Клопштока — обе книги по своему объему гарантируют точное совпадение светового пятна с краями экрана.

Экран —- это оборотная сторона исторической карты Шлезвиг-Гольштейна, серовато-белый, слегка испачканный в левом верхнем углу прямоугольник, который под непод­купным пучком света позволяет разглядеть контуры ост­ровов, берегов и заливов, лишний раз доказывая любому критикану, что если эта местность и не окружена морем, то, во всяком случае, море теснит ее с двух сторон. На экран устремлены взоры восьми, впрочем, что я говорю, двенадцати, а пожалуй, и шестнадцати зрителей, сидящих слева и справа от прохода; некоторых из них слепит свет, исходящий из боковой щели проектора и отраженный стек­лянными витринами шкафов и ящиков, что стоят по сте­нам и между затемненными окнами. В световом конусе гудят насекомые и мелькает толстоватый мотылек.- Он сно­ва и снова измеряет расстояние между линзой и экраном и всякий раз, наталкиваясь на что-нибудь, выбивает сла­босильную металлическую дробь. На скамьях перегова­риваются приглушенными голосами; то здесь, то там раз­дается покашливание, никто не курит. В комнате тепло.

Из соседнего хлева нет-нет доносится отрывистый лязг цепей, должно быть корова вздернула голову; время от времени в тишину врывается топот или чье-то копыто не­истово скребет землю. Порывы ветра. Собачий лай. Из по­лутьмы перед экраном высовывается красное, удлиненное, брюзгливое лицо дедушки, даже тень, отбрасываемая его головой на экран, кажется брюзгливой. Сельский хозяин Пер Арне Шессель не смеется и не улыбается, он никому не подмигнет, не помашет, от него и кивка не дождешься, он попросту стоит, долговязый и угрюмый, как цапля, и постепенно шепот умолкает, в комнате водворяется тиши­на, редко кто кашлянет, да и то скорее для страховки, в общем, надеюсь, картина ясная.

А пока суд да дело, я хочу воспользоваться наступив­шей тишиной, чтобы сказать, что до этой минуты, до вы­ступления дедушки перед экраном, все наши кюлькенварф- ские вечера были посвящены местности, пролегающей между Хузумом и Глюзерупом, ее развитию и становле­нию, ее восхитительным ископаемым, ее драгоценному илу, ее животным, растениям и рвам, но прежде всего са­мому ее существу. Когда я пытаюсь, сосредоточась, бку- нуться в прошлое, я вижу, что память сохранила мне по части общей атмосферы наших собраний следующее: теп­лую полутьму, световой конус проектора, оглушенных на­секомых, звуки, доносящиеся из соседнего хлева, и пере­шептывающихся в ожидании, пребывающих в приятнейшем расположении духа членов кружка, которые прибыли в Кюлькенварф, так называемое родовое гнездо Шесселей, по письменным приглашениям самого Пера Арне Шессе- ля, рассылаемым им преимущественно зимой.

Вспоминается мне также, что на этих заседаниях, про­исходящих в сарае между жилым домом и хлевом, в этом помещении, которое мой дед поставил на службу краевед­ческим изысканиям, выставлялись хранящиеся здесь как под замком, так и в открытом виде памятники истории и культуры нашего края и, конечно же, образцы его пейзаж­ного своеобразия. Взять хотя бы, к примеру, зубчатую ост­рогу из оленьего рога. Или каменные скребки, топоры и молоты. А также — не в последнюю очередь — урны. Браслеты среднего периода бронзы, оправа ножен для ме­чей, равно как и богато отделанные сосуды позднего камен­ного века, куда я без особых колебаний ставил бы цветы с короткими стеблями. Рукояти для мечей, резные украше­ния и широко известная треенбаргская золотая пластина должны быть здесь помянуты не в последнюю очередь, равно как и многочисленные образцы земли, песка и гор­ных пород, остатки ладьи из Норшлоттского болота, ко­мичные, но доподлинные образцы одежды первобытных охотников и болотных крестьян и, наконец, в качестве ат­тракциона — иссохший, сморщенный и задубевший труп девушки, удушенной петлей — петля, разумеется, из кожи северного оленя,— девушка так и носила её на шее в ка­честве сомнительного украшения. И не на последнем ме­сте — книги, специализированная библиотека, собранная тем же Пером Арне Шесселем: «Путешествие по Шлез- виг-Голыптейну в свете исторической геологии», «Дела и свершения на морском побережье», «Жизнь в Шобюле», «Мой остров в зеленом одеянии», «Дыхание рассвета» и, наконец, стопка собственных дедушкиных брошюр и кни­жек в издании автора, таких, как «Язык могильных хол­мов», «Предметы жертвенного культа, найденные при рас­копках Норшлоттского болота», «Грандиозные наводнения и их последствия» и так далее.

Если кто-нибудь усмотрит в этом списке упущенную археологическую находку или название ученого труда, прошу без всяких вписать его сюда, мне же больше нельзя заставлять дедушку глядеть на световой конус проектора, хотя, как многие еще, должно быть, помнят, он способен был с необыкновенным упорством смотреть в темноту и с таким же упорством и безо всякого для себя вреда пялить­ся на любой источник света. К тому же я считаю своей обязанностью рассеять впечатление, будто это краеведче­ское заседание, начавшееся в обычном порядке, протекало и дальше в обычном порядке и будто нет никаких основа­ний описывать его в особицу.

Как уже сказано, до той минуты, как Пер Арне Шес- сель вырос перед экраном, я ждал рядового вечера, без особых происшествий, и настроение мое разделяло боль­шинство собравшихся, но, когда дедушка, вдруг воздев обе руки, выжидательно покосился на дверь и потребовал пол­ной тишины, в воздухе повеяло чем-то небывалым. Все притихли, и даже капитан Андерсен подавил кашель. За дверью ничто не шевелилось. Мой дедушка, приоткрыв рот и обнажив гнилые зубы, неотступно глядел на дверь. Все взоры были устремлены в одну точку, каждый затаив дыхание ждал — но так и не дождался — появления не­коего анахронизма в виде кургузого охотника за оленями или болотного крестьянина, а то и самого короля Свена, того самого, что уже в незапамятные времена совершил путешествие в Англию.

Однако чем дольше мы глядели, тем больше убежда­лись, что за дверью и в самом деле что-то происходит: за узким матовым стеклом мерцал огонек сигареты, кто-то откашливался и, когда Пер Арне Шессель изготовился пусть к скуповатому, но, во всяком случае, пригласитель­ному жесту, в комнату наконец вошел Асмус Асмуссен, автор книги «Морское свечение», почетный председатель глюзерупского краеведческого кружка. Хоть он и пред­стал перед нами в морской форме штабс-обер-ефрейтора, все мгновенно узнали и приветствовали его радостными возгласами и аплодисментами, в ответ на что он небрежно откозырял и погасил сигарету. Это был создатель Тима и Тины, популярных у нас героев «Морского свечения»,— оба они, если не ошибаюсь, познакомились при посредстве бутылочной почты, и подобный обмен письмами так при­шелся им по вкусу, что они и в пору жениховства и су­пружества обменивались письмами в бутылках, без устали продолжая эту игру, и даже в преклонном возрасте счи­тали подобную переписку приятнейшим и, уж во всяком случае, экономнейшим способом общения, дав таким обра­зом своему творцу возможность уже много лет спустя после их смерти все еще находить на отдаленных берегах закупоренную почту, которая, не скупясь на строчки, зна­комила читателей с посмертными новостями о Тиме и Тине.

Итак, Асмус Асмуссен, несший службу в Северном море на одном из дозорных кораблей, прибыл из Бремер- хафена в краткосрочный отпуск. Это был лихой моряк, ноги колесом, с густыми, можно сказать, пылающими во­лосами, с развитой, как у штангиста, шейной мускулатур рой; так как взгляд его играл всеми оттенками выражений от мужества до доброты, в нем совсем нетрудно было бы признать творца Тима и Тины, если бы не чересчур вы­разительный круглый рот — то, что называется рот ко­пейкой. Рот выдавал его. Аемуссен ловко сорвал с головы бескозырку с длинными лентами и, держа ее по уставу под мышкой, кокардой и орлом вперед, выслушал привет­ствие, с которым обратился к нему Пер Арне Шессель, чуть ли не каждую его фразу подтверждая поощритель­ным кивком. То, что Пер Арне Шессель для начала оха­рактеризовал его как глубокого знатока родного края, а также мужественного дозорного, очевидно, не вызвало у Асмуссена никаких возражений, и с такой же готов­ностью согласился он с тем, что его назвали правдивым изобразителем местных судеб, а в заключение — даже со­вестью Глюзерупа. На все это Асмуссен только кивал го­ловой и одобрительно улыбнулся, когда дедушка объявил тему вечера, оговорив, что перед нами выступит оратор, призванный, как никто другой, ее осветить. Тема — «Море и отечество»; призванный — Асмус Асмуссен. С этими сло­вами дедушка уселся.

Автор «Морского свечения» положил бескозырку на стол, проследив, чтобы ленты прямо и гладко ниспадали к полу, сунул руку за пазуху, потом еще куда-то поглубже, но так и не достиг желанной цели, после чего, вздернув плечи и напрягши зад, стал шарить где-то в области левого бедра, на секунду замер, ухмыляясь, и очень бережно, очень медленно вытащил конверт со снимками и, подняв вверх, помахал ими в конусе света: итак, можно было на­чинать. Я уже собрался пересесть в первый ряд, но не тут-то было: отец схватил меня и силком усадил, так и пришлось мне остаться с ним рядом у окна и оттуда на­блюдать, как Асмус Асмуссен по проходу между скамьями направился к проектору и вставил свой первый снимок, но еще не воспроизвел его на экране.

Что, однако, творилось с отцом? В то время как Асмус Асмуссен благодарил, передавал приветы с передовой и приступил к введению, отец пребывал в смятенных чув­ствах — таким я его еще не видел. Он беспокойно вертел­ся и ерзал на скамье. Он кончиками пальцев нащупывал свои глазные яблоки. Он мял и тискал свой платок. Он по­рой так откидывался назад всем корпусом, что я боялся, как бы он не упал навзничь, на колени птичьего смотри­теля Колыпмидта. Пот выступил у него на верхней губе. Он нет-нет да и содрогался всем телом, словно под каким- то необъяснимым давлением изнутри. При этом на лице его читалось недоумение, будто он и сам не понимал, что с ним творится. Он часто резким, нетерпеливым движе­нием проводил рукой по лбу.

Все это я теперь воспринимаю гораздо отчетливее, чем в те минуты, когда отец в своем небывалом трансе сидел со мной рядом, так как все мое внимание было тогда устремлено на Асмуса Асмуссена и я с нетерпением ждал его первого диапозитива.

Асмуссен, однако, не спешил и сначала подробнейшим образом остановился на смысле названия «Море и отече­ство». Он рассмотрел это название под разными углами зрения, переиначивая его на все лады, извлекая и вклады­вая в него все новые значения, жонглируя словечками «будто» и «точно» и предлагая присутствующим взять в расчет, какие открываются неожиданные глубины, когда мы море воспринимаем как некое отечество. Он даже пред­ложил нам без боязни сократить это название, говоря о «море-отчизне», что, по его словам, звучит еще неохват­нее, еще проникновеннее. Сам он, впрочем, исходил из варианта «отечественное море»; он много рассуждал о по­нятии «материнское», но не забывал и о мужестве, кото­рое воспитывает в человеке силу, упрямство и задор, и, перескочив на другое, попросил нас поразмыслить, скоЛь­ко всего должно было свершиться, чтобы мы могли име­новать море «отечественным морем».

— Одно можно сказать с уверенностью,—заключил он,— что защищаем мы не всякое, а отечественное море.

И тут Асмус Асмуссен предъявил нам свой первый диапозитив: на экране дозорное судно парило в небе из хлопьев пены, а под ним тянулся мрачный, низко срезан­ный горизонт. Под общий смех зрителей исполинские пальцы ухватили и перевернули диапозитив, и судно нор­мально легло на воду. Никто не сомневался, что вооружен­ное рыболовное судно, которое тяжело кренило набок, которое надрывалось от натуги и как будто должно было перевернуться с первой волной, было тем самым кораблем сторожевого охранения, на котором Асмус Асмуссен нес службу своей «море-отчизне». Корабль, очевидно, сфото­графирован с марса: никого из команды видно не было, и только на баке у зенитки сидели две фигуры, затушеван­ные брызжущей пеной, и махали фотографу наверх. Глядя на это судно сторожевой охраны, не имевшее названия, а только номер и производившее потерянное и, во всяком случае, безнадежное впечатление, мы предавались игре воображения. Мы, так сказать, погрузились на него, под­несли к глазам бинокли или потянулись за макаронами с салом. Что означают два белых круга на лафете для двухствольной тридцатисемимиллиметровки, было мне из­вестно. А судить о силе ветра у меня возможности не было.

— Это наш корабль,— сказал Асмус Асмуссен голосом, эвучавшим ровно и напористо, подобно приливно-отлив­ному течению в узком проходе между береговыми отме­лями. И добавил: — Наше славное судно. Заметьте,— про­должал он,—это судно —лишь одно из звеньев в беско­нечной цепи глубоко эшелонированных кораблей, кото­рые несут службу в отечественном море. Днем и ночью. В дождь. В беспросветную метель. Образуя абсолютно на­дежную цепь. Никому не удастся проскользнуть сквозь это заграждение, ни даже морскому зайцу, а тем более англичанину. И нет числа кораблям, подобным нашему, которым фюрер передоверил защиту нашего отечествен­ного моря.— Он так и сказал: «передоверил».