Эстетическое отношение как Вид ценностного сознания

В ходе распада исходного единства познавательной и оценивающей направленностей человеческого сознания последняя развивалась гораздо более активно, широко и мощно, чем познавательная деятельность. Это объясняется тем, что познание требует разрыва реально образующихся связей между объектом и субъектом, требует того самоабстрагирования субъекта, того умения отвлечь объективное от всего субъективного, которое недоступно детству человека и детству человечества. По определению Н. Винера, точное научное знание возможно лишь тогда, когда «явление достаточно резко отделено от наблюдателя»; между тем, для исходной фазы духовного развития глубоко характерно невыделение человеком себя из природы, наивное и непосредственное ощущение им своего единства с миром — с животными, растениями, природными стихиями. Мы увидим в Дальнейшем, что именно на этой почве могла и должна была вырасти мифология, наука же формировалась позднее, преодолевая наивно-фантастический мифологизм «детского» мышления. Первобытный человек, как и ребенок, стоит на полдороге между животным и цивилизованным человеком, он уже вырвался за пределы чисто инстинктивно-биологического приспособления к среде и поднялся на уровень социокультурной ценност-

 

но-духовной ориентации в мире, однако способность познания объективных законов бытия у него еще только зарождалась.

Эстетическое отношение человека к действительности складывалось в недрах ценностного сознания. Его статус не гносеологический, а аксиологический, что означает прекрасное, возвышенное и т. п. — не знания, а ценности, и их восприятие — проявление ценностно-осмысляющей мир деятельности человеческого сознания, а не его познавательной активности.

Ценность и ценностная оценка (иногда говорят — «отнесение к ценности», ибо «оценка» может иметь и иной, чисто познавательный, характер, например, оценка правильности решения математической задачи или экзаменационная оценка знаний студента) являются двумя полюсами единого субъектно-объектного отношения: на одном полюсе находится объект в его отношении к субъекту (отношении значения),а на другом — отношение субъекта к данному объекту (отношение осмысления).Иначе говоря, ценностью, в частности эстетической, является не объект в его «в-себе и для-себя-бытии», а «субъективированный объект», и потому отнесение к ценности, или ценностная оценка, есть акт выявления этой субъективации. Поскольку субъектная позиция, как мы помним, представляет каждого субъекта в его особенностях, отличающих его не только от объектов его деятельности, но и от всех других субъектов, т. е. раскрывающая его уникальность — идет ли речь об индивидуальном субъекте или совокупном (нации, сословии, классе, политической партии или профессиональном коллективе и т. п.), постольку ценностное сознание каждого субъекта, в частности, эстетическое, не может не отличаться от систем ценностей других субъектов. По этой причине история ценностного сознания человечества существенно отличается от истории его познавательной деятельности: ее развитие кумулятивно (накопительно), а развитие эстетического сознания и всех форм идеологии протекает в противоборстве ценностных позиций разных субъектов, и современных друг другу, и друг друга сменяющих, что приводит к постоянной переоценке ценностей. Потому и проблема объективности имеет разный смысл в гносеологии и в аксиологии: объективность истины определяется мерой соответствия знания объекту, а объективность ценности — мерой соответствия ценностных суждений индивида ценностным позициям совокупного социокультурного субъекта: так, теорема Пифагора истинна для всего человечества, а оценка красоты человека, утверждавшаяся пифагорейцами, была истинной для греков классической эпохи, переставала быть таковой в эпоху эллинизма и объявлялась ложной в Средние века.

 

Неудивительно, что существенно различны и психологические механизмы познания и ценностного осмысления реальности: уже в обыденном (практическом) сознании людей первое осуществляется силами абстрактного мышления и интеллектуальной интуиции, а второе — силою переживания, мышление же может лишь рефлектировать по поводу той информации, которую ему дают духовные чувства, теоретически ее «перекодируя» (рационализируя), логически обосновывая и системно реконструируя. В эстетосфере культуры эту задачу выполняет эстетическая теория, непосредственное же эстетическое восприятие есть род переживания, вырастающего на базе чувственного созерцания, зрительного или (и) слухового, выражающегося в оценке воспринимаемого объекта таким специфическим инструментом психики, как эстетический вкус, и способного стать специфической установкой поведения человека в его практической деятельности. Так объясняются нередкие, на первый взгляд парадоксальные, жизненные ситуации, когда человек, обладающий утонченной эстетической восприимчивостью, неспособен ни объяснить, ни обосновать суждения своего вкуса, а человек, лишенный живого эстетического чувства, не только рассуждает о красоте, но и пишет трактаты по эстетике.

Таким образом, в ходе дифференциации аксиологических и гносеологических функций сознания эстетическое отношение человека к миру развивалось и укреплялось как одно из направлений его ценностной ориентации. Сделав этот вывод, можно перейти к анализу второго исторического процесса — процесса разложения изначальной синкретичности самого ценностного сознания, в ходе которого эстетическая ориентация стала приобретать самостоятельный характер, отчленяясь от этической, религиозной, политической и т. п.

Процесс, о котором идет речь, был связан прежде всего с тем, что дифференциация разных направлений практической деятельности общества выявляла особый характер ценности тех предметов, явлений и действий, с которыми был связан каждый род деятельности. Так, в практике межчеловеческих связей значение поступков осмыслялось как добро, благородство, справедливость, рождая нравственные ценности; вовлеченность известных человеческих действий и вещей в практику культа придавала им религиозную ценность, а причастность определенных явлений к складывающимся взаимоотношениям социальных групп — сословий, классов, партий, а затем и государств — позволяла устанавливать политическую ценность таких явлений.

Подходя под этим углом зрения к ценностям эстетическим, мы обнаружим, что подобной локализации они не получали. С тех пор, как эстетическое сознание приобрело самостоятельный характер, и по сию пору люди находят красоту и другие

 

ценности этого рода и в природе, и в человеке, и в плодах его деятельности технических, научных, художественных. Сфера красоты оказывалась, таким образом, всеохватывающей: любой объект, оцениваемый этически, религиозно, политически и т. д., мог получить одновременно и эстетическую оценку, но мог ее и не получать.

Объективная основа эстетического отношения должна, конечно, существовать, но искать ее надо в таких свойствах предметно-реального мира, которые являются, таким образом, всеобщими и которые доступны непосредственному чувственному восприятию и переживанию как необходимому психологическому фундаменту эстетической оценки. Анализ показывает, что такие свойства действительно существуют, и человеческое сознание интуитивно нащупало их в ходе развития и совершенствования практической деятельности общества.

В этом процессе нашим далеким предкам постепенно открывалось специфическое значение той стороны их собственных действий, созидаемых ими вещей, воспринимаемых ими явлений, которую философия называет формой. Это было вначале еще неосмысленное, смутное ощущение, и лишь со временем оно доходило до сознания, пока не получило теоретического, хотя и мистифицированного, осмысления в первых же философско-эстетических концепциях, в частности, у пифагорейцев — в их учении о соразмерности, пропорциональности, гармоничности (т. е. высокой организованности форм предметного бытия) как сущности красоты.

Но для того чтобы такая теория возникла, должны были пройти тысячелетия практического обнаружения этой закономерности в общественно-трудовой деятельности людей. Именно в практике человек начинал эмоционально реагировать на ритм, пропорциональность, соразмерность, симметричность, структурную организованность созидаемых им предметов. Эстетическое ощущение формы вырастало из того радостного самочувствия, которое возбуждала организованность трудового процесса, облегчавшая труд и повышавшая его производительность; такие же переживания вызывала организованность облика созидаемого предмета, так как с орудием правильной формы с хорошо обработанной поверхностью, симметричным и т. п. было удобнее, легче, эффективнее, а значит, и приятнее работать. И уже на этой основе, экстраполируя на природу то ощущение ценности формы, которое первобытный человек получал в процессе труда, он стал и к ее явлениям подходить с теми же мерками.

Типичные для мифологии всех народов представления о божествах, «сконструировавших» мир — землю, животных, растения, людей, достаточно убедительно говорят о том, что люди приписывали высшему существу собственные производственные способности — сноровку и умение гончара, кузнеца,

 

скульптора. Древние люди думали, что именно от этого божественного творца они получили в дар умение работать, созидать, творить, тогда как на самом деле они лепили мифологические образы богов-художников, отчуждая от себя собственные творческие силы. Эстетическое восприятие природы и оказывалось представлением о ней как о некой совершенной конструкции, созданной божественным мастером.

Таким образом, эстетическое сознание формировалось и вычленялось по мере того, как в практической деятельности первобытного человека и в системе его ценностных ориентации возникала, так сказать, «установка на форму», иначе говоря, когда он более или менее целенаправленно устремлял свое внимание на значение организованности, упорядоченности формы предметов, с коими ему приходилось иметь дело. Эстетическое отношение оказывалось эмоциональной оценкой того, как организовано, построено, выражено, воплощено формой данное содержание, а не самого этого содержания.

Содержание, сущность явлений обладает другими свойствами — утилитарными, этическими и т. п., но отнюдь не эстетическими. Скажем, полезность лимона относится к химико-фармацевтическим свойствам его содержания, причем эти свойства совершенно безразличны и к форме данного плода, и вообще к способу существования лимонной субстанции — в виде плода, или экстракта, или порошка; точно так же производственно-техническая полезность машины устанавливается при испытании ее практического действия и безразлична к ее внешнему облику: проблема формы возникает в данном случае только тогда, когда машина становится объектом так называемой технической эстетики, т. е. начинает рассматриваться как носитель двоякого рода значения — утилитарного и эстетического.

То же самое следует сказать и о других классах ценностей. Суждения о нравственных качествах человека и его поступков (о благородстве, добре, справедливости) или о политическом значении его действий и выступлений — их социальной полезности, общественном благе — вычленяют и характеризуют именно смысл, содержание, сущность оцениваемого, полностью отвлекаясь от того, в какой форме, каким образом реализуется и выявляется данное действие или данный поступок. Вот почему нравственная и политическая оценки могут даваться заглазно, заочно, без непосредственного созерцания оцениваемого предмета, явления, действия — оценивается тут не явление, а сущность, не форма, а содержание, не внешний облик, а внутреннее его наполнение, не как, а что, т. е. в конечном счете не индивидуально-неповторимая конкретность данного объекта, а общее для него и других однородных объектов. Нравственной ценностью обладает не особенное благородство данной личности, а благородство вообще, благородство как таковое, как черта характера, общая для

 

многих людей. Хотя мы судим о моральных качествах человека по его поступкам, действиям, поведению, нравственно ценным является не сам поступок, не само действие, не их конкретное материальное бытие. Убийство как акт физического уничтожения человека или животного само по себе этически нейтрально. Чтобы установить его этическую ценность, нужно знать, кто, кого, почему убил, но для этого совсем не нужно видеть, как было совершено убийство. Потому-то моральные суждения и выступают в виде всеобщих формул — заповедей, максим, сентенций, правил поведения, норм и запретов; это возможно именно постольку, поскольку носителем этической ценности оказывается общее, а не индивидуальное, сущность, а не явление, внутренний смысл, а не способ существования, содержание, а не форма. Носителем же эстетической ценности выступает именно формальная сторона объекта, которая не улавливается другими оценками.

Теория информации рассматривает человеческую деятельность как процесс постоянного получения информации из внешнего мира и самоуправления на основе этой информации. Эффективность деятельности зависит, следовательно, от того, в какой мере той или иной системе удается преодолевать тенденцию к энтропии, т. е. к неупорядоченности, хаотичности, дезорганизованности, добиваясь (бессознательно или сознательно) все более высокой степени организованности и упорядоченности данной системы. По сути дела, всякое познание, т. е. открытие закона, управляющего явлением, есть не что иное, как обнаружение скрытого порядка в том, что прежде казалось беспорядочным, подчиненным произволу случая, анархическим. Точно так же всякая практическая деятельность заключает в себе и реализует некую внутреннюю организованность: мы поражаемся этому удивительному свойству деятельности пчел, муравьев и других животных; тем более сложной и эффективной является организованность коллективного труда людей и всех их общественных действий — производственных, политических, военных, спортивных и т. п.

Это-то значение организованности и упорядоченности как антиэнтропийных, если так можно выразиться, «антихаотических» качеств формы человек и открыл интуитивно-эстетически за много веков до того, как сумел осмыслить данное открытие теоретически. Он научился ценить организованность как таковую, восхищаться и любоваться ею. Организованность любой воспринимаемой системы становилась знаком, символом ее освоенности человеком, ее понятности, доступности, соразмерности его собственным способностям и умениям.

Вот почему изначально эстетическое чувство оказывалось теснейшим образом связанным с математическим познанием

 

(это и нашло свое отражение в эстетике пифагорейцев), и даже в наше время математические решения дают широчайшую возможность их эстетического восприятия и оценки. Однако историческое развитие эстетического сознания показало, что существуют объективные границы этой близости математики и эстетики: когда порядок, правильность, законообразность приобретали абсолютный характер, полностью подчиняя себе форму, они утрачивали свой эстетический потенциал! Как показали исследования историков архитектуры (в частности, Г. Борисовского), эстетическая ценность всегда связана здесь с противоречивым единством порядка и беспорядка, закономерности и случайности, симметрии и асимметрии. И в самом деле, абсолютный порядок является ведь чем-то механическим, он порождается не человеком и не природой, а машиной. Во всяком человеческом творчестве, как и вообще в движении и деятельности живого, степень упорядоченности относительна и организованность включает в себя элемент энтропии. Так, лицо человека красиво, когда оно симметрично, но живое лицо непременно обладает легкой, еле заметной асимметричностью. Однако стоит ему, этому элементу асимметричности, разрастись, и лицо становится кривым, болезненно уродливым. Эстетическую ценность можно было бы определить, таким образом, как отношение между информацией и энтропией, свойственное данной системе независимо от того, каково содержательное значение данной информации.

Но и восприятие самого хаоса, противоположное эмоциональному ощущению гармонии, остается эстетическим переживанием, только негативным по ценностному отношению, — так же, как «безобразное» является эстетической категорией, противоположной «прекрасному» и с ним соотносимой: потому в истории культуры эстетическая оценка хаоса и гармонии менялась — если античность и классицизм, Ренессанс и Просвещение абсолютизировали ценность гармонии и негативно оценивали хаос, то барокко, романтизм, модернизм сознательно и принципиально разрушали гармоничные модели бытия и провозглашали красоту и мрачное величие хаоса... Показательно, как регулярной планировке города, подобной парижской, петербургской или вашингтонской, XX век противопоставил хаотическое нагромождение небоскребов в Нью-Йорке или Сан-Франциско, и возникающий тут архитектурный пейзаж, подобный естественному горному ландшафту, производит оглушительное эстетическое впечатление, безусловно, позитивное, но иное, чем геометрически строгие сочленения зданий на улицах и площадях в городах классически гармонической традиции. Оказывается, что современный вкус оказался способным преодолеть обе крайности — абсолютизацию эстетической ценности гармонии и изгнание гармонии хаосом из эстетосферы модернистской культуры, обнаружив относительность той и другой. Примечательно, что

 

именно в наше время в синергетической теории И. Пригожина хаос был «реабилитирован» наукой, увидевшей в нем не чисто отрицательную величину неотвратимо идущего к саморазрушению энтропийного процесса развития, а закономерный момент эволюции сложных систем, в котором только и может осуществиться переход от одного уровня организации системы («гармонии») к другому.

Резюмируя общую характеристику эстетического отношения, следует признать, что при всей его значимости для духовной жизни человека и полноценного функционирования культуры оно является столь же односторонним в оценке людьми мира и самих себя, как все другие формы ценностного сознания; в конце концов, оно потому и существует в разных формах, что каждая выполняет свою роль, не заменимая другими и неспособная их заменить. Уже отсюда можно сделать вывод: однобоки и потому ложны надежды наших предков на то, что «красота спасет мир», или что его спасет нравственное воспитание человечества, или религия, или политика, — каждая форма ценностного сознания способна выполнить лишь свои специфические задачи и формировать ту или иную сторону целостного сознания человека; она так же одномерна, как научная деятельность и техническая, и спортивная, и игровая. Красота сама по себе не «спасет мир» — но и без нее мир не спасется! — потому что форма, как бы ни была существенна ее роль, не равнозначна целостному бытию предмета, но столь же односторонне характеризует его. Потому в давнем споре «эстетизма» со всеми проявлениями «утилитаризма» — экономического, политического, технологического, потребительского, — или с нравоучительным «дидактизмом», или с религиозным «ритуализмом» обе стороны обладают лишь частичной правотой; целостная же характеристика предмета требует совмещения их оценок — так, как квантовая механика совмещает, по сформулированному Н. Бором принципу дополнительности, определение волновых и корпускулярных свойств электрона или фотона. Ибо ценностная «установка на форму» действительно альтернативно-дополнительна «установке на содержание».

Но тут возникает и существенное отличие аксиологической дополнительности от квантово-механической.