Разработка основ неомарксизма Д. Лукачем в работе «История и классовое сознание»

Дьёрдь (Георг) Лукач (1885 — 1971) родился в Будапеште в семье банкира Й. Лёвингера, еврея по происхождению, но принявшего позднее христианство и взявшего венгерскую фамилию. Георг, который с гимназической скамьи начал ярко проявлять свои литературные склонности и способности, поступил затем в Будапештский университет, однако, не на факультет философии или словесности, а юриспруденции. Тогда отцу и в страшном сне не могло присниться, что его любимый сын станет революционером-подпольщиком, хранителем партийной кассы и агентом Коминтерна.

Еще будучи гимназистом, молодой Лукач знакомится с произведениями Маркса, и в то же время на него большое влияние оказывает активизм Ж. Сореля, его анархо-синдикализм и концепция насилия. Кроме того, в Берлине в 1909 г. под руководством Г. Зиммеля он защищает свою диссертацию «Форма драмы», идеи которой нашли сочувственное отношение у Г. Риккерта, Э. Ласка и М. Вебера. Неслучайно позднее Лукач отмечал, что свои первые уроки в общественных науках он «получил от Зиммеля и Макса Вебера, а не от Каутского». Иными словами, марксизму венгерский философ учился у крупнейших представителей западной философии и социологии конца XIX — начала ХХ века, а не у столпа «марксистской ортодоксии» II Интернационала.

Идя по стопам Зиммеля, Лукач осваивает марксизм сквозь призму предложенной им в «Философии денег» интерпретации Марксовых теорий отчуждения и товарного фетишизма, который приводит неминуемо в «овеществлению жизни». В связи с этим центральной и основополагающей категорией в работе «История и классовое сознание» у него оказывается категория товара, истолкованного, однако, не в строго политэкономическом, а в социально-философском смысле.

Проблема товара является для венгерского философа «центральной структурной проблемой капиталистического общества во всех его жизненных проявлениях», ибо только в этом случае «в структуре товарных отношений усматривается прообраз всех форм предметности и всех соответствующих ей форм субъективности», присущих буржуазной цивилизации.

Это означает, что товар не только в сознании людей, но и в самой окружающей их социальной реальности выступает как «конструктивная схема», или модель, в соответствии с которой возникает предметная структура реальности вообще. Подобно тому, как товар предстает в качестве овеществляющего опредмечивания или опредемечивающего овеществления (что для молодого Лукача одно и то же) непредметных и невещественных, но исключительно «процессуальных» человеческих отношений, все связи и зависимости буржуазной реальности выступают в качестве овеществленных предметов, т. е. опредмеченных вещей.

Из этого следует, что товар выступает как «универсальная категория всего общественного бытия», а товарно-денежные отношения становятся единственным истинным источником реальности со всеми ее формами и образами. Иных источников, кроме тех, что таятся в исторически обусловленных, меняющихся от одной социально-экономической формы к другой схемах человеческих контактов, Лукач не знает вообще. И именно в этом он усматривает гуманизм своей позиции, которая оборачивается своеобразным пансоциологизмом, пришедшим на смену гегелевскому панлогизму.

По мнению венгерского философа, меновые отношения, из которых вырастает буржуазное общество, предполагают в качестве своей необходимой предпосылки «о-товаривание всех жизненных проявлений» человеческой реальности, в общем-то имеющих процессуальную или континуальную природу, и лишь в связи с необходимостью выступать в роли предметов рыночного обмена принимающих форму обособленных «готовых вещей». Так вечное становление, которому подчинены все жизненные выражения человека и человечества, перекраивается по модели ставшего («готового», «омертвелого»), которую задает Товар, являющийся не только «конструктивной формой общества», но и Демиургом определенного социально-исторического «мира» со всей предметностью и вещественностью, образующей его плоть, его физическое тело. Теперь уже не только на рынке и не в одном лишь экономическом измерении общества все жизненные проявления людей, возникающие в процессе их взаимного общения, приобретают форму мертвых вещей и фатально необходимых отношений между ними.

Будучи обязанным Товару самой реальностью, взятой в ее универсальных определениях, буржуазный мир оказывается обязанным Ему и своим Логосом — логикой этой реальности. И этот Логос есть формальная рациональность (понятие, заимствованное у М. Вебера), которая в практическо-эмпирическом плане выступает как рационализация. Причем сам принцип рациональности, согласно Лукачу, основывается на калькуляции, а точнее, на калькулируемости, исчисляемости всего, т. е. подведении всего под число.

Необходимость всеобщей калькулируемости опять-таки предопределяется Товаром, который полагает ее как условие возможности своего собственного существования, поскольку без установления универсальной соизмеримости, соизмеряемости всего со всем невозможно его абсолютное господство. Причем исчисляемым становится всё без исключения, даже область духовной жизни.

Итак, мир, увиденный с точки зрения Товара, это уже не мир становления, но мир ставшего, не реальность процессов, но реальность вещей: не универсум перетекающих друг в друга тенденций, а система «рациональных и изолированных фактов». В оптике такого видения буржуазно-капиталистическая реальность обнаруживает свою собственную, совершенно особую объективность. «Это рациональное объективирование, — пишет Лукач, — открывает прежде всего непосредственно вещественный характер всех вещей — количественный и материальный. И так как все без исключения потребительные стоимости являются как товары, то они получают новую объективность, новую вещественность, которой не обладали во времена чисто случайного обмена, — новую вещественность, в какой уничтожается, исчезает ее подлинная вещественность».

Нетрудно заметить, что на пути пансоциологической деструкции онтологических понятий, раскрывающих суть буржуазного универсума, Лукач все время сосредоточивается вокруг проблемы взаимоотношения становления и ставшего, которую он унаследовал от немецких романтиков и представителей «философии жизни». А известно, что у последних жизнь рассматривалась как бесконечное томление, влечение — становление; в облике же смерти, напротив, представало всё ставшее, оформившееся. Отсюда возникла антиномия: есть жизнь (= становление) — нет смерти (= ставшего); есть смерть — нет жизни. Вот и вся диалектика.

Оказавшись перед лицом этой пантрагической антиномии, венгерский философ развел становление и ставшее, представив их как разные — и обладающие различным бытийным статусом — измерения одной и той исторической субстанции, из которой возникают, как из гераклитовского Огня, и в которую вновь возвращаются различные социально-экономические формы (социальные миры). Что же касается ставшего, то оно было истолковано как опредемечивание, или (это для раннего Лукача одно и то же) отчуждение изначального становления в виде конкретной общественно-исторической формы — буржуазного мира.

И если точка зрения становления — «внемировая» в том смысле, что она миротворящая, берущая мир в акте его созидания как целое, возникающее из этого акта, то точка зрения ставшего — «внутримировая», берущая этот мир изнутри, на основе того принципа, который предположен этим миром, стал его конструктивным постулатом, так что всё последующее в рамках этого мира — дело простой репродукции исходного принципа, воспроизведение его во внутримировых измерениях человеческого существования.

Только первую точку зрения венгерский философ признавал истинно созидательной, подлинно творческой, что же касается второй — внутримировой (хотя и мироустрояющей, мироупорядочивающей), то ее он считал пассивно-созерцательной, приспособительно-контемплятивной, ибо принцип, на основе которого осмысляются внутренние измерения мира, уже дан, или задан заранее. И тогда вполне закономерно творческий характер Лукач признавал лишь за одной формой деятельности — практической, отрицающей существующий мир как целое, со всей его внутримирской суетой, его мироустрояющим принципом (Товар) и мироупорядочиващим Логосом (формальная рациональность), со свойственным ему типом предметности (вещественность-овеществленность) и типом субъективности (созерцательно-приспособительное отношение к вещам).

В этой всемирно-исторической деятельности осуществляется, по его мнению, извечный принцип становления, выводящий за пределы ставшего мира и застывшей реальности на просторы живой Истории, которой соответствует высшая рациональность, тождественная реальному творчеству нового мира — Логос, идентичный праксису.

И задача отныне заключалась лишь в том, чтобы найти «подлинного» — «неотчужденного» — субъекта, который уже не был бы ни буржуазно-индивидуалистическим, ни идеалистически-созерцательным и поэтому относился бы к реальности адекватно — как к продукту действительного, т. е. революционного творчества, созидающего новые исторические миры, не довольствуясь тем, каковой уже создан и «застыл» в своей «буржуазности». Совершенно в духе романтиков это — Субъект, для которого теоретическое понимание реальности оказывается тождественным ее эстетически-чувственному созерцанию, а последнее — идентично действительному («подлинному») творению самой этой реальности.

Теперь осталось только «раскрыть псевдоним» сего самотождественного — и в этом смысле абсолютного — «Субъект-Объекта», который марксист Лукач и не скрывал, ибо последний «витал» в его философско-социологическом дискурсе с самого начала в качестве хотя и не названной, но само собой разумеющейся предпосылки. Конечно же, это — Пролетариат с большой буквы как новый всемирно-исторический Субъект и одновременно главный Объект всей предшествующей истории буржуазной цивилизации, до времени не ведавший о своем историческом предназначении. Мыслителем, открывшим этого реального Субъекта всемирно-исторического процесса и указавшим перспективу его действительного самосознания в качестве подлинного творца новой реальности, венгерский философ считал, безусловно, Маркса.

«Самопознание пролетариата, — писал Лукач, — есть одновременно объективное познание сущности общества». И не только познание, но в то же время и его изменение. Ведь речь идет о коллективном социально-историческом субъекте, чье познание (как и познавательный акт Бога) тождественно созиданию реальности. Поэтому точка зрения Пролетариата — это точка зрения целого, исторической тотальности, которая сама есть «реальная историческая мощь», сила самой действительности именно как действительности.

И главная задача, которую Лукач считал не только всемирно-исторической, но и миротворческой, миросозидательной, полагающей начало новому социальному космосу (тотальности), заключается теперь в том, чтобы «тождественный субъект-объект» (Пролетариат) осознал себя в своем качестве Демиурга новой исторической — социально -исторической — тотальности и превратился из «класса-в-себе» в «класс-для-себя». Осознал себя движущей пружиной Истории, излучающим центром нового — а значит, революционного — исторического творчества.

В этой тотальности познавательного (практически -познавательного) отношения Пролетариата к миру буржуазной «вещественности» (овеществленных отношений) происходит «развеществление» всех наполнявших его вещей, тождественное, по мнению венгерского философа, полному «распредмечиванию» всякой предметности. Таким образом, революция, происходящая в социальном космосе (а вернее, с социальным космосом), предстает как «диалектический процесс», который «превращает в процессы сами формы предметности».

В данном пункте отчетливо проступают общемировоззренческие и социально-философские предпосылки концепции молодого Лукача, заставляющие углублять его романтическую гипертрофию становления, радикально противопоставляемого ставшему, доводя ее до парадоксального заключения о возможности — и более того, необходимости и желательности — полного «развеществления» и «распредмечивания» реальности, погруженной уже не в гераклитовский, а в кратиловский «поток» трансформации (разумеется, «истинно революционной»).

Итак, лукачевская тотальность человеческого мира — это полностью деонтологизированный социальный космос, плоть которого — межчеловеческие (они же — социально-экономические) отношения, в коих, как и в Марксовой «меновой стоимости», нет «ни грана» вещества природы, ничего «натуралистического», а тем самым и онтологического. Отсюда возникает дилемма: либо насквозь буржуазный мир настоящего, либо насквозь пролетарский мир Будущего, который наступит лишь после того, как Революция «до основанья» разрушит прежний социальный космос со всеми населяющими его «вещами» и создаст совсем иной космос абсолютно «развеществленных», т. е. истинно человеческих отношений.

В заключение следует отметить, что историзм молодого Лукача, базировавшийся на эмансипации исторического процесса от его онтологических определений, оказался востребованным леворадикальной экстремистски настроенной интеллигенцией, которая увидела в авторе книги «История и классовое сознание» своего пророка. Однако сам венгерский философ в зрелом возрасте довольно критически относился к своей ранней работе, ибо та, по его мнению, «объективно представляла в истории марксизма тенденцию, которая… вольно или невольно, но все-таки была направлена против основ онтологии марксизма», в том смысле, что в ней проглядывало стремление «понимать марксизм исключительно как теорию общества, как социальную философию и игнорировать или отбрасывать содержащееся в нем воззрение на природу». Это, во-первых. И, во-вторых, Лукач «пришел к пониманию, что опредмечивание — позитивное или негативное в зависимости от обстоятельств — естественный вид овладения человека миром, в то время как отчуждение — его особая разновидность, проявляющаяся при особых общественных условиях». Все это привело автора книги «История и классовое сознание» к окончательному разрушению той теоретической основы, из которой он исходил, а посему данная работа стала для него в зрелом возрасте «совершенно чуждой».