Разговоры. Идут к чему-то, задерживают что-то плы- ьущее в потоке и снова дают уплыть. Сидящие Люди за разговором: Куда их только не заносит и чего они только не находят.

Когда можно надеяться увидеть большую выставку Тернера, спросил художник, ради этого он готов проделать немалый путь даже с запущенным гриппом. В его музее, сказал генерал, если художник как-нибудь заглянет в Ноттингем, несколько тернеров, в его музее художник мог бы их посмотреть, но почему именно Тернер? Потому что у Тернера все как бы недосказано; хорошо, но это делают и другие; делают все, но Тернер этого достигает един­ственно за счет света, и ему, художнику, хотелось бы как- нибудь посмотреть на все это в совокупности. А тогда по­чему бы не в Ноттингеме, спросил генерал.

Бывал он когда-нибудь в Лондоне, поинтересовался комиссар. Нет, ни разу не был и сомневается, поедет ли туда когда-нибудь, прежде он охотно путешествовал, но теперь... Кроме того, он по-прежнему недолюбливает большие города. И кроме того, ему столько еще осталось открывать здесь, между Глюзерупом и Хузумским шоссе, пусть ему никогда не удастся до конца постичь этот край и его людей, все же он надеется хоть чуточку расширить свои познания. А не важно ли все-таки для работы, хоте­лось узнать генералу, пребывание в метрополии, на что художник — никогда этого не забуду — ответил:

— Столицы, которые нам нужны, в нас самих. Моя метрополия здесь. Здесь у меня все, что мне нужно, и даже сверх того; оставшихся несколько лет не хватит мне, чтобы рассказать об этом клочке земли все, чего он за­служивает. Уже одни только таинственные существа, на­селяющие здесь землю, воздух, то, что встречаешь по но­чам в болотах и на берегу моря, чуткий слух здешних жителей, их страх, когда чернеет небо, их лица, их мед­лительные мысли или способы вступать в противоречие с законом, верно, Йенс?

Отец подскочил и непонимающе уставился на худож­ника.

— Я хотел только сказать,— пояснил художник, обра­щаясь к отцу,— если бы ты привел из собственной прак­тики несколько случаев о здешних людях — большего, по­жалуй, не расскажешь и живя в столице. Все, что слу­чается на белом свете, случается и у нас, разве не так? — Наступило молчание, все ждали ответа или хотя бы под­тверждения со стороны отца, все на него смотрели, однако ругбюльский полицейский не проронил ни слова. Он кив­нул — и все.

Художник предложил гостям подлить себе еще, но все пропустили приглашение мимо ушей. Генерал заметил, что, конечно, охотно поглядел бы мастерскую и вообще с большим удовольствием посидел бы там, но, вероятно, это сейчас невозможно. Художник с шутливым сокруше­нием кивнул на кухню, где хлопотала ехидна, сочтя это объяснение достаточным. А в другой раз? В другой раз — несомненно, только не сегодня, будь по ее, опять кивок в сторону кухни, он бы вообще сегодня не встал с постели. Ух, и строга, но он считает излишним воевать о ней. Ну что ж, они приедут еще, значит, решено, может быть, если удастся, в будущем месяце. Милости просим. Еще раз при­мите сердечные поздравления, к которым присоединяюсь и я, и большое спасибо за посещение, нет, это нам надо благодарить, но главное — желаем быстрой поправки по­сле гриппа.

Четверо мужчин, занимающих различное положение в обществе и более или менее активно участвовавших в разговоре, прощались: вытягивали руки из манжет, обна­жали зубы, разглаживали и морщили кожу на лице, де­лали выпад в сторону дивана, отступали и боком, не спу­ская глаз с больного, пододвигались к двери. Отец про­стился последним, хотя до этого, как я видел по его лицу, взвешивал, не воспользоваться ли сумахотой и улизнуть не прощаясь. Он подошел к художнику официальный, су­ровый, но не враждебный, с кислейшей миной, какую только мог сделать, протянул покрытую рыжим пушком руку, вяло вложил ее в руку художника и не то пожал ее, не то нет.

— Еще на кофейный пунш хватит, — сказал художник, на что отец:

— Меня ждут дела.

— Значит, нет? Очень жаль.

Отец вышел из комнаты, не глядя на художника в от­личие от других. Что же он сделал, выйдя из дома? Взял релосипед, встал навытяжку возле распашных ворот и ждал, пока тяжелые автомобили подъедут; он заранее поднял руку для приветствия и, хотя между первой и вто­рой машинами был достаточный интервал, продолжал держать руку у козырька и лишь тогда ее опустил, когда машины, дважды прогрохотав, миновали бревенчатый мост.

ГЛАВА XYI

Страх

С одной стороны, о гимназии имени Теодора Шторма в Глюзерупе все отзывались с почтением, с другой сторо­ны, дорога в школу отнимала у меня втрое больше вре­мени. С одной стороны, мне уже не приходилось удирать от какого-нибудь Йоста или Хайни Бунье, с другой сто­роны, столько задавали на дом, что вторая половина дня была вконец испорчена. С одной стороны, учителя там не смели и пальцем нас тронуть, с другой строны, хотя учи­тель Плённис, не скупясь, раздавал весьма чувствительные затрещины, мне его недоставало. С одной стороны, я со­глашался с матерью, твердившей мне, что учение — свет и что средняя школа послужит мне хорошим «трамплином для вступления в жизнь», с другой стороны, я спрашивал себя, зачем мне зубрить греческие вокабулы, если я не

собираюсь ехать в Грецию. С одной стороны, я понимал, что не каждому в средней школе могут предоставить сти­пендию, с Другой стороны, мне было непонятно упорство, с каким отец всем рассказывал о моем поступленйи в гим* назию.

Но то, что мое отношение к гимназии имени Шторма было и осталось двойственным, мне ничем не помогло: мои родители заставили меня принять стипендию,, подарили мне новенький школьный портфель, достали мне почти новый велосипед, пытались пробудить во мне большее рве­ние, почему-то остававшееся во мне сокрытым, засовывали два лишних бутерброда на завтрак, осматривали рубашку, носки и ногти перед тем, как мне выходить из дому, а ко­гда я, пригнувшись к рулю, нажимал на педали, махали мне вслед, иной раз Даже мать. По дамбе туда: слева — Северное море, справа — равнина; по дамбе обратно: спра­ва — Северное море, слева — равнина, следуя тем давно знакомым путем, который так часто проделывал отец и по которому он и теперь иногда ездил со мной: «Цепляйся, я тебя повезу, держись только в кильватере». И я соглашал­ся на все, чего они от меня хотели, и получал за это мзду в виде сластей, бутербродов, лишних карманных денег и — что для меня было всего ценней — свободного времени в моей комнате. Возможно, отец вычитал из «Полицейско­го справочника», что среднее образование дает право пре­тендовать на более высокую должность в полиции, и все его поблажки объяснялись этим. И ради того, чтобы из меня получился начальник городской полиции или на худой конец начальник участка, Хильке не разрешалось после обеда ни петь, ни слушать радио, за что она на меня сердилась, да это и понятно.

Если даже путь этот был мне давно знаком, если я с закрытыми глазами мог бы найти там любую ответвляю­щуюся дорогу и тропинку, поездки из школы и в школу никогда не надоедали мне, хотя при встречном ветре они бывали тяжелы и утомительны. Все было на месте, и все каждый день выглядело иначе, в изменившемся освеще­нии, под изменившимся.небом, а сколько сюрпризов гото* вило мне Северное море: когда я ехал в школу, еще рас­пластанное, почти сонное, оно лизало прибрежный песок, а при моем возвращении, бушуя и вздымаясь, швыряло о буны зелено-синие чернила волн. А крестьянские усадь­бы: то убогие и словно обреченные под длинными полот­нищами дождя, затерянные в серой мгле, то, когда на них ложился молочный туман или когда луга впереди или сза­ди вспыхивали на солнце, крепкие и самонадеянные, с вью­щимся из труб полуденным дымком. Или ветер: то посви­стывает в спицах, смерть как доволен и готов хохотать до упаду, когда тебя заносит, то в бешенстве кидает тебе в лицо накидку или треплет ее и рвет, а то еще норовит спихнуть тебя с дамбы. Как быстро все здесь меняется, ежедневно, ежечасно, наводя на размышления об этих пе­ременах, а иной раз заставляя и сердиться на эти переме­ны, если, конечно, охота.

Я на пути к дому. Осень. Около двух часов дня. Мор­ские птицы, оцустевший пляж. Ветер дует с северо-запада почти мне в спину, раздувает пальто, и оно бьется, как мокрый парус; следы на прибрежном песке, кто бы это мог пройти? Ветер был сырой. Пахло солью и йодом. За­тиснутый в багажник портфель был весь в водяной пыли и блестел. На горизонте — флажок дыма, а корабля не ви­дать. Песочники, их крик: вит-вит. Скотина на лугу опять в попонах от ночного холода, от пронизывающего дождя. И опять какой-то человек роет дренаж. Впереди замаячи­ли контуры «Горизонта», с которого осыпается краска, с тех пор как Хиннерк Тимсен, наэлектризованный пер­спективами нового дела — оптовая торговля топливом (он из какой-то статистики вычитал, что зимы становятся все холодней),— продал гостиницу государству, превративше­му ее с небольшими затратами в приют для слабоумных де­тей. Флагшток покривился, но никто его не поправляет. И куда девался рымпел с двумя скрещенными ключами? Четверо, нет, пятеро сестер столпились на видовой пло­щадке на самом ветру и говорили, убеждали в чем-то моего отца, который стоял, опустив голову, и что-то на свой лад принимал к сведению. Там же были птичий смотритель Колыпмидт и инспектор плотин Бультйоганн, он теперь носил на отвороте пальто и пиджака маленький брон­зовый спортивный значок. Я приподнялся с седла, налег на педали и все-таки не поспел: прежде чем я достиг пло­щадки, сестры и мужчины спустились по узенькой лест­нице в сторону моря, разделились, образовав цепь, и по­шли, объясняясь знаками, в сторону полуострова. Редкая сеть: в таком порядке цепочка продвигалась наискосок к полуострову, затем одно крыло ее загнулось назад, и, все время держа дистанцию, цепь поползла вперед через впа­дины, через холмы, вдоль берега и по дюнам к оконечности полуострова, где два противоположных течения сталкива­лись, бешено закручивая воду и все легкое, что по ней плавало.

Они искали что-то. И вот-вот что-то выловят, ну кто же тут не захотел бы участвовать! Скорей за ними! Я оставил велосипед на площадке и побежал сначала за всей бредущей цепочкой, потом по следу одного только птичьего смотрителя, и на холмах, где ветер трепал недав­ние посадки волоснеца, я нагнал его, вместо приветствия улыбнулся и стал подстраиваться к его шагу. Мне не хо­телось спрашивать, что они ищут, да мне и не потребова­лось, потому что немного погодя Колыпмидт сам вслух сказал, чего боится, и тут я узнал причину их поисков.

Ушло двое детей, по-видимому, еще на рассвете, до завтрака, мальчик и девочка. Сначала сестры искали их только в доме, и слишком дрлго, по мнению Колыпмидта. Когда дети исчезли, был отлив и надо было также искать на отмели. Он боялся, что они убежали на отмель, и он, птичий смотритель, ждал самого худшего. То и дело он останавливался и с холма смотрел на пляж, всматривался в прибой и в морскую даль, видимо, он предполагал, что дети скорее там, чем на полуострове. Нас задержали жидкие заросли лозняка, мы прочесали кусты: ни следа, ни признака. Одна из сестер, высокая, костлявая, в грубо­шерстном дождевике, подозвала отца и показала ему что- то в песке, отец ковырнул носком башмака, нет, это не могли быть следы; они расстались, пошли дальше. Мы поднялись на дюны, и тут не было следов, и возле кабины художника тоже, мы, не входя, обошли ее вокруг. Я зарыл торчавший из песка обугленный клочок бумаги. Ну, а как наша блуждающая цепь? Лишь вначале все видели друг друга; чем дальше мы искали, все больше при этом углуб­ляясь в гряды дюн, тем труднее было угадать, кого уви­дишь, выбравшись из дюнной долины; иногда пропадало левое крыло, иногда правое, потом вдруг исчезали ищу­щие посередке или отдельные звенья цепи, а бывало и так, что я мог разглядеть лишь обе крайние точки крыльев — инспектора плотин Бультйоганна и старшую сестру.

Но почему отец вдруг отклонился в сторону? Почему он отстал? Колыпмидт заметил это и послал меня занять его место, я отыскал следы отца и продолжил их, пополнив бредущую цепь, но ненадолго. Вдруг старшая сестра оста­новилась, знаки, восклицания, опять знаки, она всем ма­хала, все повернули на девяносто градусов и поспешили к ней. Старшая сестра все стояла и показывала протяну­той рукой на идущие бок о бок следы, которые выходили из Северного моря и шли дальше, к оконечности полуост­рова, пока мы все не собрались вокруг и пока каждый не признал, что отпечатки на песке детские; легкие отпечат­ки, очень близко расположенные друг к другу, возможно, дети держались за руки, когда прошли по отмели и подня­лись сюда.

—• Это они,— заключила старшая сестра, и, так как она, не проронив больше ни слова, пошла по следам, мы тронулись за ней. Разбиваясь о почти затонувший баркас, Северное море подбрасывало фонтаны такой высоты и та­кой силы, что нас всех обдало брызгами. Волнистые линии в песке, словно бы продолжавшие волны Северного моря, Пересекали поперек всю оконечность полуострова до са­мой будки птичьего смотрителя, до шестов и сетей. Все прибавили шагу. Никого в будке, никого под скамьей и столом, и на берегу никого, хотя следы вели туда, зато там, в сетях...

В крыльчатой сети, кончавшейся мотней — мотня была слабо натянута и бечевки закреплены к колышкам,—на земле, среди мечущихся птиц, обманутые, как и они, чет­ким теневым рисунком сети, сидели пропавшие дети; уви­дев нас, они не испугались и не обрадовались, только по­смотрели коротко и равнодушно. Они сидели спиной к спине на песочке в глубице мотни, девочка душила заса­ленную тряпичную куклу, а мальчик пытался оживить своим дыханием мертвую птицу. У девочки было старооб­разное, тупое лицо, коротенькие, торчащие в стороны кры­синые косички, она была в клетчатом платье. Мальчик был босой, тяжелая голова, казалось, оттягивала его к земле, затылок сильно выдавался. Когда, пытаясь оживить пти­цу, он прижимал ее к толстым губам, голова его болталась из стороны в сторону, и я слышал,,как он издавал какие- то хрюкающие звуки, выражавшие не то нетерпение, не то удовольствие. Девочка, расставив загорелые ножки, тыкала тряпичную куклу лицом в песок и крутила, ста­раясь ее удушить.

Птицы метались и били крыльями над головой девоч­ки, проносились мимо самого ее лица, но она их не заме­чала, не пыталась отогнать. Мальчик, засунув мертвую птицу в вырез полотняной рубашки, засмеялся и стал рас­качиваться всем туловищем, с губ его стекала слюна, он зацепил пальцами сеть и хотел приподняться, но не смог» Девочка запела резким, пронзительным голосом и повер­нула к нам лицо. Но тут старшая сестра наконец отыскала обращенный к морю вход в сеть, ощупью пробралась по крыльям, залезла в мотню, ухватила девочку и вынесла наружу; эта костлявая женщина с холодным взглядом все держала девочку на руках и прижимала к груди, в то время как девчурка колотила ее тряпичной куклой по го­лове, пока белый накрахмаленный чепец не слетел на зем­лю и не посыпались шпильки. Даже после того, как стар­шая сестра ее поцеловала, девочка продолжала тупо ко­лошматить ее куклой.

А мальчик? Две сестры, призвав на помощь Колыпмид- та, с трудом вытащили его из мотни, он не сопротивлялся, но и не понимал, что от него хотят; опустив голову, будто собираясь боднуть, обмякший, ничего це соображающий, невозмутимый в своей отъединенное™, дал он себя из­влечь и, тяжело дыша, стоял окруженный нами.

— Все хорошо, Йохен,— сказала одна из сестер,— сей­час пойдем домой, и ты выпьешь горячего какао, но сна­чала дай сюда птицу.— Мальчик привычным жестом об­тер руки о штаны.— Дай сюда птицу,— мягко повторила сестра и засунула руку мальчику за пазуху, опустила ее глубже, мальчик хрюкнул, рука сестры, шаря, скользнула по животу, задержалась и вытащила за хвостовые перья мертвую птицу. Мальчик хотел схватить птицу, но про­махнулся.— Вот так, а теперь пойдем, как паиньки, до­мой, выпьете что-нибудь горячее, и спать.— Мальчик сло­жил руку горстью и приложил к уху, услышал то, что было доступно лишь ему одному, не стал артачиться, по­шел своей охотой, только время от времени останавливался и сосредоточенно прислушивался к чему-то.

Итак, обратно к «Горизонту». Сестры, дети, экономка и даже обе кухарки вышли на площадку нас встречать; восклицания, объятия, исполненные облегчения порыви­стые поцелуи. Нашлись! Наконец-то! Я заглянул в откры­тую дверь, отца там не было, и вдруг увидел девочку, ко­торая каждое утро неуклюже махала мне, когда я проез­жал мимо, а иногда днем, сидя на подоконнике в синем халатике, тоже махала мне. Я даже придумал для нее имя: я называл ее Нина. Она переступила порог и, неуверенно двигаясь, вышла на площадку.

Я подал ей знак, она не поняла. Я кивнул ей, она это заметила, но не отвечала на приветствие. Стараясь по воз­можности не привлекать внимания, я пододвинулся к ней ближе, улыбнулся, закивал и, чтобы напомнить, кто я, под­ражая ей, неуклюже помахал, она не видела или увидела, но не вспомнила, а когда я протиснулся ней на такое расстояние, что мог бы дотронуться до нее рукой, она вдруг завизжала от страха и обхватила сестру, ища у нее за­щиты. Мне не оставалось ничего другого, как молча убраться, я протолкался сквозь оживленную группку детей и взрослых, провожаемый удивленным взглядом сестры, которая рассеянно гладила девочку и утешала ее. А вот и мой велосипед, я повел его на дамбу, встал на педаль, оттолкнулся, как отталкивался отец, вскочил в седло и, всем весом нажимая на педали, покатил в сторону Руг- бюля.

— Придешь ты когда-нибудь или нет? — крикнула Хильке с крыльца.—Сколько мне еще греть для тебя рис? — Значит, рис с сахаром и корицей, а может, даже и с фруктовым супом. Я сказал:

— Нечего себя нарочно взвинчивать,— а она уже по­тише и примирительно:

— Я два раза его разогревала, Зигги. Где ты пропа­даешь? — Указание обращаться со мной если не почти­тельно, то, во всяком случае, предупредительно побудило ее отобрать у меня портфель, подмигнуть и слегка прове­сти рукой по моему затылку. Она собиралась взять меня за руку, но я счел это неуместным и затрусил вслед за ней на кухню.

— Отец дома?

— Нет, его нет, отца вызвали в «Горизонт», там опять что-то стряслось — двое будто бы сбежали, утонули, может.

— Дай мне лучше поесть, вместо того чтобы толко­вать о том, чего не знаешь.—Значит, все-таки рис с фрук­товым супом. Тарелка опустилась передо мной и была не­брежно отодвинута. Хильке обиделась.—Просто двое ре­бят заблудились, я как раз оттуда и сам помогал искать, представляешь, они забрались в сети птичьего смотрителя.

— Так вот почему, а мы боялись, не случилось ли что с тобой.

— А как сегодня в школе?

— Да ничего.— Это спросила вовсе не Хильке, послед­ний вопрос задала мать, которая незаметно вошла с распу­щенными волосами и переброшенным через плечо поло­тенцем, она собиралась мыть голову. Мне незачем было оборачиваться, чтобы узнать, как она выглядит и что де­лает, я и так знал, что на ней салатного цвета комбинация, на ногах стоптанные, в засохших брызгах пены кожаные шлепанцы; вот она берет из шкафа шампунь, вот опола­скивает таз, вот спускает с мясистых плеч, усеянных веснушками и родинками, бретельки. Наливает в таз теп­лую воду.

— Я не хочу, чтобы ты ходил в «Горизонт», Зигги. Ты меня понял?

— А я вовсе и не заходил-туда.— Вода, вероятно, была слишком горяча, она ее охлаждала, опустив в таз руки и взбивая волны.

— Достаточно и того, что этих детей сюда прислали, ты-то по крайней мере не ходи туда.

— Двое заблудились, я просто помогал искать.—Она встала, широко расставив ноги, пригнула голову, рассы­пала волосы над тазом и заговорила сдавленным голосом:

— Там теперь вечно будет что-нибудь случаться, все и будём, значит, трястись. Ублюдки несчастные, от них только одно беспокойство. И чего их сюда принесло!

— А куда им деваться? — Ответа не последовало, она зачерпнула воды, сперва смочила волосы, затем, пыхтя от напряжения, опустила голову в таз.

— Если б они были просто больные, а то ведь ублюд­ки, они всем в тягость. Какое к ним вообще может быть чувство, если они ничего не соображают? Слышишь, Зиг­ги! Я не хочу, чтоб ты туда ходил, на них смотрел, да еще играл с ними.

С волос стекала и капала вода, теперь она плеснула себе на затылок вязкий, медового цвета шампунь и на­чала его втирать, взбивая сперва жидкую, затем все более густевшую пену; пена, дрожа, лежала у нее на шее,

хлопьями сползала на ухо, в лицо и, судя по ее шипению, попала в глаза, тут на помощь пришла Хильке.— От одно­го их вида, Зигги, повредишься, и думать не думаешь, а беда пришла. Впечатления —■ они, знаешь, могут так креп­ко засесть в голове, что и рассудок помрачится.

А я сидел, ел рис и слушал, еще немножко тихонько посидел, пока Хильке споласкивала и отжимала рыжева­тые волосы матери и затем вытирала их полотенцем. Мож­но мне теперь идти готовить уроки? Да, можно.

— Но подумай о том, что я тебе говорила, Зигги.

— Подумаю.

— А что вам задали на сегодня?

— Сегодня? Задачки, потом по истории и сочинение.

— О чем?

— «На кого я хочу походить».

— Ну, это не так трудно.

— Да.

— Любопытно посмотреть, что ты напишешь.— Салат­ная комбинация туго обтягивала ее широкий зад. Кожа на шее покраснела. Она тяжело дышала в полотенце. В тазу колыхалась темная жижа, по которой еще плавали языки пены, но пена садилась на глазах, опадала и раство­рялась. Я был рад уйти из кухни и сесть за уроки.

Поскольку к истории я всегда был равнодушен, я на­чал с сочинения, и то, что случалось всегда, произошло и сейчас. Сперва тема показалась мне вполне преодолимой, благодарной и даже как бы нарочно созданной для меня; когда нам задавали сочинения вроде «Лучший день кани­кул», «Посещение краеведческого музея» или, как сегодня, «На кого я хочу походить», это никогда не представля­лось мне чрезмерным требованием: каждая тема внушала мне вначале одинаковую уверенность. Но все эти доступ­ные темы сразу оказывались непосильными, едва лишь — а этого от нас требовали — я начинал их расчленять. Ни одно сочинение без четкого плана. Вступление, развитие, главная часть, заключение: все должно было катиться по этому конвейеру, и кто его не придерживался, тот не справился с сочинением. Хоть мне почти всегда удавалось освоиться с темой, я всякий раз терпел неудачу, и все из-за своей нерешительности. Я никак не мог заставить себя определить, что является главной, а что второстепен­ной проблемой, у меня не хватало духу зачислить одних*

лиц в главные, а других — во второстепенные персонажи, Вежливость, или жалость, или недоверие мешали мне, но всего хуже было то, что я не в силах был давать заключе­ние, а именно на этом наш учитель немецкого, доктор Треплин, был просто помешан. Он требовал, чтобы всему давалась оценка: хитростям Одиссея, характеру Валлен­штейна, грезам Бездельника и поведению горожан при по­жаре города Магдебурга. О том, чему не давалась оценка, не стоило и говорить. Оценка! Еще сегодня мне сжимает горло, и я задыхаюсь, как об этом вспомню.

На этот раз тема была «На кого я хочу походить». Кто же послужит мне примером? Отец, ругбюльский полицей­ский? Художник Макс Людвиг Нансен? Может, доктор Бусбек, это воплощенное терпение? Или мой брат Клаас, чье имя нам запрещено было произносить не только вслух, но и мысленно? На кого же я хотел походить? Если не на отца, то почему нет? А если на художника, то почему именно на него? Я уже чувствовал, что все в этой теме исходит из оценок, сводится к оценкам, и, так как мне ни­когда не удавалось и не удается оценивать знакомых мне людей в том смысле, в каком этого желал Треплин, надо искать для себя образец в другом месте, в другое время, с этим легче будет справиться,— а что, если взять выду­манный образ, состряпанный из кусочков, а не существую­щий в жизни? Но каким же должен быть этот образ, чтобы я желал походить на него?

Я помню, что сначала придумал фамилию, а именно — Мартенс, выбрал имя, а именно — Хейнц, и этого Хейнца Мартенса сделал одноруким, подарил ему длиннейший шарф, снабдил резиновыми сапогами и отправил на уны­лый остров Кааге, который по неизвестным причинам служил не только местом гнездования красным уткам- пеганкам, но после окончания войны и излюбленным рай­оном целей для еще неопытных летчиков британских во­енно-воздушных сил.

Хейнц Мартенс получил лопату с короткой рукояткой, ею он мог вырыть себе убежище, получил продукты и не­сколько рубашек на смену, снабдил я его также жеватель­ным табаком и сигнальным пистолетом, которым он дол­жен был предостерегать как высиживающих яйца уток, так и пилотов. Первые бомбардировки он претерпел никем не замеченный, но потом стало известно, что на Кааге кто-то сидит, чтобы сохранить пеганкам их гнездовье, об этом заговорили, слух распространился в Гамбурге, Лон­доне и, главное, среди членов английского общества защи­ты животных, а отчасти и среди пилотов британских воен­но-воздушных сил, которых Хейнц Мартенс встречал красными ракетами, однако без особого успеха, ибо пос­ле каждого налета ему приходилось собирать бесчислен­ное количество более или менее пригодных на жаркое уток.

Едва заслышав певучее гудение моторов, Хейнц Мар­тенс выскакивал из убежища и прежде всего выпускал несколько ракет почти полого над заповедником, тотчас в небо паническй поднимались тучи уток, но затем быстро перестраивались в круговой порядок, после чего он уже стрелял вертикально, навстречу летящим бомбардировщи­кам, до той самой минуты, когда начинали рваться пер­вые бомбы. Хлопанье и свист крыльев. Певучее гудение моторов высоко летящих бомбардировщиков. Трепетный свет падающих ракет.

Красноватый отблеск отразился в моем окне, лег на мои руки, на тетрадь с сочинением, заплясал на стенах комнаты, вдруг послышались крики и шаги, внизу у нас в доме поднялась беготня, захлопали двери, и голос Хильке:

— Пожар, скорей, Зигги, пожар!

— Где?

— Да вон же! Спускайся.

Горел мой тайник! Горела моя постель. Моя выставка, моя коллекция замков и ключей горели. Горели картинки с всадниками и «Человек в алой мантии». На земляной на­сыпи над прудом горела старая беекрылая мельница, моя любимая мельницу. Что это, сирена пожарной машины? Я слышал, как она выла, но машины было не видать, она, вероятно, еще не выехала. Горел купол. Пламя выбива­лось из верхних люков и разбитых окон, полыхая, взмы­вало кверху. А там, в мельничном пруду, мельница тоже горела, но потише. Сверху и снизу взлетали искры, сноп желтых и красных ракет, которые ветер, ветер пожарища, гнал над равниной к Хольмсенварфу. Горели князь Юсу­пов и Изабелла Бурбонская и объезжающий Мюльберг- ское поле сражения император Карл V. Горели две неви­димые картины и принадлежащий Клаасу «Сборщик яблок». Языки пламени соединились над куполом, и их понесло в сторону. Завывание метели. На фоне белесо­серого неба кружились хлопья сажи. А купол все держал­ся и держался.

Я бежал и видел, что бегут многие: с усадеб, напрямик по лугу и вдоль дамбы, люди бежали на пожар, боясь не поспеть вовремя. Как они спешили! Как торопливо про­тискивались сквозь проволоку изгородей, прыгали через рвы, обгоняли друг друга, и только чтобы обеспечить себе хорошее место.

Прыгая через ступеньки, я спустился с лестницы. Хильке кричала, чтобы я вернулся. Мать кричала, чтоб я вернулся. Я побежал через двор, по кирпичной дорожке, мимо шлюза; во рву, вдоль которого я мчался, на воде лежал отсвет пламени. Срезав угол, я побежал через окаймляющие пруд камыши и как раз выскочил на доро­гу, когда рухнул купол. Горящий купол рухнул в башню, раскололся на мукомольной платформе и подбросил кверху целый вихрь искр; теперь пламя полыхало, как из ши­рокой трубы, тяга открыла огню полный простор. Я оста­новился и смотрел, как распространяется огонь, как пламя лизнет что-то, разделится, подскочит, прислушивался к жесткому треску, совсем как полощет на ветру парус. Горящий ком вылетел из открытой двери и с шипением упал у моих ног на траву, я не стал его затаптывать. Я стоял под дождем кружащегося пепла. Я смотрел на огонь. Двое мужчин пытались бревном вышибить дверь, но ничего не получилось: дверь под их ударами только приподнялась из петель и повисла наклонно. Пожар не тушили, хотя все кричали, что надо тушить. Вот пламя выбилось из нижних окон и побежало вверх по внешней стене башни.

Когда же я последний раз смотрел на пожар? Вероят­но, в начале войны, когда у Хольмсена горел хлев и муж­чины во дворе только заботились о том, чтобы не дать спа­сенной скотине броситься обратно в огонь. Я не заметил, как кольцо зевак отступило от жара.

Я вдруг оказался один, закрыл глаза, ощутил только пульсирующую все быстрее боль, что-то напирало, под­талкивало, вонзалось в меня острием, обдавая холодом и жаром, но я не хотел, нет еще, я сопротивлялся давле­нию, которое возрастало; все зашаталось, горящая мель­ница, тени глазеющих, я увидел, как моя каморка стала

вращаться, кружиться вместе с постелью, ящики с зам­ками, стены с картинками, все это кружилось вокруг меня, картинки слились в один нескончаемый ряд, я про­тянул вперед руки и бросился к входу, к стене пламени, к колышущейся завесе. Под снятую с петель дверь, вверх по огромным стертым ступеням: там горели мучные лари, и стремянка, и грубо обтесанные балки перекрытия.

Слишком много света, просто там слишком много све­та, чтобы что-то разглядеть, мне пришлось локтем защи­тить лицо, я задыхался, и я подумал о тале, но тут они меня схватили и поволокли вниз по лестнице на воздух, двое мужчин, даже не знаю кто. Как я ни рвался, ни вы­ворачивался, даже падал, они держали меня крепко. Один сказал: «Смотри, чтоб не вырвался, а то опять туда поле­зет», после чего оба так меня стиснули, что я поднялся на цыпочки и разинул рот. Через кольцо неохотно расступив­шихся зевак они потащили меня вниз по дороге к пруду, там они меня отпустили, я упал на землю и, как они ве­лели, ополоснул лицо, шею и плечи водой.

Когда я поднял голову, они рассмеялись, и один ска­зал: «Здорово опалился малец», потом повернулись ко мне спиной и стали глядеть на пожар.

И я тоже глядел на пожар или на его разбегающееся отражение в воде, но недолго; когда подъехали пожарные из Глюзерупа, развернули шланг, подтащили к пруду помпу, я поднялся и ушел, не оглядываясь, оставив им' мельницу и пожар, оттеснивший от равнины наступаю­щие сумерки. Но и тогда, когда я проходил мимо пруда и по лугу, мимо неподвижно стоящих коров, меня все еще продолжало колоть, боль поднималась по позвоночнику, ударяла в виски, проникала внутрь холодом и жаром. Раз я остановился, я различил голос отца, значит, он на месте, оц выкрикнул какое-то приказание, и все. Колья ограды, коровы и я — все отбрасывало колеблющиеся тени, я шел в сторону Блеекенварфа, словно это само со­бой разумелось, словно меня там ждали. Ветер усилился* Возгласы позади, там, на пожаре, что-то, видно, случилось, я не оглянулся. Надо мной, довольно низко, прижатый к земле ветром, стлался дымовой столб и наконец повис на живой изгороди Блеекенварфа, вероятно пожарные при­нялись тушить. Дорога поднималась, а вот и бревенчатый мостик.

Я остановился, но художник давно меня приметил, он стоял неподвижно на конце бревенчатого мостика, остыв­шая трубка свисала на подбородок, руки он сунул глубоко в карманы плаща, слегка бившегося о его ноги. Он стоял так неподвижно, что почти сливался с живой изгородью.

—- Поди сюда,— сказал он,— не бойся ничего.

Я подошел, он положил мне руку на плечо, и мы стали смотреть на горящую мельницу. Не качается ли башня? Я подумал о Закадычном друге мельницы, о старике с коричневыми пальцами, подсвеченными красным, испо­лински выраставшем из картины: разве не в подобных же сумерках пытался он, прищелкивая пальцами, возвратить одряхлевшую мельницу к жизни? Одна сторона башни обломилась и осела, проливаясь огненным дождем. Много ли помогла ему его сердечность, его простодушная уверенность?

— Да стой же спокойно, Вит-Вит,—уговаривал меня художник,— что тебе не стоится? Или тебе нужно что-то мне рассказать? Стой спокойно, мой мальчик!

Он способен был стоять неподвижно, наблюдая, как горит бескрылая мельница, которая и ему была далеко не безразлична. У него доставало выдержки стоять здесь, на бревенчатом мостике, возможно, он ходил смотреть на по­жар вблизи и лишь потом сюда вернулся — не знаю, но вполне могу это допустить.

Над нами тянулся длинный столб дыма, словно от ча­дящего парохода. Художник стоял, прищурюсь, взгляд его был тверд, ноги крепко упирались в тяжелые брусья. Но вот дрогнула вся башня; надломившись на середине своей высоты, она накренилась и, рухнув на дорогу, раз­валилась на части, извергая вращающиеся ядра и подска­кивающие огненные комки, горящие обломки скатывались со склона, одни погружались в мельничный пруд и с ши­пением гасли, другие от каждого толчка рассыпались фон­таном искр. Дымовой столб теперь изменил свой цвет на серо-желтый, а свой запах — на едко-удушливый, ветер нес нам в лицо дым, и художник немного спустя сказал:

«— А теперь все кончено, Вит-Вит, пошли ко мне,-¹ и через живую изгородь садом потащил меня к себе в мастерскую.