Тут уж до меня дошло, и я с недоумением посмотрел на него.

— Понимаешь, Зигги? И это после всего, что было! Им и невдомек, что мне известны их планы, они обсуждали их в уборной, всякий мог услышать. Что же мне теперь де­лать? Оле, твой дружок Оле Плёц, в ту пятницу соскребет с хлеба повидло и завернет в бумагу. Решено, что вечером, при последнем обходе, он меня заманит, а потом и пойдет у них дело — снова здорово!

— Мне ничего не известно, правда! — сказал я, а Йозвиг с печалью в голосе:

— Оле, видишь ли, будет лежать на полу —все лицо и шея в повидле. Это чтоб я подумал, будто его избили или будто он откуда-то свалился. Я, конечно, испугаюсь, от­крою дверь, кинусь к нему, нагнусь, чтобы его поднять, и тут он меня и кокнет по плану, а тогда уж за ключами

дело не станет; вся эта шарашка повторится снова, и, ко­гда ты про то услышишь, Зигги, ты задашь себе вопрос: много ли в них толку, в уроках прошлого?

— Кто еще с ним? — спросил я, но на это он не поже­лал ответить, должно быть, те же, что и в прошлый раз.— Так на пятницу назначено?

— То-то что на пятницу, вот я все и думаю, что бы такое сообразить получше, раз уж это мне известно? Тут может быть несколько путей.— И он стал их перечислять: что, если он, к примеру, попросту не зайдет к Оле? Или, скажем, зайдет, но, вместо того чтобы к нему наклониться, сам его кокнет — это, мол, можно рассматривать как вы­нужденную оборону. Можно, конечно, и огласить эту исто­рию, достаточно шепнуть директору, и тот устроит целое представление.

Сказав это, Йозвиг потупился и умолк, как бы пригла­шая меня со своей стороны предложить четвертый, более устраивающий его путь. Я еще и рта не раскрыл, как он поднял голову и выжидательно на меня уставился.

— Я, конечно, могу поговорить с Оле,— отозвался я,— предупредить, что планы его известны, что он накроется, как прошлый раз. Я мог бы сказать ему это, если бы он стал меня слушать, если бы он вообще соизволил меня выслушать.

— Он, безусловно, тебя выслушает,— возразил Йозвиг.

— Нет, никуда это не годится, я не могу такое взять на себя. Они сразу же заподозрят, что я в сговоре с надзира­телями, а такого никто у нас не может себе позволить.

— Что же ты мне прикажешь делать? — Йозвиг окон­чательно пал духом.— Что мне-то делать, Зигги? Ведь пят- щща на носу. Ecjfti и ты не хочешь с ним поговорить, так у меня просто опускаются руки.

— Повидло,— нашелся я.— Поставьте ему на стол ба­ночку повидла с запиской: «В неограниченное пользова­ние, чтобы раны горели ярче».

Йозвиг недоверчиво на меня покосился с явным намере­нием отвергнуть мою идею, но, подумав, все же ее одобрил и даже нашел забавной, а затем она и вовсе пришлась ему по душе: он объявил ее единственно возможным решением и с этим встал с моей койки.

— Так я и знал,— заметил он, протягивая руку,— так я и знал, Зигги, от тебя не уйдешь без разумного совета..

 

ГЛАВА XI Невидимые картины

Выходит, здесь, где мы с Хильке ловим камбалу, и воз­никло все: жизнь и прочее, подумать только! Здесь, на отмели, в этой испещренной лужами, изрезанной прото­ками глинистой или серой от ила пустыне — если верить писателю-краеведу Перу Арне Шесселю,— совершился ис­ход: кто мог дышать и прочее, поднялся с Морского дна, прошествовал через земноводную полосу на берег, смыл с себя ил, развел костер и стал варить кофе. Мой дед, этот рак-отшельник, так написал.

Как бы то ни было, мы отправились на отмель за кам­балой и шлепали по скользкому морскому дну на порядоч­ном расстоянии от полуострова: Хильке все время впереди, а я следом за ней. Вместе с нами охотились морские пти­цы. Хильке подобрала подол, стянув его на животе узлом, ноги у нее были по колена выпачканы илом, низ трико на­мок и почернел. Морские птицы охотились, окуная рази­нутый клюв в воду, щелкали, чавкали. Протоки далеко вда­ются в сушу, а к морю сильно разветвлены, здесь хорошо ловится. Чаще всего мы, взявшись за руки, входили в се­рую лужу или мелкую протоку, просто погружались в ил по щиколотку, а то и глубже и шарили, щупая ступнями и пальцами, потом, поддерживая друг друга, вытаскивали ноги, методически продвигаясь вперед сквозь ил и тину, все время настороже, готовые к тому, что вот-вот под ступ­ней что-то трепыхнется; нашаришь плоскую рыбину — камбалу, очень редко морской язык,— а она ерзает, пле­щет, бьется, и Хильке всякий раз взвизгивала и пища­ла, когда натыкалась на рыбу и придерживала ее ступней; я не знаю никого, кто бы так неутомимо ловил рыбу, как моя сестрица Хильке. Хоть сестра очень боялась щекотки и всякий раз в страхе подскакивала и визжала, она. не упустила почти ни одной рыбины, прижимала ее пяткой до тех пор, пока я, ухватив, не вытаскивал камбалу из воды.

Иногда Хильке погружалась по самые ляжки, но лишь задирала платье выше на грудь. Иногда катилась по сколь­зкому пласту глины, будто по льду. Ей нравилось, что в прохладной грязи булькало и чмокало, что там лопались пузыри, что ноги мягко и неуклонно уходят в вязкий грунт. И ни на миг не забывала она следить за течением в протоках. Если рифленое дно делалось тверже, она прыга­ла на одной ножке, всякий раз попадая на шнуровидный кренделек, оставляемый пескожилами. Она вылавливала всяких рачков, морских червей, разглядывала их на рас­крытой ладони и пускала обратно в море. Собирала пу­стые домики улиток и совала себе в трико; резинка над ко­ленями нз давала им выпасть. Без всего этого не полу­чится полной картины.

Потом тусклое море, нависшие на западе тучи, поры­вистый ветер, покрывавший рябью протоки и ерошивший лужи и перья морских птиц, далекое гудение одинокого самолета, песчаное пятно полуострова, высокая дамба, ка­жущаяся со стороны моря еще надежней, еще неприступ­ней, и далеко позади, на дюне,— кабина художника.

Я нес корзину с рыбой. Шагая за Хильке по отмели, я швырялся песком в ловивших рыбу морских птиц, пробо­вал, как Хильке, прыгать на одной ножке. Я вытаптывал нанесенные ветром грядки морской пены. Рыба в корзине трепыхалась и, дыша, шевелила жабрами. По ногам Хиль­ке тянулись грязные разводы, и она то и дело просила меня обмыть ей ноги чистой водой из проток, при этом она опиралась о мою спину. Раковины у нее в трико стал­кивались, позвякивая, как погремушки. Я ставил ногу на какой-нибудь бугорок и выдавливал между пальцами ил. На бедре Хильке оставалась от резинки похожая на сыпь лиловато-красная бороздка, словно след от блошиных уку­сов. Ветер трепал ее длинные волосы, временами совсем закрывая ей лицо.

Помнится, мы уже повернули обратно к полуострову, как вдруг скакавшая впереди Хильке вскрикнула, села на мокрый песок, обхватила обеими руками левую ступню и так вывернула и согнула ногу, чтобы видна была подошва. Я тотчас очутился подле нее на коленях. В ступне торчал зазубренный, белый как мел осколок мидиевой ракушки.

— Только не ломать,— сказала она и сама двумя-паль­цами схватила осколок и выдерцула. Носового платка у Хильке не оказалось, и она взялась было за подол, но за­тем предпочла обтереть ранку краем моей рубахи, выта­щив ее у меня из штанов. Ранка имела форму серпа и уже едва кровоточила.

— Кровь почти не идет,— сказал я.

Хильке всполошилась:

— Нужно, чтобы шла, кровь очистит рану,— и помол­чав: — Ты это сделаешь, Зигги? Не побоишься высосать рану?

— А как? — спросил я, на что Хильке, нетерпеливо тряхнув головой:

— Как, как? Ртом, конечно, надо высасывать и спле­вывать.— Она оперлась на локти, расставила ноги и под­няла ко мне ступню: — Давай!

Я сжал ее щиколотку и закрыл глаза. От ступни сла­бо пахло тиной и йодом, я подтянул ее ногу поближе и, прежде чем прижаться губами к ранке, еще раз оглядел порез. Сперва я ощутил лишь вкус ила и тины, сплюнул и стал дальше сосать, слегка надавливая языком, еще сплюнул, мало-помалу всякий вкус пропал, и, открыв гла­за, я увидел перед собой лежащую Хильке, она благодар­но мне кивала.

Потом сестра подобрала ногу, осмотрела ранку и протя­нула мне обе руки, я помог ей подняться. Она оперлась о мое плечо, я обхватил ее бедра, и мы двинулись к берегу, в сторону полуострова, где оставили чулки и башмаки. Хильке втихомолку ругалась, видно, ей сегодня предстояло что-то такое, для чего нужна была здоровая нога, она без конца сердито бормотала:

— Надо же, именно сегодня. Чертово невезение, нет бы завтра! — Рука ее уже не лежала покойно на моем плече, Хильке, как это водится, все чаще поглядывала на часы. Она хромала,— не сгибая колена, делала короткий шажок, ставя левую ногу только на пятку.— Надо же, именно се­годня!

— А что такое сегодня? — спросил я, на что моя сест­рица дословно ответила:

— Если ты намерен продолжать в том же духе, то вы­вихнешь мне еще и бедро.

Мы избегали глубоких проток, обходили сомнительные лужи, но все же время от времени попадали в какую-ни­будь илистую ямину и увязали по колени. Низко над нами проносились дикие гуси, устремляясь к торфяным прудам, вместе с песочниками и устрицеедами трудились на отме­ли чайки. А все ни капли дождя. Добравшись до полуост­рова, я сразу бросился на тонкий прибрежный песок, ухва­тил щиколотку Хильке, намереваясь еще раз очистить и высосать ранку, но теперь не захотела Хильке, она просу­нула пальцы под резинку трико — ракушки дождем посы­пались на песок,— потом села на корточки и, пока я бегал за ее чулками и туфлями, пересчитала их.

— Мало,— вдруг заявила Хильке,— мне нужно еще штук десять-пятйадцать. Наберешь мне, Зигги?

— А ты меня подождешь?

— Да нет,— сказала она,— я уж пойду вперед.— Таки­ми штучками она всегда от меня отделывалась. Она собра­ла улиток в корзину, накидав их прямо поверх рыбы. Об­терла ранку на ступне чулком и лишь вытрясла чулок, до того как его натянуть, похлопала по платью, встав на вет­ру, связала на затылке волосы и, небрежно со мной про­стившись, прихрамывая, направилась по пляжу в сторону дома.

Я остался лежать на песке и, подперев голову руками, глядел ей вслед, следил, как она удалялась, голубая на фоне зеленого, потом голубая на песчано-желтом, чем бли­же к дамбе, становилась все меньше, все неприметнее, пер­вой попавшейся человеческой фигуркой — не разберешь даже, мужчина или женщина,— словно бы дамба тяжело­весной своей массой уменьшала и придавливала человека, по крайней мере пока он двигался к ее основанию. Взоб­равшись на гребень дамбы, Хильке оглянулась, поискала меня, нашла и повелительным жестом указала на взморье: ступай, мол, ищи улиток!

Я лежал и дожидался, пока она не скроется, но и тогда не вернулся на отмель, так как, едва Хильке скатилась с противоположного откоса дамбы, из зарослей волоснеца перед дюной поднялся человек; щупленький человечек этот был Бусбек. Он укрылся там, чтобы не встретиться с моей сестрой. Он что-то нес, доктор Бусбек нес какой-то сверток, крепко прижав его к себе, иногда он оглядывался, словно опасаясь, как бы не вернулась Хильке. Всем корпу­сом наклонившись вперед и судорожно размахивая правой рукой, лез он на дюну — тут уж нетрудно было догадать­ся, зачем ему понадобилось пересечь полуостров. Бусбек, вероятно, держал в руке носовой платок, потому что время от времени словно бы обтирал лоб и затылок; очевидно, он очень спешил, даже оборачиваясь назад или окидывая взглядом пляж, он ни разу не остановился. Он лез со зло­бой, с каким-то ожесточением отвоевывая каждый дюйм у осыпавшегося под ногами песка, сухого песка дюны, не дававшего никакой опоры.

Надо признаться, Бусбек избрал хоть и кратчайший, но самый неудобный путь к кабине художника; низко при­гнувшись, он упрямо держал курс на нее, изредка поспеш- цо протирая глаза, когда вдруг попадал в тучу песчинок, которую ветер взметал к вершине дюны, закручивал там бешеной воронкой и отбрасывал на берег. Спускаться было куда легче, тут доктору Бусбеку пришла охота потанце­вать, он прыгал, приплясывал, скользил по склону вниз, затем пустился бегом к кабине художника, ребром ладони отбросил засов, сперва быстро оглянулся, потом долго и придирчиво обыскал взглядом полуостров, пляж и узкую полоску земли у дамбы и лишь затем юркнул в кабину и притворил дверь. Я и думать забыл об улитках, ну а Бус­бек сам виноват: когда так странно, так подозрительно себя ведешь, нечего удивляться, если тобой заинтересуют­ся и, вообразив невесть что, начнут за тобой следить.

Едва он затворил за собой дверь, как я вскочил на ноги и, пригнувшись, каждый миг готовый упасть плашмя, по­бежал в обход, чтобы подойти к кабине с того боку, где не было окон.

Но падать мне не пришлось.

Медленно, все медленнее, на цыпочках, под прикрыти­ем кабины прижимаюсь щекой к мореному дереву, прислу­шиваюсь, быстро на четвереньках ползу к фасаду с окна­ми, жду, внутри стучат, какой-то треск, скрежет ржавого гвоздя под стамеской, осторожно выпрямляюсь спиной к стене, ну-ка, еще ближе к широкому окну, только бы ничего не задеть, что это он там делает, почему возится с полови­цами, не упала бы тень, он как будто стамеской поднима­ет половицы, пригибаюсь к окну и так далее...

Мы увидели друг друга одновременно. Он, должно бщть, считался с возможностью моего появления здесь, во всяком случае, когда я наклонился к углу окна и затенил глаза ладонью, Бусбек уже глядел на меня, глядел скорее с до­садой, чем с удивлением, стоя на коленях на деревянном полу и держа перед собой стамеску, которой оторвал и приподнял на четверть несколько половиц. Конечно, я опешил, оттого что Бусбек тут же меня обнаружил, но еще больше поразило меня, что он своими слабыми руками спо­собен был орудовать стамеской и даже оторвал две-три до­ски. И так мы уставились друг на друга: он —застыв на коленях, я — заглядывая в окно, все в той же неудобной позе, словно мое появление осталось незамеченным. Мы никак не могли отвести взгляд друг от друга, и чем доль­ше это длилось, тем меньше я думал о бегстве, а Бусбек о том, чтобы снова приняться за дело. Он все держал в ру­ках стамеску, а я все держал козырьком ладонь.

Но вот он мне кивнул, наконец-то рассеянно кивнул, с лица его исчезла досада, он кивнул мне, приглашая войти, и, когда я открыл дверь кабины, Бусбек меня поджидал, стоя у рабочего стола, стамеска лежала на полу, а рядом — перевязанная бечевкой папка. Вероятно, вид у меня был виноватый, потому что он тотчас приступил ко мне с об­винениями:

— Ты тайком, зачем и с какими намерениями высле­живал меня, кто тебя послал, с какой целью?