Глава 2. О несерьёзности судебной власти

Примитивизм – это упрощенный подход к сложным вопросам. Можно упрощенно относиться к текстам законам, излагать их примитивно, вести себя играючи, понарошку в самом судебном процессе, но Верховная власть ни на миг не забывает, что жизнь, как бы её фельетонно ни отображали в словах, сурова и жестока. Ошибки в защите собственных властных интересов могут дорого обойтись Власти. И Власть важнейшие, ответственейшие задачи жизни поручает только людям, с её точки зрения, надежным, серьёзным, то есть важным, нешуточным, степенным, влиятельным. И Верховная власть не считает судебную власть серьёзной, на которую она может положиться, которой можно довериться.
Разграничение, в частности, проводится по отношению к сохранению государственной тайны и жизненным интересам человека.
Всё, что касается интересов одного отдельно взятого человека (содержание под стражей, лишение свободы, тайна переписки и так далее), то все эти вопросы отданы на усмотрение суда. Ничего опасного или вредного для Власти не случится, если кто-то не так будет лишён свободы. Но совершенно по-другому Власть относится к сохранению государственной тайны. В этих вопросах нельзя довериться любому или всякому судье. Поэтому уголовные дела, в материалах которых содержатся сведения, составляющие государственную тайну, уже подсудны только суду уровня субъекта Российской Федерации, а не районного или муниципального масштаба (см. статью 31 Уголовно-процессуального кодекса России в редакции 2003 года).
Удивительные метаморфозы происходят с основаниями и порядком производства выемки.
Вначале, согласно части 3 статьи 183 Уголовно-процессуального кодекса России в редакции 2001 года выемка предметов и документов, содержащих государственную или иную охраняемую федеральным законом тайну, производилась следователем с санкции прокурора. А вот выемка документов, содержащих информацию о вкладах и счетах граждан в банках и иных кредитных организациях, производится на основании судебного решения (см. часть 4 статьи 183 Уголовно- процессуального кодекса России в редакции 2001 года). Законодатель чётко выразил своё отношение к прокурору и судье. Только прокурор заслуживает полного доверия, что касается вопросов государственной тайны. А судьям можно оставить вклады граждан в банках.
Сравните вопросы предметов и документов, содержащих государственную тайну, доверено было решать любому прокурору, а проводить судебный процесс, содержащий такие же вопросы, только суду не ниже уровня субъекта Российской Федерации.
Однако Федеральным законом от 5 июня 2007 года № 87-ФЗ редакция частей 3 и 4 статьи 183, а также пункта 7 части 1 статьи 29 Уголовно-процессуального кодекса России была изменена таким образом, что теперь выемка предметов и документов, содержащих государственную и иную охраняемую федеральным законом тайну, производится на основании судебного решения. Казалось бы, такое перераспределение полномочий может говорить о возрастании доверия к судье и о принижении роли прокурора. Но это поверхностный взгляд.
Изменения в указанной статье вызваны таким реконструированием в 2007 году прокуратуры, в результате которого она была лишена важнейшего инструментария для выполнения надзорных функций, а именно права на непосредственное возбуждение уголовного дела и проведения предварительного расследования. Это право перешло к Следственному комитету при прокуратуре России и другим органам предварительного расследования федеральных органов исполнительной власти (при федеральном органе исполнительной власти). Без права на ведение предварительного расследования, то есть без права на непосредственное уголовное преследование, прокуратура превращается в ходатая или просителя, в мнимого “правозаступника” от государства. Роль суда при этом нисколько не возрастает, а приобретает ещё более показной, ритуальный, фиктивный вид. Дело даже не в оставленном противоречии: проводить судебный процесс, содержащий вопросы государственной тайны, доверено только суду не ниже уровня субъекта Российской Федерации, а разрешать выемку предметов и документов, содержащих такую тайну, позволено любому суду. С другой стороны, это даже не противоречие, как не имеющее никакого практического смысла с точки зрения борьбы за право. Ибо наделение суда подобного рода контрольными или надзорными функциями противоречит самой природе суда.
Суд есть только там, где есть спор, где есть спорящие стороны или возможен и допустим спор между сторонами. Даже в делах об установлении фактов, имеющих юридическое значение, возможно участие нескольких лиц, так называемые заинтересованные лица, у которых могут быть противоречия и так далее. Но наделение суда функциями вне спора только принижает суд. В чём смысл установления, что только суд правомочен, например, принимать решения о производстве обыска или выемки в жилище? Проконтролировать следователя, знает ли он процессуальный закон? Или защитить права собственника жилища? Но это суд сделать не в состоянии, потому как не понимает, зачем следователю нужно провести обыск. И было бы глупо обязывать следователя растолковывать (доказывать) судье, зачем нужно проводить обыск именно в этом жилище, а не в каком-либо другом. В этом случае следователь должен был бы раскрыть перед судьёй все следственные планы. Но главное, судье это не нужно.
При этом процессуальный закон разумно тут же сводит на нет весь судебный порядок получения разрешения на производство следственного действия введением исключения. Так, в части 5 статьи 165 Уголовно-процессуального кодекса России (в редакции Федерального закона от 27 июля 2006 г. № 153-ФЗ) установлено, что в исключительных случаях, когда производство осмотра жилища, обыска и выемки в жилище, личного обыска не терпит отлагательства, указанные следственные действия могут быть произведены на основании постановления следователя без получения судебного решения. В этом случае следователь в течение 24 часов с момента начала производства следственного действия уведомляет судью и прокурора о производстве следственного действия. К уведомлению прилагаются копии постановления о производстве следственного действия и протокола следственного действия для проверки законности решения о его производстве. Получив указанное уведомление, судья в срок, предусмотренный частью второй настоящей статьи, проверяет законность произведенного следственного действия и выносит постановление о его законности или незаконности. В случае, если судья признает произведённое следственное действие незаконным, все доказательства, полученные в ходе такого следственного действия, признаются недопустимыми в соответствии со статьёй 75 настоящего Кодекса.
Потом следователь представляет судье документы о свершившемся факте. А что же суд? А суд проверяет “законность” произведенного следственного действия и выносит постановление о его “законности или незаконности”. Судья не способен проверить целесообразность следственного действия в целях добывания доказательств, самого доказывания, замысел следователя на раскрытие преступления и изобличение преступника. Это есть всего лишь проверка судьёй, так ли составлено постановление, следователь ли подписал, поставил ли где надо печать. Но такая “законность” может проверяться на любых стадиях судебного процесса, и главное, на стадии судебного следствия судом первой инстанции. Не может же суд первой инстанции оставить в силе недопустимое доказательство, если ранее какой-то суд проверил “законность” проведённого следователем обыска. Это извращенный отголосок теории формальных доказательств и дань либеральной фразе в судопроизводстве. Совершенно другое дело, когда право выдачи разрешения на производство следственного действия предоставлено прокурору. По крайней мере, прокурор может оценить целесообразность проведения обыска, ему надо будет представлять суду в судебном следствии полученные при обыске доказательства. Поэтому такая проверка “законности” лишь принижает суд, превращает судью в процессуального статиста.
Верховная власть рассматривает судебную власть как второстепенный её придаток, выполняющий сугубо ритуальную функцию. Обвинительный же орган выполняет собственно властную, политическую функцию. Подтверждением тому служит судебная статистика.
Из года в год в России суды выносят не более одного процента оправдательных приговоров. Это качественная характеристика нашей юстиции.
Конечно, не сами суды выбирают людей для осуждения. Их им обязательно представляет прокуратура (количество дел частного обвинения настолько ничтожно мало, что ими можно пренебречь). И если всех представляемых обвиняемых суды осуждают к уголовной мере наказания, то зачем нужны суды? Если прокуроры уже заранее знают, кто виноват, то сами прокуроры могут и вынести приговор. Приговоры по справедливости не сильно будут отличаться от судебных. Может быть, даже будут гуманнее, в смысле – человечнее. А суды, по крайней мере в их уголовно-правовой части, можно будет упразднить. Они при таком наличном правосудии избыточны. Писанные же правовые принципы, типа “правосудие по уголовному делу осуществляется только судом” или “никто не может быть признан виновным в совершении преступления и подвергнут уголовному наказанию иначе как по приговору суда”, можно оставить, заменив слово “суд” на слово “прокурор” в соответствующем падеже. Презумпция невиновности от этого не пострадает. Будем, как и сейчас, всех считать невиновными до приговора.
Мизерный процент оправдательных приговоров поражает. Суды не сами принимают решения? Или обвинительные органы у нас не ошибаются и зря не привлекают?
Неужели суды – избыточная система в правосудии? Они не могут выносить приговоры, отличные от требуемых обвинительным органом? Из логики абсурда следуют эти вопросы.
Кто принимает решение о том, быть юристу судьёй или не быть? Принимает ли такие решения судейская или вообще юридическая, то есть публичная, общественность? Способность юриста к правосудной деятельности оценивают органы судейского сообщества или организации информационно-регистрирующего типа, имеющие весьма смутные представления о праве?
Так, в “Вестнике Арбитражного суда Российской Федерации” (№ 7 (140) за 2004 год. С. 9) читаем: “Мотивы, по которым Комиссия при Президенте России по предварительному рассмотрению кандидатур на должности судей рекомендует отдельных кандидатов к отклонению, часто связаны либо с их причастностью к преступным группировкам, либо с судимостями как самого соискателя судейской должности, так и его близких родственников”. А ведь было время, когда не только “цены снижали”, но и “сын за отца не отвечал”. Там же написано: “Особого внимания требуют случаи, когда кандидат, проработавший 20–30 лет адвокатом или замещающий высокооплачиваемую руководящую должность в крупном стабильном банке, вдруг желает стать судьёй арбитражного суда первой инстанции” (С. 10). Действительно, назначаться в судьи в двадцатипятилетнем возрасте, когда человек толком ни права, ни жизни не знает, – это правильно. И после 20–30 лет службы судьёй уходить в адвокатуру, как в общество пенсионеров и клуб ветеранов, тоже возражений не вызывает. А человек, узнавший право в его букве и духе и увидевший жизнь во всех её проявлениях без иммунитета (независимости), требует особого внимания.
И если судьбу судьи решают не публично, по законам о судоустройстве и статусе судей, а люди из органов (организаций) информационно- регистрирующего типа, то о какой правосудности приговоров может идти речь? О ней вообще нечего говорить. Ибо всякий судья пуще всего будет бояться не осуждения его судейским сообществом и народом, а оценки его деятельности этими самыми информаторами и регистраторами.
А кто-то ещё наивно желает подбирать судей в основном из юристов, помыкавшихся в адвокатах, узнавших почем фунт лиха бесправия. Так какой же адвокат “не имел контактов с представителями криминальных структур” и “близкие связи в коммерческой сфере”? А прокуроры и следователи такие есть?
Зачем-то предлагают ввести для всех судей добровольное декларирование не только доходов, но и расходов. Мол, честному человеку прятать нечего. Но никому не нужно всенародное оповещение о доходах и расходах судьи. Нужны справедливые, правосудные судебные решения. Поэтому нужно проверять не декларации, а решения судей, оценивать способность юриста быть судьёй, а не искать пятна в биографиях родственников.
Получается, что судьи находятся в фактической зависимости от информаторов и совершенно независимы от права и народа, и даже от Государя. А независимость от Государя есть бунт, измена.
Если процессуальная деятельность Конституционного суда расписана на многие и многие месяцы, это, опять же, доказывает тезис, что отечественная судебная система захлебнулась в тотальном попрании права. В Конституционный суд идут от безысходности.

Примечание. Адвокаты, так же как и народ, знают о судах и судьях всё, потому что суды и судьи – это их решения. Больше ничего знать не надо. А что знают об адвокатах и читают об адвокатуре судьи. Ничего? Читают ли они решения адвокатских судов по правилам адвокатской профессии? Нельзя же признать адвокатурой преподношенческую деятельность стряпчих. Хотя только по таким и могут судить судьи об адвокатуре. Но таковы тогда сами судьи.
Никому не интересна жизнь судей: как едят, где отдыхают, отношения в семье. Важны исключительно их акты правосудия. По ним и можно судить о судье.

Пояснение. Посчитайте долевое соотношение принимаемых Конституционным судом России постановлений и определений. Море определений и маленькая бухта постановлений. Постановления принимаются по существу вопроса. Казалось бы, в постановлении всё разъяснено, сомнения развеяны. Всё должно быть ясно тому, кому адресовано постановление. А адресовано оно государственной власти вообще и каждой его ветви в особенности. Осталось только выполнить постановление, руководствоваться выраженной Конституционным судом правовой позицией. Если кто-то скажет, что власть саботирует исполнение многих решений Конституционного суда, то могут посчитать, прежде всего сама власть, что это заявление голословное и только выражает его эстетические чувства. Однако количество принимаемых Конституционным судом определений подтверждает то, что власть саботирует исполнение постановлений Конституционного суда. Ибо содержание большинства определений отсылает заявителя к правовой позиции, которая уже выражена Конституционным судом в ранних постановлениях. Определение напоминает, что на поставленные жалобщиком вопросы давно есть ответ в постановлении. Огромный же поток жалоб в Конституционный суд и реагирование на них в основном в форме определений есть признание того, что к постановлениям Конституционного суда серьёзно не относится тот, кому оно адресовано, его не обязательно выполнять “быстро, точно и в срок”. Людям ничего не остаётся, как жаловаться и жаловаться в Конституционный суд по одним и тем же вопросам. Отсюда и море определений.

Добавление. Примитивное отношение к адвокату
Адвокат – профессиональный участник судебного процесса, назначение которого, помимо разъяснения юридических сомнений своему доверителю, выражение мнения в форме ходатайств, заявлений и жалоб о соответствии совершаемых следователем, прокурором и судьёй процессуальных действий требованиям закона. Однако законодатель не уверен в юридических познаниях адвоката и поручает, например, следователю, в чьей юридической компетентности законодатель, надо полагать, не сомневается, не только познакомить с постановлением о назначении судебной экспертизы защитника обвиняемого, но и разъяснить ему права наравне с обвиняемым (см. часть 3 статьи 195 Уголовно-процессуального кодекса России в редакции 2001 года). Однако адвокат не нуждается в юридических поучениях следователя и прокурора. Ибо всякое подобное поучение есть покушение на принципы правосудия.
Однако и суд не должен разъяснять никаких прав профессиональным участникам процесса – прокурору и адвокату, как, например, таковое записано в части 5 статьи 327 Уголовно- процессуального кодекса России (в редакции 2001 года). Прокурор и адвокат приходят в процесс за отстаиванием своих юридических позиций и высказывать суду своё профессиональное мнение, а не обогащать свою память знаниями о своих правах, выслушивая разъяснения судьи. В противном случае, если судья высший знаток права, единственный в нём знающий толк, то никакой прокурор и адвокат не должны никогда обжаловать судебные акты.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
“ДЕЛО ЙУКОСА” И НИСХОЖДЕНИЕ АДВОКАТОВ В БЕЗДНЫ ПРАВОСУДИЯ