Я прислушался к его дыханию.

— Кто тебе сказал, что я здесь?

— Никто,— ответил я,— никто ничего не говорил мне, правда, Клаас, я только отнес сюда картину.

— Это он тебя послал? — допытывался Клаас, а я:

— Нет-нет, никоим образом. Его и дома нет, за ним пришли из «Горизонта».

— Он ищет меня,— сказал Клаас,— он так и рыскает, ему известно, что я здесь.

— Ведь я же тебе слово дал,— защищался я,— от меня ни одна душа не узнает.

— Нынче,—сказал Клаас,—он, как факт, чуть меня не застукал, кто-то навел его на след. Пришлось уйти из Блеекенварфа. Он стоял под самым моим окошком.

— Он тебя видел? — спросил я.

— Не знаю, когда он светил в мою комнату, я лежал под подоконником. Понятия не имею, что он высмотрел, но кто-то навел его на след, он'знает, что я здесь.

Тут брат зашевелился в темноте и подошел ко мне, бесшумно ступая в подаренных ему художником паруси­новых туфлях. Я слышал, как он наступил на штору, оста­новился и медленно поднял ногу, и штора, потрескивая, приподнялась за ней. Он наклонился, нащупал бумагу, слегка потянул и дал ей снова свернуться.

— Поди сюда! — позвал он. Я повиновался. По его приказу я взялся за край, а он растянул ее во всю длину и закрепил свой конец рейкой. Он зажег спичку. Колеблю­щийся огонек осветил его снизу и привел в движение тени на его лице. Он опустил горящую спичку и стал опи­сывать медленные круги, а когда спичка погасла, зажег другую.

— Что это? — спросил он.

— Не узнаешь? — ответил я вопросом на вопрос.

— Кого? — спросил он.

— Вот этого, справа,— разве ты его не узнаешь?

 

ГЛАВА IX Возвращение домой

Он, Йост, ненавидел меня. Я, Зигги, ненавидел его, но перевес был на стороне Йоста. Не успел учитель Плённис вернуть мне рисунок рыболовного судна, не успел я спря­тать в ранец лист, который должен был показать этой банде тупиц, как выглядит рыболовное судно, и не успел молчаливый учитель Плённис, дважды контуженный в войну, распустить нас после уроков, как на меня посыпа­лись проворные пинки в подколенные ямки, хорошо на­целенные бумажные пули, быстрые, обычно недоказуемые тычки в спину и другие помыкательства.

Мне и оборачиваться не нужно было, чтобы убедиться: ближайший мой сосед — он, Йост; тучный, но юркий, уши лопухами, заплывшая салом шея и запястья, толстые губы и карие глаза с пустым, самодовольным взглядом. Вель­

ветовые брюки до колен и ручные часы без механизма, неизменно показывающие без двадцати пять. Стоило на­чаться перемене или кончиться уроку, как Йост прини­мался за меня, мне иногда представлялось, что он и в шко­лу ходит, только чтобы издеваться надо мной. Когда он сидел, то весь, от шеи до жирных подколенок, состоял из складок, а когда с трудом высвобождал из парты широ­ченную шаровидную задницу, грозившую разорвать штаны по шву, и* раскачиваясь, вставал, то напоминал надутую до отказа резиновую куклу — проткни ее иглой, и она превратится в жеваную тряпку. Если он, вооруженный ли­нейкой или резинкой с набором тетрадных скрепок, пре­следовал меня, я только и слышал за спиной пыхтение и визгливый, задыхающийся смех, что, впрочем, не говорило о недостаточной выносливости.

Как только учитель Плённис нас отпустил, Йост сразу же за мной увязался, он пинками под колонки погнал меня к двери и через коридор, он спихнул меня с обеих каменных ступеней и на голом, усыпанном щебнем дворе дал мне отведать своей линейки, а стоило мне обернуться, как Йост мгновенно отворачивался с растерянным видом, притворяясь, будто ищет глазами моего убежавшего обид­чика. Вслед за мной он пересек Хузумское шоссе, а выйдя на кирпичную дорожку, подговорил Хайни Бунье, и они вдвоем принялись сталкивать меня в заболоченный, мас­лянисто поблескивающий ров.

Не пуская в ход рук, а только наваливаясь всем телом, они теснили меня к краю откоса, а когда я, наклонясь вбок, продолжал балансировать по самому краешку, оба спусти­лись ко мне, чтобы спихнуть меня в ров. Избегая их толч­ков, я всячески вертелся и наклонялся, так что били они впустую. Но тут изобретательный Йост принялся собирать камешки, вернее, не камешки, а кирпичные осколки и стал швырять их в ров перед самым моим носом, так что коричневая вода, взбрызгивая, пачкала мне ноги, ранец, штаны и рубашку. Хайни Бунье по его примеру тоже принялся швырять камешки в тинистую воду, поднимая в ней фонтаны брызг. Я слышал жужжание пролетавших осколков, видел их всплески в темном зеркале воды и почти одновременно чувствовал на коже уколы брызг. Сбор камешков требовал времени, и мне удалось оторвать­ся от них метров на десять-пятнадцать, что, однако, как я гут же обнаружил, едва ли дошло мне на пользу, так как с увеличением расстояния броски утрачивали свою точ­ность: снаряды свистели над самой моей головой, чуть ли не задевали бедра, и, когда один из них угодил в мой ра­нец, мне надоело изображать мишень. Я снова взобрался на кирпичную дорожку и, балансируя на голове ранцем и держась хоть и скованно, но отменно прямо, пошел вперед по направлению к Ругбюлю; тогда они снова погнались за мной. Их тени, отбрасываемые на кирпичную дорожку, жестикулировали. Они беззвучно совещались.

Я был настороже, готовый к любому сюрпризу, но на этот раз моя готовность мне не помогла. По команде Йоста оба взяли меня в клещи и, потребовав пропустить их, оттеснили меня к противоположному краю дорожки, но не спихнули, а шаг за шагом протащили по склону, так что мне ничего не оставалось, как спрыгнуть в ров. Пры­жок свой я рассчитал и нырнул солдатиком, но не оку­нулся с головой. Стоя посреди рва, я все глубже увязал в прохладной тине, между тем как сотни радужных пузы­рей поднимались вверх и лопались вокруг; коричневая вода доходила мне почти до пояса, от нее несло гнилью и тлением, я видел лягушку, которая, напрягшись изо всех сил, плыла брассом к заросшему лопухами берегу. Однако радости моих преследователей хватило ненадолго, им уже мало было того, что я, стоя перед ними с ранцем на голо­ве, все глубже увязал в вязкой тине; между тем как Хайни Бунье собирал кирпичную осыпь, Йост двумя пальцами — большим и указательным — натянул резиновую петлю, вставил в нее скрепку и давай целиться мне в руки: мимо замелькали крохотные снаряды — й тогда в воздухе затре­щали сверчки, зареяли комары, загудели шершни, осы, шмели и дикие пчелы завели свои крохотные швейные машинки. Когда Йост принялся обстреливать меня скреп­ками, я, прикрыв голову ранцем и вихляясь, с трудом за­хлюпал к берегу, вскарабкался и тут же съехал вниз, снова вскарабкался под жужжание и трескотню скрепок, слыша, как те двое смеются над моими шоколадными ногами, с которых стекала коричневая грязь. Я лежал на склоне, когда в меня угодила первая скрепка, вонзившаяся в шею: удар, жжение, мгновенный укус — я вскрикнул и, уже не думая об укрытии, вскарабкался на противоположной склон, пробрался, схватив попутно новое ранение, через проволочную изгородь с застрявшими в ней клочьями овечьей шерсти и, описывая зигзаги, побежал к торфяным прудам.

Оставили они меня наконец в покое? Нет, они не оста­вили меня в покое. Угадав мои намерения, они бросились по направлению к Ругбюлю, то и дело наклоняясь, чтобы подобрать подходящий обломок кирпича, добежали до пер­вого шлюза и забрались на деревянные шлюзные ворота, временно довольствуясь тем, что отрезали меня от дома.

А я все бежал и бежал. Помню непрекращающееся жжение на шее и жжение на правой ляжке. И помню обуявший меня страх, который, не затихая, побуждал меня к все новым прыжкам по овечьему выгону. Я гово­рил себе, что только бег на дальнюю дистанцию с нара­стающим моим преимуществом заставит их отказаться от погони. Между тем они в ус не дули.

То, как они сидели на шлюзных воротах, болтая нога­ми, вертя в руках и разглядывая собранные осколки, го­ворило, что они уверены в своем торжестве. Я понимал это. Я это знал. Потому-то я и бежал по направлению к северо- западу, вернее, к северу и, наткнувшись на ограду, сперва перебрасывал через нее ранец, а уж там хочешь не хочешь следовал за ним. Пусть они меня ждут!

Светило ли солнце? День был тихий, безветренный, солнце согревало равнину и пробудило бы все своим теп­лом, если бы теперь стояла весна, пора всеобщего пробуж­дения, а не осень. Плавают ли еще на торфяных прудах дикие утки?.. Когда я по пружинящим травяным кустикам дошел до большого торфяного пруда и опустился на ко­лени, чтобы смыть с ног присохшую тем временем грязь, отсвечивающую синевой, я не услышал ни суматошного бега перепончатых лап, ни хлопанья крыльев, с каким под­нимаются с воды дикие утки. Здесь ли еще торфяной челн? Там, где устье рва выходит в пруд, я его увидел: затонувшая корма, черные смоленые борта, забрызганные чаячьим пометом, выбеленная солнцем банка. Я забрался в него и стал палкой бить дремлющих водяных пауков, в то же время следя за спинными плавниками карпов, ко­торые, неторопливо проплывая мимо камышей, рябили воду.

Я сидел в старом торфяном челне, откуда ни сидя, ни стоя шлюзных ворот не было видно; дома уже давно ото­бедали, и Хильке, конечно, поставила мой обед на плиту» чтобы не простыл; ничто меня здесь не торопило, не под­гоняло, не подстегивало, шея и нога уже не так жгли; я столкнул челнок в ров, он всплыл, и я принялся вычер­пывать воду старой консервной жестянкой, лежавшей под скамьей. Что сделал я, заслышав голоса? Внезапно где-то рядом послышались голоса: мужчина что-то кричал, жен­щина смеялась. Голоса доносились с торфяных разрабо­ток, из карьера, где сушился сложенный аккуратными штабелями свеженарезанный торф. Видеть я никого не видел, хотя мужчина опять крикнул, а женщина снова рассмеялась. Я повернул челнок и, поставив его поперек рва так, что он соединял оба берега, перешел на другую сторону. Прислушался, но теперь голосов не было слыш­но. Во рву течения не было, и челн стоял неподвижно: никуда он отсюда не денется и, если нужно будет, в лю­бую минуту примет меня на борт.

По отлого поднимающемуся грунту двинулся я наверх, к торфяным разработкам и, не доходя до края карьера, увидел мокрый резак в полуциркульном вращении: он появлялся невысоко над грунтом и, описав дугу, исчезал, подобно часовой стрелке, показывающей только от без четверти до четверти. Я подошел к карьеру и поглядел вниз: тачка, деревянные мостки, черные изломы теней, темные торфяные террасы. Хильда Изенбюттель со своим бельгийцем резали торф. Обнаженный до пояса Леон-бель­гиец, стоя на нижней террасе, втыкал железный резак, как лопату, во влажно поблескивающий грунт, выбирал выкроенный ком величиной с кирпич и ловко перебрасы­вал его своей хозяйке, пользуясь броском для того, чтобы осьободить резак — тогда он показывался над краем карье­ра,—- и снова втыкал его в сочный грунт. Хильда Изенбют­тель, слегка приседая, ловила кирпич и укладывала в тачку, почерневшую от сырости и липкой крошки. Оба—- мужчина и женщина — были в штанах: он в черных брю­ках гольф, она в обычных серых суконных с широкими обшлагами; должно быть, и те и другие были позаимст­вованы из гардероба Альбрехта Изенбюттеля, который уже несколько лет как осаждал Ленинград. Оба были в дере­вянных башмаках, но, надо полагать, только военноплен­ный Леон носил башмаки Альбрехта Изенбюттеля. Я уже упомянул, что бельгиец работал полуголый. На женщине

Была застиранная блузка, небрежно засунутая в брюки, а на голове косынка с рисунком в виде циркуля, глобуса и счетной линейки. Уж не упустил ли я чего? Не мешает еще упомянуть прикрытую газетой плетеную корзинку, а также рубашку и потертый бельгийский военный френч, лежащий рядом с корзинкой.

Хильда Изенбюттель, с какого боку ни погляди и где ее ни повстречай, казалась смеющейся или готовой за­смеяться, и это объяснялось не только мелкими редкими зубами, не только вздернутыми плечами, не нуждавши­мися в ватной подбивке, и даже не только несообразно расставленными глазами: то, что один глаз утверждал, другой неизменно оспаривал. Все в ней способствовало этому впечатлению: ядреные, чуть кривоватые ноги, мяг­кий торчащий живот, перехваченный ремнем, тяжелая, но уютная грудь и веснушки даже за ушами — все в Хиль­де Изенбюттель способствовало впечатлению, будто она вот-вот засмеется. С какой уверенностью подхватывала она летящие на нее комья торфа! Как искусно уклады­вала их в тачку — ни один кирпич не развалился. Бель­гиец резал торф, пока тачка не наполнилась, а тогда, во­ткнув резак в землю, он спрыгнул с террасы, поднял Хиль­ду в воздух, усадил на тачку и покатил ее по широкой подскакивающей доске мимо карьеров с застоявшейся во­дой, легко одолев небольшой подъем, выбрался на другую доску и покатил тачку мимо шпалер сложенного в конусо­образные башни торфа высотой в полчеловеческого роста, поставленные в шесть рядов: в сумерки или в туман их можно было принять за солдат.

Хильда Изенбюттель слезла с края тачки, вдвоем они выложили круглое основание, на котором воздвигли сквоз­ную, с многочисленными пазами, хорошо продуваемую башню; по своему положению и расстоянию относительно других штабелей — при соответствующем настроении на­блюдателя — такая башня вполне могла сойти за солдата. Работали они согнувшись, в полном молчании. Обеими ру­ками снимали с тачки кирпич и пришлепывали его. В по­следний, положенный на самый верх кирпич Леон воткнул перо, насколько я мог судить — утиное, он нашел его ря­дом со своим деревянным башмаком. Закончив башню, он по военному отдал ей честь, но вдруг с гримасой схватился за спину и стал усиленно ее растирать. Должно быть, его укусило какое-то насекомое. Затем он сел в пустую тачку и, скрестив руки на груди, ждал, пока Хильда не припод­няла и не покатила тачку назад, в карьер. На обратном пути Леон изображал туристскую поездку: он всю дорогу вел немой диалог с воображаемым спутником, показывая ему окружающий пейзаж, раскланиваясь направо и налево и отвечая на приветствия.

Выглянув за край карьера, он увидел меця и помахал. Хильда Изенбюттель сперва меня не заметила, она, долж­но быть, сочла его приветствие за обращение к незримому прохожему и спохватилась, только спустившись на дно карьера. Леон сделал ей знак, и она меня, конечно, узнала.

— Поди сюда, Зигги,—позвала она.—Ты нам помо­жешь.—Я поспешил к ним, прыгая с террасы на террасу, отчего рыхлая торфяная стена пришла в сотрясение. Они заметили мои сырые штаны с присохшими к ним волок­нами тины, но ни тот, ни другая нё стали ни о чем спра­шивать, не поинтересовались даже, почему со мной ранец. Мы поздоровались. Бельгиец поднял корзинку, и Хильда, достав бутерброд с ветчиной и песочное пирожное, пред­ложила мне на выбор, но гак как я в таких случаях за­трудняюсь, что предпочесть, то взял и то и другое, а что они иронически перемигнулись, нисколько меня не сму­тило.

Покормив, они задали мне работу — расчистить тор­фяной участок, который Леон собирался резать. Мне пред­стояло в качестве подсобного рабочего снять верхний травянистый покров, а также следующий за ним слой побу­ревших, сухих, но еще недостаточно разложившихся остат­ков растений — такой торф в резку не идет. Целые расти­тельные поколения должны были в силу собственной тя­жести и давления слежаться и под действием выделяемых ими газов и углекислоты подвергнуться разложению, что­бы торф спекся, затвердел и не слишком быстро прогорал в печи. Я вырывал из грунта ольховые и ивовые ветки и выковыривал осклизлые обломки древесины, похоже, что ими играли дети Сопливого короля из сказки. Отливаю­щие воском корни. Какие-то волокнистые, не поддающиеся определению ошметки. Кусочки досок, вероятно, от лодок. Я вытаскивал и выгребал всевозможный мусор, но то, что я втайне мечтал найти и отнести к себе на мельницу, а именно портативный, высохший в пергамент труп, так мне и не попалось. Даже птичьего скелета не нашлось, не го­воря уже о доисторическом оружии. Зато вдоволь пахло серой, аммиаком и газом.

Мужчина резал торф, а женщина складывала комья в тачку. Время от времени, перейдя на поле сушки, они даже обменивались несколькими словами, однако Леона я не понимал. Он говорил на местном диалекте, но с фран­цузским произношением, и единственно, кто его понимал, была Хильда Изенбюттель. Бельгиец служил в артилле­рии, и одна из крылатых гранат на его погонах, пристег­нутая к кусочку картона, давно уже перекочевала ко мне на мельницу.

Добровольно воротившись за решетку прошлого, я сно­ва вижу перед собой Леона в торфяном карьере и вижу смеющуюся или поминутно готовую рассмеяться женщи­ну в пестрой косынке, слышу ее прерывистое дыхание, когда она ловит влажные комья. Я поглядывал поверх прудов в сторону Ругбюля, но оттуда никто не приближал­ся, и только коровы и овцы бродили по пастбищу. Коровы и овцы — написать это ничего не стоит, но мне хочется и в самом деле показать их вам в кг гестве общего фона: косматые, в черно-белых пятнах или серые, они сливались, переходя друг в друга, так что нельзя было отличить, где кончается одна овца и начинается соседняя, но мне все же не хочется, чтобы кто-нибудь спутал эту равнину с другой. Я рассказываю ведь не о любой, безразличной, а именно о моей местности и не о любой, безразличной, а о постиг­шей меня беде, да и вообще рассказываю не безразличную историю — такая история ни к чему не обязывает.

Потому-то я и настаиваю на этом сереньком дне с низ­ким облачным небом и неярким солнцем и рисую наш труд под рокот умеренного прибоя: камыш шумит, стая птиц готовится к отлету, на торфяных болотах варится пузырящийся суп. Болота, ил, извечный ил. Разве дедуш­ка Пер Арне Шессель не писал и не проповедовал, что пусть не всякая, но все же самая ценная, самая цепкая и необоримая жизнь вышла из первобытного ила? Разве не утверждал он, что начало всех начал в головастцке, кнутовидным хвостиком выбившемся на свет из> первобыт­ного ила? Пер Арне Шессель, наш брюзгливый краевед.

Я сидел и отдыхал, прислушиваясь к пению моторов, приближавшихся к нам со стороны Северного моря. Вйол- ие возможно, что мужчина да и женщина на дне карьера не слыхали этих звуков. А может быть, и слыхали, но не придали им значения, ведь самолеты сплошь и рядом ле­тали через нас, направляясь в Киль, Любек и Свинемюнде. Шум нарастал с такой быстротой, что я повернулся к дам­бе и, зажмурив один глаз, с помощью четырех протянув­шихся друг над другом телефонных проводов разделил видимый горизонт, скажем, так: на четыре сектора, с тем чтобы, едва лишь самолеты покажутся над зелено-корич­невым валом, сразу же поймать их в свой визир. Я также повернул свое орудие — у меня была своя личная зенитка с лафетом для двуствольной установки — по направлению к дамбе — теперь можете нападать. Самолеты, видимо, ле­тели очень низко, чуть ли не над самой водой, подкрады­ваясь к дамбе, под ее защиту, и вдруг, сверкая сливши­мися в диск винтамп, перескочили через зелено-коричне­вый вал, через телефонные провода и сделали разворот на нас — два самолета из этих приземистых «мустан­гов».

Выходя на цель, они все больше снижались; на носу первой машины я различил изображение буйвола — кос- Matan опущенная голова слепо атаковала, надеясь един­ственно на свою грозную силу, и я различил также лицо пилота, пилота под стеклянным колпаком: он спокойно управлял головой буйвола и еще больше ее наклонил, на­водя на цель, и тут вслед за первым «мустангом», наиско­сок от него развернулся второй самолет, в точности повто­ряя маневры первого, как если бы они были связаны друг с дружкой и им хватило одного приказа на двоих.

Я вскинул руки и спустил ударник. В ответ оба само­лета одновременно открыли стрельбу. И сразу же извер­жение огня, клокочущее, бушующее пламя. Горящие нити 6 молниеносной быстротой вонзились в землю; когда в бо- яото врезались снаряды, что-то там всплескивало и тарах­тело. Коричневые торфяные башни, так прилежно возве­денные Леоном и его хозяйкой, в мгновение ока разметало, разнесло, они взрывались, оседали набок или развалива­лись на части. Торфяные кирпичи лопались и рассыпа­лись прахом. По сухой болотной траве пробежала огнен­ная змейка. А тут еще обрушился на нас торфяной дождь, но в это время я уже лежал — не помню, как я оказался на сыром дне карьера,— и чувствовал только тяжесть Лео­на, укрывшего меня своим телом, его дыхание на моей шее, железные тиски его рук, не причинявшие мне, впро­чем, ни малейшей боли. Леон закрывал меня, но перед моими глазами все еще вертелись огненные колеса, мета­лись светящиеся снопы, а тут еще несколько снарядов уда­рило в противолежащую торфяную стену, и, надо ска­зать, без большого эффекта, они только пробили не слиш­ком большие ямки в светло-коричневой стене, которая книзу становилась совсем черной. Мне уже казалось, что Леон лежит на мне целую вечность, но самолеты, про­мелькнув над головой, стали снова разворачиваться. За­бравшись высоко и построившись почти в одной плоскости под углом атаки, они пикировали и по выходе из пике ринулись на нас, а если не на нас, то на поредевшие, но все еще сохранявшие дисциплину и боевой порядок тор­фяные башни. Торфяные башни не давали им покоя. Пи­лотов, должно быть, раздражала их безупречная выдерж­ка: они не разбегались, не искали укрытия, оставляли без присмотра своих раненых и так далее. Торфяные башни численностью до одного батальона упрямо, невзирая ни на что сохранявшие строй, положительно действовали им на нервы.

Едва самолеты свернули в сторону Хузумского шоссе, где их ждали целые дивизии и целые армии других тор-' фяных башен, застывших в пагубном оцепенении солдат* ской муштры, мы поднялись наверх. А как же бельгиец? Как воспринял все это бельгиец? Леон потряс кулаком вслед улетающим самолетам и рассмеялся.

— Губошлепы!—воскликнул он, что звучало у него как «бушлё». Показав на опустошенное поле сушки, он за кончик косынки притянул к себе Хильду Изенбюттель, смеясь, чмокнул ее в щеку и с пренебрежительным же­стом по адресу разной степени пострадавших башен ска­зал: — Это все мы поправим, времени у нас хватит! —• И, стукнув меня по плечу, добавил: — Верно, малыш, нес- па? — После чего принялся приводить в порядок постра- давшую шпалеру, собирая уцелевшие кирпичи и возводя из них новую башню. Мы помогали ему. Мы с Хильдой Изенбюттель подбирали нетронутые комья и сносили в одно место, предоставляя пленному бельгийцу, который, видимо, не очень-то скучал ни по своей трехногой табу* ретке сапожника, ни по своей невесте, ставить их на пазы.

Он насвистывал за работой. Насвистывал и поторап­ливал нас и, быть может, поэтому не слышал повизгива­ния, вдруг донесшегося из-за торфяных башен; собствен­но, я тоже ничего не заметил, первой услышала женщина, и она было насторожилась, но снова занялась работой, пока наконец не сделала нам знак, призывая к тишине. Тут и мы услышали доносившиеся из-за поваленных тор­фяных башен повизгивание и равномерные глухие стоны. Леон крикнул, но никто не отозвался. Он снова крикнул, но с тем же успехом, и тут уж мы двинулись вниз, мед­ленно пробираясь среди причиненных обстрелом опусто­шений, неизвестно чего ожидая или к чему готовясь, и там, где кончились шпалеры, наткнулись на Клааса. Он лежал на спине. Он не двигался. Он даже не поглядел на нас. Лицо его осунулось. Ладони были раскрыты. Голова покоилась на высохшем торфяном кирпиче. Его ранило в живот. На нем была портупея, но нет, не то я говорю: снаряд угодил туда, где должна была находиться пряжКа от ремня, пятно крови было больше цветка цинии.

Вот что я прежде всего должен установить, вспоминая все это, а уже в следующую очередь поражает меня спо­койствие, с каким мы поначалу стояли вокруг: ни крика, ни трагического «Нет!» или «Нет-нет!», никто в ужасе не бросился на колени, никто не окликнул раненого, не стал ощупывать или лихорадочно осматривать его рану, мы только стояли не двигаясь, точно было уже поздно.

Леон нагнулся первым и начал сметать с Клааса по­крывавшие его торфяную пыль и мусор. Он тщательно его почистил и словно бы этим удовлетворился. Я делал то же самое и принялся окликать Клааса, но он меня не слышал. Тогда Хильда Йзенбюттель подняла меня, прижала к себе, а затем стала что-то шептать бельгийцу, видно его во все посвящая и советуясь с ним, в результате чего он опустил­ся в карьер, оделся и вернулся с тачкой. Он остановил тачку рядом с Клаасом. Почистив ее, он расстелил в ней свой френч. Осторожно поднял он Клааса и так уложил, что голова его утыкалась в наклонную спинку тачки. Я сказал:

— К художнику. Отвезите его к дяде Нансену, он так хочет.