Итак, я стуком выманил Гудрун Йепсен из спальни и

пропустил ее вперед, но на лестнице обогнал и видел, как она вошла в кухню, как с миной безропотной страдалицы стала у кухонного стола, дрожа от озноба в утреннем ха­лате. Отец, казалось, ее не заметил. А может быть, и за­метил, но, прежде чем протянуть ей письмо, хотел лиш­ний раз удостовериться в том, что там написано. Она жда­ла, а он читал. Ей было ясно, что смысл доходит до него с трудом. Он вертел письмо по столу туда-сюда и, читая, склонял голову набок. Внезапно пододвинул матери пись­мо с конвертом, вскочил и, взяв ее за плечи, бережно, но решительно усадил, а сам, едва она приступила к чтению, стал за ее стулом.

Успокоился ли он? Нет, он не успокаивался ни на ми­нуту.

— Читай, читай,— приговаривал он. Или: — Пригля­дись получше. — Или: — У тебя глаза на лоб полезут! — Она не слушала и не намерена была в угоду ему спешить. Она тоже вертела бумагу по столу, потом неподвижно ус­тавилась на плиту, хотела что-то сказать, по так и не про­изнесла ни слова.

А сейчас я с вашего позволения немного отвлекусь от моих не то растерявшихся, не то ошеломленных роди­телей и, пока они постепенно приходят в себя и вновь об­ретают дар речи, постараюсь рассказать, что пришло к нам в дом с этой почтой. Письмо, как вам уже ясно, было анонимное, в большой конверт была вложена вырванная из журнала страница, почти весь лист занимала репродук­ция с картины под названием «Танцующая в волнах». На узком поле было выведено печатными буквами: «Об­ратите внимание на сходство, тут есть над чем задумать­ся». Картина принадлежала кисти Макса Людвига Нансе­на. На картине изображена была Хильке. Она танцевала среди плоских играющих волн, рядом со сверкающим по­бережьем, под красным небом, танцевала с распущенны­ми волосами, в одной короткой полосатой юбчонке, груди, казалось, мешали ей танцевать, и она опустила руку, что­бы их придерживать, запрокинутое лицо ее выражало не­довольство и усталость. Она танцевала с волнами и тан­цевала против волн, их ритм определял ритм ее движений и, как можно было догадаться, все дальше уводил ее от берега в море, где танцу придет конец. Итак, танцующей в волнах была моя сестра Хильке. Имя отправителя? Ни­какого имени, конечно, не значилось ни на конверте, ни на Журнальной странице. Почтовый штемпель? Письмо было опущено в Глюзерупе.

— Ну, что скажешь? — спросил отец и тыльной сто­роной ладони требовательно забарабанил по журнальному листку.— Это же она, конечно. Меня не проведешь, это она, Хильке, а что это значит, мы понимаем.

— Я узнаю ее,— сказала мать.

— Каждый узнает,— сказал отец.

— Она показывалась ему,— уронила мать.

— Предлагала ему себя, вот что это значит,— сказал отец.

— Ни капли гордости,— сказала мать.

— Ни капли стыда,— сказал отец. Они еще много чего говорили, глядя на картину и вторя друг другу, перечис­ляли то и это, но чувствовалось, что среди всех обвинений самой тяжкой виной была Хилькина вина перед ними, ее родителями. Они не переставали говорить об этом, не пе­реставали сожалеть и оплакивать себя, все, что имп в оз­лоблении говорилось о Хильке, рождало у них сожаление о собственной участи. И как она могла причинить нам та­кое горе, как могла поставить нас в такое положение! Да где же она, наконец?

Отец вышел в прихожую и кликнул Хнльке, послушал и снова покричал, а когда в ее комнате открылась дверь, поспешно вернулся в кухню, чтобы занять наиболее вы­годную позицию, по возможности возвышенную, и, не най­дя таковой, встал во главе кухонного стола, где и дожи­дался ее, выпрямившись во весь рост и расставив ноги, с напряженно вздернутым сухим лицом.

— Что такое? — спросила Хильке, увидев наши лица. И чуть потише: — Что случилось?

Она вошла нерешительно, двигаясь робко, почти бояз­ливо, переводила взгляд с одного на другого и напрасно старалась что-то прочесть в наших глазах. Сложила руки и потерла ладонь о ладонь. Что тут такое? В чем я перед вами провинилась? Собрала на затылке волосы и связала их лентой. Облизнула губы. Ругбюльский полицейский на­рочно мучил ее, как мучил всех, не спеша с ответом и на­слаждаясь муками неизвестности, которые вызывал своим нарочитым молчанием; порой мне даже думалось — или цо крайней мере сейчас думается,— что его нарочитое мол- чанйе уже составляло часть кары: не предъявляя обвине­ния, он лишал свою жертву возможности защищаться.

Хильке подошла к отцу и умоляюще простерла руки; он все молчал.

— Да скажите же, в чем дело? — Наконец она перехва­тила мой взгляд, я указывал ей на стол и на лежащее там письмо. Стоя за матерью, она поглядела на репродукцию, причем долго, слишком долго, как мне показалось, не от­рывала от нее взгляда; взять листок в руки она побоялась. Так вот оно что! Теперь все понятно. Она пренебрежи­тельно повела рукой и деланно улыбнулась, очевидно ре­шив показать, что не придает этому никакого значения:, вот, мол, что вас беспокоит! Облегченно вздохнув, она от­вернулась от стола.— Так это же бог весть когда было, чуть ли не- прошлой весной,— сказала она и в самом деле надеясь всех этим успокоить или, во всяком случае, раз­рядить атмосферу.

Мать уперлась в расписанную голубыми разводами клеенку на кухонном столе. Отец издалека сверху вниз уставился на письмо.

— Так, значит, вот в чем дело,— отбивалась Хиль­ке,—подумаешь, важность, «Танцующая в волнах», что тут такого? Человеку понадобилось, чтоб ему позировали, и он счел меня подходящей натурой, а больше ведь ничего и не было. И всего-то один раз! Один-единственный! «Тан­цующая в волнах»! Ведь это все равно что побывать у вра­ча, а вы из мухи слона делаете.— Хильке уже чувствова­ла себя оправданной, она и двигалась уже иначе.

— Стало быть, все сошлось,— беззвучно уронил отец.— Выходит, с подлинным верно. Ты ему показывалась, ты ему позировала, вот и видно, чего стоит твоя гордость.

Хильке круто повернулась и удивленно вскинула на него глаза:

— Гордость? Причем тут гордость?

— Ты живешь с нами,— продолжал отец, сузив глаза в щелку,— и уж, верно, от тебя не укрылось, что было между ним и мной.

— Так это же кончилось,— возразила Хильке,— кончи­лись те времена,— на что отец, скривив рот в презритель­ную гримасу:

— Раз уж зашло так далеко, какой тут может быть конец? Но это не твоего ума дело, у нас разговор про тебя, про тебя на этой картине. Можешь ты наконец понять, что произошло?

— Она на меня похожа, танцующая в волнах, похожа, да! — А отец:

— Тебя здесь каждый узнает, не только мы. Нам это кто-то прислал в конверте без обратного адреса, и то же самое может сделать каждый, кому она попадет на глаза. А что о тебе подумают, сама понимаешь. Да еще пусть бы кто другой сделал с тебя картину, но уж, во всяком случае, не он! Он — с его законами, что только для него писаны! Он — с его наглостью. С его презрением к тем, кто выполняет свой долг. Ты поди и не слыхала, какие разговоры здесь идут про нас двоих!

Хильке медленно двинулась к окну и стала там, опу­стив голову, видно было, что ей уж не до ответов. Не удостоив ее взглядом, отец продолжал обращаться к тому месту, где она только что стояла.

— Подумай, что ты натворила и что приходится из-за тебя терпеть нам, твоим родителям.

Тут внимание мое привлекла мать,— пробудившись от оцепенения, она начала подавать признаки жизни, вдруг выпрямилась на стуле и как бы про себя прошеп­тала:

— Какой ужас! — А затем вслух: — Ужас, во что он тебя превратил, все там не твое, чужое. И эта одержи­мость. И этот хмель. А что он с телом твоим сделал! Эти пылающие бедра! Эти кривые ляжки! А лицо — разве ты можешь согласиться с таким лицом?

— Позор! — отозвался отец, а мать:

— Он и всегда-то позорил каждого, кого бы ни взду­мал малевать, а теперь и до тебя добрался. Только цы­ганка может так выплясывать.

— Вот именно,— поддакнул отец,— только цыганка, он из тебя цыганку сделал.

— Стыд какой,— продолжала мать, а полицейский:

— Надеюсь, ты понимаешь, что тебе остается сде­лать.

— Есть только один выход,— подхватила мать,— эта картина, подобная картина не должна существовать, ни ты, ни мы с отцом этого не допустим.

— Раз ты способствовала, чтоб она появилась, так по­способствуй, чтобы ее больше не было,— добавил отец.— Тебе это нетрудно сделать.

Хильке потянула к себе табурет, села, будто пригретая из милости, глянула себе на ладони и вдруг, закрыв лицо руками, засопела и принялась икать. Тот, кто не знал ее близко, и правда мог принять это за икоту, нам, однако, было ясно, что она плачет.

— Ты поняла, что тебе говорят? — сказал отец.— Чего мы от тебя требуем? Чтобы этой картины и духу больше не было.

Хильке так и не ответила, поняла она или нет, она рас­качивалась всем телом взад-вперед, точно искала поддерж­ки или опоры.

— Ты можешь этого требовать!—подхватила мать.— Это твое право, такую картину не должен видеть каждый встречный.

— Он тебя обесчестил,— добавил отец,— и только ты и никто другой можешь это исправить.

До чего же быстро и слаженно они чередовались, под­хватывая, поясняя или усиливая слова своей дражайшей половины, точно два сыгравшихся актера! А поскольку их утверждения, обличения и требования были обращены не к самой Хильке, а как бы направлены через ее голову куда-то в пространство, то создавалось впечатление, будто они давно обменялись с ней местами и уже не Хильке имеют в виду, не ее роль в этой истории, а то, что исто­рия эта значила для них обоих. Они дополняли друг дру­га. Они подавали друг другу реплики. Они взвинчивали друг дружку, меж тем как моя сестрица, я сказал бы, вры- далась в свою роль, иначе говоря, впала в этакое бессиль­ное, прерываемое лишь отдельными всхлипами равномер­ное подвывание. Никто не просил ее перестать. Никто не пытался удостовериться, поняла ли она наконец, чего от нее добиваются. Они шпыняли ее и талдычили все про одно и то же, пока телефон не призвал ругбюльского по­лицейского в контору. Тут поднялась мать и тоже удали­лась, впрочем, нет, до того как удалиться к себе наверх, она подошла к Хильке, возложила на ее плечо негнущую- ся ладонь, слегка нажала и только тогда нас покинула.

Как успокоить плачущую Хильке? Я в подражание ма­тери положил ей на плечо руку, слегка его помассировал, потом обстучал, потом отбарабанил на Хилышной ключи­це «Не плачь, дитя мое», все это, правда, небрежно, так как внимание мое было поглощено говорившим по теле­фону отцом. Он подтвердил, что он и есть ругбюльский по­лицейский, что номер два-ноль-два и есть его номер, а также трубным голосом заверил, что он самолично у ап­парата.

Авария на транспорте? Так-так, авария на транспорте... На Хузумском шоссе... Тележка молочника... с велосипе­дом... Стало быть, «мерседес», тележка и велосипед, три­дцать восемь жертв... Понимаю... модель тридцать восьмо­го года... Быть может, мои коллеги в Глюзерупе... Ага! Двое раненых... Совсем другое дело... На повороте к поме­стью Зельринг, понимаю... Все понятно, да.

Он положил трубку, в прихожей надел мундир и под­поясал портупею... Я видел в зеркале, как он прихватил свою светлую кожаную сумку, нахлобучил фуражку и за­стегнул карманы мундира. Остановился у двери, посмот­рел на нас без упрека или предостережения, глянул на­верх и, прислушавшись, крцкнул: «Так пока... мм?» —и вышел. Ни заключительного слова, ни завершающего жеста.