Раздел XI. Ложная состязательность судебных прений и банкротство адвокатуры

Присяжный поверенный Михаил Григорьевич Гребенщиков на заре российской адвокатуры обронил фразу: “Центр тяжести всякого процесса лежит не в прениях сторон, а в судебных доказательствах” (Журнал Гражданского и уголовного права. 1886, кн. 5. – Библиотека юридических редкостей адвоката А.В. Полякова (электронная). 2007 г..). Но она так и осталась фразой. Высказанная идея не получила сколько-нибудь заметного развития.
Напротив, судебным речам посвящена огромная литература. Складывается такое впечатление, что венец профессиональной деятельности прокурора и адвоката в судебном процессе – это речь.
Все пишущие на тему адвокатской техники указывают на роль ораторского искусства для адвоката, особенно касательно защитительной речи, отмечают различные приёмы речи. Хотя очевидно, что вообще любая речь, а не только речь адвоката, должна быть понятна, логична, выразительна, образна, лаконична и так далее.
Однако и государственному обвинению не чужды исследования судебного ораторского искусства.
Научно-исследовательским институтом проблем укрепления законности и правопорядка при Генеральной прокуратуре Российской Федерации было подготовлено и опубликовано методическое пособие под названием “Судебная речь государственного обвинителя” (Судебная речь государственного обвинителя. Методическое пособие. – М., 2003. С. 247.). В анонсе к изданию сказано, что Пособие подготовлено в целях оказания прокурорам методической помощи в овладении знаниями и навыками, необходимыми для поддержания государственного обвинения в суде без участия присяжных заседателей, для подготовки и произнесения качественной, убедительной по содержанию и форме судебной речи.
Пособие состоит из предисловия и двух разделов. Первый раздел посвящён методике подготовки и произнесения государственным обвинителем судебной речи. Второй раздел состоит собственно из речей государственных обвинителей на судебных процессах последнего времени.
В первом (методическом) разделе говорится обо всём: и о характеристике судебной речи государственного обвинителя, её цели и задаче; и об изучении материалов уголовного дела; и об определении позиции по уголовному делу; и о структуре, содержании и форме обвинительной речи; и даже о культуре речи государственного обвинителя.
Составители Пособия полагают, что на этом этапе судопроизводства прокурор имеет возможность чётко и ясно изложить свою процессуальную позицию по конкретному делу, которая в ходе судебного следствия могла проявляться лишь косвенно – через постановку вопросов, заявление ходатайств (С. 6 Пособия). То есть получается, что до речи прокурора все, включая суд, были в неведении о “позиции прокурора”? Зачем же тогда нужно изложение обвинения в начале судебного следствия и самоё представление доказательств, которое порой длится по нескольку месяцев? Для тренировки голосовых связок при чтении вслух разных текстов, которые (голосовые связки) понадобятся при произнесении речи?
Пособие учит, что, “оценивая с позиции обвинения исследованные в суде конкретные факты, обстоятельства и доказательства, отвергая всё недостоверное и сомнительное, прокурор своей судебной речью помогает суду установить истину, принять правильное, законное, обоснованное и справедливое решение” (С. 6 Пособия). А разве всё сомнительное и недостоверное не должно было исчезнуть или разрешиться на стадии представления доказательств, то есть собственно при доказывании фактов и обстоятельств? К речи, как завершающему штриху судебного следствия, стороны должны подойти без всяких сомнений. Если у кого-то и могут оставаться сомнения, так это только у суда.
В частности, Пособие рекомендует прокурору правильно определять объём и аргументацию доказательственной базы обвинения (С. 7 Пособия). Позвольте, так в речи будет изложен не весь “объём” доказательственной базы, а только избранная “аргументация”? Тогда зачем нужно было в течение нескольких месяцев читать вслух разные тексты под видом представления доказательств, если только о нескольких документах будет вскользь упомянуто в речи, пусть даже в многочасовой? Получается, что на стадии представления доказательств никто ничего не доказывал, то есть не демонстрировал доказательства, а в прениях ограничились логико-эмоциональным изречением о добре и зле. Тогда это не доказывание, а намёк судье.
Пособие напоминает, что произнесение обвинительной речи – дело творческое, оно не терпит шаблона, предполагает умение самостоятельно мыслить, выбирать правильную процессуальную позицию по уголовному делу на основании тщательного и добросовестного изучения его материалов, аргументировать и отстаивать её с использованием разнообразных логических и ораторских приемов (С. 7 Пособия). Вот именно, что речь – дело творческое, в котором ораторские приёмы первичны, а логические операции вторичны. Логические приёмы носят подчинённый характер в речи, они сами есть всего лишь обрамление ораторского искусства. В то время как в доказывании, при представлении доказательств, всему искусственному не должно быть места. Никакого “творчества” в доказывании, доказывание – это сухое, суровое ремесло, подчинённое естественным законам логики. И результаты логики не зависят ни от “правильно” выбранной позиции, ни от эмоционально-психологического воздействия, ни от “тщательности” и “добросовестности” изучения материалов дела. Неспособность доказывать, неумение демонстрировать доказательства всегда прячется за “творческую” позицию деятеля от искусства. Эмоционально-психологическое воздействие проходит быстро, а несправедливость судебного приговора вечна.
Составители Пособия широко ссылаются на признанных ораторов прошлого, на книги по искусству судебной речи. Правда, составители Пособия присяжных поверенных, то есть адвокатов, которые исследовали феномен судебной речи, скромно, даже стыдливо именуют судебными ораторами или деятелями. Хотя заметим, что в древние времена, когда сложилось искусство судебной речи, между ораторами не было деления на “обвинителей” и “защитников”.
Пособие указывает, что цель выступления прокурора с судебной речью – убедить суд в законности и обоснованности позиции государственного обвинителя по вопросам, разрешаемым судом при постановлении приговора (С. 9 Пособия). За несколько минут или часов убедить суд в своей правильности? А что же делали прокурор и адвокат в течение нескольких месяцев в судебных заседаниях? Читали вслух? И не убеждали ни в чём ни друг друга, ни суд? Это действительно так. А может быть, в целях процессуальной экономии свести весь судебный процесс к прениям? Ведь все, в том числе и суд, смогут сами прочитать материалы дела в тиши своих кабинетов. Весь судебный процесс займёт всего лишь несколько дней. И сразу приговор, который стороны смогут обжаловать. Большое подозрение, что при таком блиц-процессе “справедливость” судебных решений не пострадает, то есть она не изменится к “худшему”.
В Пособии даются рекомендации по изучению материалов уголовного дела, в частности, обращается внимание на ознакомление с законодательством, регулирующим уголовную ответственность за конкретное преступление и так далее. В Пособии говорится об уголовном и уголовно-процессуальном законах, но ничего не говорится о законах, нарушение которых и явилось причиной возбуждения уголовного дела и предъявления обвинения. Например, Пособие предписывает, что анализ правовой оценки (квалификации) деяния начинается с последовательного решения следующих правовых вопросов: 1) предусмотрено ли это деяние Уголовным кодексом РФ; 2) в какой статье Особенной части УК РФ описаны противоправные действия, в совершении которых обвиняется подсудимый; 3) не следует ли квалифицировать содеянное по другой статье УК РФ, предусматривающей ответственность за сходные деяния (С. 15 Пособия). Иначе говоря, Пособие не интересует собственно противоправность деяния подсудимого. Всё сводится к статье о наказании из уголовного закона. Вот и вся “законность”.
Любое “тщательное и добросовестное” изучение материалов уголовного дела будет бессмысленным и останется в эстетико-эмоциональном плену, если не будет сформулирована “противоправность” деяния, то есть то, какие нормативно-правовые акты предписывают должное поведение и каким образом эти предписания были нарушены обвиняемым. Собственно, установление такого [диспозиционного] нормативно-правового акта есть обстоятельство, которое подлежит доказыванию. Нужно определить, какой закон был нарушен обвиняемым. Это является обязательным элементом состава преступления. Но Пособие считает не обязательным, чтобы государственный обвинитель даже в речи, в последнем штрихе судебного следствия, поведал стороне защиты и суду, а какой всё же закон нарушил подсудимый, в чём его обвиняют. И адвокатам, видимо, это не интересно. Они обо всём сами догадаются.
В Пособии признаётся, что центральная и основная часть обвинительной речи – это анализ и оценка исследованных в суде доказательств и их источников в целях убеждения судьи в законности и обоснованности обвинения (С. 29–30 Пособия). Пособие провозглашает, что доказательства в речи должны быть тщательно и глубоко проанализированы и всесторонне, а не односторонне, оценены.
В Пособии говорится, что от государственного обвинителя требуется в каждом случае обосновать, почему он доверяет одним доказательствам и не доверяет другим, почему он считает одни доказательства существенными и бесспорными, а другие – не имеющими значения по делу. При наличии противоречивых доказательств государственный обвинитель обязан проанализировать и оценить эти доказательства и, опираясь на другие, достоверные доказательства, убедить суд и иных участников судебного разбирательства в истинности доказательств, на которых основано обвинение, и ложности тех, которые ставят его под сомнение. Такой объективный подход к анализу и оценке доказательств повышает убедительность обвинительной речи, считают составители Пособия (С. 31 Пособия).
Однако если в речи прокурор анализирует и оценивает свои же собственные доказательства, то тогда что делал государственный обвинитель на стадии представления им этих же доказательств? Или государственный обвинитель, так же как и все остальные участники судебного процесса, не знал, что и как он хочет доказать, зачитывая вслух разные документы. Оказывается, только накануне своей речи прокурор понял, каким своим доказательствам он доверяет, а каким не доверяет, какие доказательства существенные, а какие не имеют значения для дела. И только в речи государственный обвинитель решил, наконец-то, поведать об этом стороне защиты и суду. А если он об этом не расскажет, то никто никогда об этом не узнает? Получается, что государственный обвинитель никакие доказательства не представлял на стадии представления доказательств. Иначе говоря, если бы была демонстрация доказательств, то есть представленные сведения были бы сторонами проанализированы и оценены, как того требует заложенный в уголовно-процессуальный закон разум, то государственный обвинитель накануне речи обладал бы исключительно достоверными аргументами. Сведение, которое ничего не доказывает, не является судебным доказательством, независимо от того, правильно или неправильно его добыли и приобщили к материалам уголовного дела. Все сомнения в обстоятельствах (фактах) должны быть разрешены на стадии доказывания. Если сомнения остались у сторон, то судебное следствие, то есть доказывание, может или должно быть возобновлено. Если доказательства продемонстрированы, то уже не надо будет беспокоиться ни о какой “убедительности” речи.
Но откуда столько фантазии о судебных речах? Как можно писать книги и даже защищать диссертации о том, что неизвестно? Пишущие о судебных речах сочиняют структуру, систему, содержание речей и расписывают всевозможные речевые приемы. И действительно, адвокаты и прокуроры не ленятся прочитывать кое-какие “методические” книги о судебных речах и концентрируют всю свою эмоционально-интеллектуальную энергию на составлении и произнесении судебных речей. В “деле Йукоса” можно обнаружить речь государственного обвинителя объёмом более ста пятидесяти страниц, а суммарная адвокатская речь, поскольку в этом же суде выступали с речами несколько адвокатов, составила несколько сот страниц. Такие речи не могут не превратиться в сумбур и какофонию.
Отчего адвокаты и прокуроры придумывают свои речи, если в процессуальном законе о содержании судебных речей ровным счётом ничего не говорится?
В Уголовно-процессуальном кодексе РСФСР (1960 года) в статье 295, которая так и называлась “Содержание и порядок судебных прений”, говорилось, что “судебные прения состоят из речей обвинителей, а также потерпевшего, гражданского истца, гражданского ответчика или их представителей, защитников и подсудимого, если защитник в судебном заседании не участвует”, а также то, что “участники судебных прений не вправе ссылаться на доказательства, не бывшие предметом рассмотрения на судебном следствии”. А в Уголовно-процессуальном кодексе Российской Федерации (2001 года) в статье 292 под таким же названием, сказано, что “прения сторон состоят из речей обвинителя и защитника. При отсутствии защитника в прениях сторон участвует подсудимый”. Вот и всё “содержание” прений, то есть закон никак не определяет содержание речей. Прения – это речи, да ещё реплики. А речи и реплики есть прения. Собственно, о чём нужно говорить в речах и зачем они нужны, современный закон умалчивает.
Может быть, процессуальный закон дореволюционной (1917 года) России что-нибудь раскроет о речах?
Читаем. Устав Уголовного Судопроизводства, Книга II. – Порядок производства в общих судебных местах. Глава Восьмая. О заключительных прениях по судебному следствию.
Статья 735. Судебное следствие завершается прениями по существу рассмотренных и поверенных доказательств.
Статья 736. Заключительные прения состоят:
1) из обвинительной речи Прокурора или частного обвинителя;
2) из объяснений гражданского по делу истца, и
3) из защитительной речи защитника, или из объяснений самого подсудимого.
Статья 737. Прокурор в обвинительной речи излагает: существенные обстоятельства в том виде, в каком они представляются по судебному следствию, и заключение своё о свойстве и степени вины подсудимого.
Статья 738. По делам, решаемым без участия Присяжных Заседателей, Прокурор в обвинительной речи излагает заключение своё не только о виновности подсудимого, но также и о наказании, которому он подлежит по закону.
Статья 739. Прокурор в обвинительной речи не должен ни представлять дело в одностороннем виде, извлекая из него обстоятельства, уличающие подсудимого, ни преувеличивать значения имеющихся в деле доказательств и улик или важности рассматриваемого преступления.
Статья 740. Если Прокурор находит оправдания подсудимого уважительными, то обязан, не поддерживая обвинительного акта, опровергнутого судебным следствием, заявить о том Суду, по совести.
[ Примечание современное. Как же обвинение может быть опровергнуто судебным следствием, если ничего не доказывалось и не опровергалось, а было только зачитывание вслух разных документов? Нельзя заявить об отказе, если никто ничего не опровергал. Если не было опровержения, то и совесть не затронута. ]
Статья 744. Защитник подсудимого объясняет в защитительной речи все те обстоятельства и доводы, которыми опровергается или ослабляется выведенное против подсудимого обвинение.
[ Примечание современное. Чтобы что-то опровергнуть, это что-то должно быть выведено. Выводится доказыванием, а не чтением вслух. Речь – это всего лишь штрих. ]
Статья 745. Защитник подсудимого не должен ни распространяться о предметах, не имеющих никакого отношения к делу, ни позволять себе нарушать должное уважение к религии, закону и установленным властям, ни употреблять выражения, оскорбительные для чьей бы то ни было личности.
[ Примечание современное. Чтобы адвокат не распространялся о не имеющих отношения к делу предметам, эти предметы вначале судебного процесса должны быть определены. Что в современных судах не делается, не считая чудесных исключений. Уважение к религии, закону и власти ныне объединено в понятие “уважение к суду”. То есть уважение к суду не есть исключительно уважение к личности судьи. Поэтому неуважение к суду может проявить любой участник процесса, в том числе и сам судья, если он, например, не исполняет процессуальный закон. ]
Статья 746. В прениях, предшествующих постановлению решения Присяжными Заседателями, стороны имеют право касаться как законов, коими определяется свойство рассматриваемого преступного деяния, так и наказания, назначенного за него законом, и других законных последствий решения Присяжных Заседателей.
[ Примечание современное. Судебная речь имеет смысл эмоциональной оценки установленного и доказанного совершённого обвиняемым деяния. Отсюда только в прениях возникает вопрос о наказании. Это не относится к гражданского иску, в котором притязания известны сразу.
Однако разумность процесса, принцип состязательности требует, чтобы государственный обвинитель в начале судебного процесса по изложению обвинения определил предлагаемую им меру уголовного наказания. Зная наперёд о мере наказания, сторона защиты имела бы полное представление о предъявленном обвинении. Что, несомненно, оказало бы влияние на самоё существо судебного следствия. Тогда бы адвокату труднее было бы заменять стадию доказывания чтением вслух разных документов. А государственному обвинителю надо бы выводить предлагаемую им меру наказания на стадии представления доказательств доказыванием, а не чтением вслух разных документов и задаванием бессмысленных вопросов многочисленным свидетелям. Оглашение вначале судебного процесса стороной обвинения меры наказания никак не повлияет на те редчайшие случаи, когда государственный обвинитель вдруг отказывается от обвинения. Напротив, оглашение меры наказания в начале процесса только придаст всему судебному следствию цельность и логическую определённость. Существо уголовного иска должно быть известно обвиняемому с самого начала судебного следствия. Предварительное расследование завершено. Прокурор, око государево, согласился с результатами предварительного расследования, признаёт обвиняемого виновным в совершении инкриминируемого ему преступления, решил направить уголовное дело на судебное расследование и поддерживать обвинение в суде. Следовательно, прокурору, как человеку разумному, должна быть понятна и мера наказания, которую он желает, чтобы суд назначил обвиняемому. Без выдвижения меры наказания в начале судебного процесса всё предстоящее судебное следствие и прения приобретают абсурдный характер. ]
Статья 748. По изложении защиты подсудимым или его защитником, как Прокурор или частный обвинитель, так и гражданский истец могут представить свои возражения, но во всяком случае право последнего слова принадлежит подсудимому или его защитнику.
[ Примечание современное. Нынче это репликами зовётся. ]
Собственно, Устав Уголовного Судопроизводства тоже даёт смутное представление о содержании и смысле судебных речей. Вскоре по принятии этого Устава профессиональная энтропия присяжных поверенных и прокуроров возросла, и заключительные прения превратились в оторванный от судебного следствия риторический акт. Что уже тогда вызвало сомнение в правильности таких заключительных прений.
Присяжный поверенный, профессор Леонид Евстафьевич Владимиров в 1873 году в книге “Суд присяжных. Условия действия института присяжных и метод разработки доказательств” (Напечатана в Харькове Университетской типографией. 1873. – См.: Библиотека юридических редкостей адвоката А.В. Полякова (электронная). 2007 год) последовательно разобрал все стадии судебного расследования и предложил порядок судебного следствия не на основе говорения речей, а на основе исследования доказательств, показав ущербность практикуемых судебных речей. Следовательно, их вредность в том виде, в каком они тогда представлялись. Изменилось ли что-нибудь с тех пор? Если интеллектуальная энтропия стремится к возрастанию, а ей ничто не противодействует, то и абсурд речей возрастает.
Хотя рассмотренный Леонидом Евстафьевичем способ представления доказательств касался суда присяжных, но принципиально он не может отличаться от суда без участия присяжных заседателей. Ибо ясность доказывания должна быть представлена и перед каждой стороной, и перед самим судом, а не только перед присяжными заседателями, которые якобы не сведущи в “юридической” науке, и поэтому им надо объяснять всё попроще. И нельзя уповать, что прокурор, адвокат и судья обо всём сами и непременно правильно догадаются. А они возьмут и не “догадаются” или сделают вид, что не “догадались”.
Профессор Л.Е. Владимиров считал, что даже самая превосходная последовательность допроса свидетелей, рассмотрения вещественных доказательств и прочитывания кое-каких актов не принесёт той пользы, какую могла бы принести, если приступать к допросу свидетелей и рассмотрению иных доказательств без всякого объяснения, что именно будет сейчас доказываться на суде (Суд присяжных. С.240–241). Л.Е. Владимиров даже предлагает формулу такого пояснения. Дело не только в присяжных. А разве обвиняемый и его адвокат не должны наперёд знать, что хочет доказать прокурор показаниями вызванного им свидетеля? Та же неизвестность цели допроса и свидетелей защиты.
Профессор Л.Е. Владимиров полагал, что не только каждая сторона должна наперёд объяснять, что именно она хочет доказать и зачем именно будут допрашиваться такие-то свидетели или зачитываться такие-то акты, то есть цель демонстрации доказательства, но и представить краткий очерк того, что “целый ряд свидетелей будет доказывать”, ибо “такой очерк, или конспект, облегчает обозрение того, что должно иметь место на судебном следствии” (Суд присяжных. С. 242–243).
Дело не в том, что некоторые относятся к современным процессуальным законам как к чему-то, что кое-как списано с Устава Уголовного Судопроизводства. Хотя этот Устав считался одним из лучших процессуальных законов в континентальной Европе, но он не устранил схематичности и примитивности судебного доказывания в одном отдельно взятом судебном процессе, от которых страдает самоё правосудие. Однако и заложенный в современный процессуальный закон смысл не создаёт непреодолимых препятствий для правильного, грамотного доказывания. Это вопрос воли и интереса.
А каким образом судебные речи связаны с судебным следствием и зачем они нужны, если судебное следствие проведено правильно, всем всё известно и понятно? Остались лишь доказанные тезисы. Л.Е. Владимиров считал, что, будучи самостоятельным отделом в процессе, польза заключительных прений по судебному следствию весьма сомнительна, поскольку они скорее путают, чем поучают (Суд присяжных. С. 243).
Его сомнения обосновываются следующим. (1) Заключительные прения оторваны от бывшего на судебном следствии разбора доказательств и представляют речи, которые обыкновенно наперёд приготовляются, а потому и имеют свою особенную систему, отличную от порядка представления доказательств на судебном следствии. (2) Стороны в своих речах спорят о доказательствах, препираются, расточают красноречие, сыплют фразами, а всё это скорее путает, чем помогает в анализе доказательств. (3) Стороны в своих видах толкуют вкривь и вкось слова свидетелей, представляют о показаниях последних продолжительные объяснения. Многословие и полемика речей, перетасовка и взбалтывание сторонами доказательств в заключительных прениях удаляет от всех судебное следствие, перепутывает доказательства, вредит системе разработки доказательств (Суд присяжных. С. 244–245).
Конечно, Леонид Евстафьевич прежде всего был озабочен пониманием присяжных заседателей, но государственный обвинитель и защитник обвиняемого не в меньшей степени должны озаботиться как собственным пониманием судебного следствия, так и пониманием друг друга, и особенно тем, чтобы суд понимал, что и о чём говорят стороны. Однако при стороннем созерцании судебных процессов по уголовным делам нельзя отделаться от ощущения, что одной стороне не интересно, что говорит другая сторона, а суду безразлично, что говорят обе стороны, лишь бы грубо не ругались. Адвокаты со скукой ожидают, когда прокурор закончит читать вслух многочисленные документы, а прокурор с нетерпением ждет конца такой же читки адвокатами. Потом демонстрация красноречия сторон в прениях. Если никакого доказывания в судебном следствии фактически не бывает, то надо полагать, суд без всякого судебного следствия и прений сам определяется с виной и мерой наказания. Ибо приговор никак не связан ни с судебным следствием, ни с прениями сторон. Приговор логически не вытекает из них.
Профессор Л.Е. Владимиров полагал, что заключительные прения не должны составлять самостоятельного отдела в процессе, а между доказательствами и приговором должна быть тесная и непосредственная связь. Поэтому судебное следствие должно быть, по его мнению, организовано в следующем порядке. Прочитывается краткий обвинительный акт. Потом обвинитель произносит речь, в котором излагаются доказательства, на которых строится обвинение. Такая речь естественным образом будет краткой, без лишних фраз. Вступительная речь обвинителя есть обзор, очерк доказательств. Эта речь позволит следить за обвинительным следствием, так как эта речь будет подтверждаться демонстрацией доказательств. Иначе всякое голословное утверждение будет изобличаться тут же судебным следствием. По окончании вступительной речи обвинителя, начинается обвинительное следствие. Сторона обвинения представляет доказательства. По каждому доказательству должны быть делаемы замечания сразу после отобрания самого доказательства. Такие замечания делает как сторона обвинения, так и сторона защиты. Таким образом, самоё защита начинается уже на самом обвинительном следствии. Именно на этой стадии, настаивает профессор, уместно сопоставлять одно действие судебного следствия с другим, из этого сопоставления выводить заключения в пользу или во вред подсудимого. И сразу по представлении доказательств, то есть по окончании обвинительного следствия, государственный обвинитель должен произнести заключительную речь. Тогда такая речь будет самым непосредственным образом связана с представленными стороной обвинения доказательствами. После этого начинается следствие защитительное. Защитник произносит вступительную речь, представляет доказательства и произносит заключительную речь. В таких речах едва ли будет место пустословию, ибо она будет продолжением судебного следствия, полагает профессор. Однако “в тех странах, где заслуги председателя оцениваются по числу осуждающих вердиктов, добытых им на суде, никакая организация не даст хорошего правосудия”, – соглашался профессор Л.Е. Владимиров (Суд присяжных. С. 249–253).
Если вчитываться в современный уголовно-процессуальный закон, то описанные приёмы судебного следствия не только не возбраняются, а напротив, предполагаются. Самоё изложение обвинения предполагает очерчивание круга конкретных обстоятельств и фактов, которые сторона обвинения намерена доказать, а также очерк доказательств, которыми обстоятельства будут доказаны. Высказывание отношения к предъявленному обвинению, по сути, есть не что иное, как ответная вступительная речь стороны защиты, отзыв на уголовный иск. По сути, между частями 1–3 статьи 335 Уголовно-процессуального кодекса России (2001 года) и статьёй 273 этого же Кодекса нет противоречий. Они предоставляют сторонам сделать в любом судебном процессе вступительные заявления по обвинению и защите от обвинения, внося в предстоящее судебное следствие ясность, предсказуемость, разумность.
Если речи оторваны от всех предыдущих судебных стадий процесса (у нас редко можно обнаружить и судебное следствие в его логическом проявлении), то самоё вынесение приговора оторвано от судебного разбирательства, сам приговор произволен и никак не вытекает ни из содержания судебного следствия, ни из эстетико-художественного содержания речей. Получается, что судебные речи, в современном их исполнении, есть способ прикрытия судейского произвола.
Судебные прения, речи имеют отдаленное отношение к словесным состязаниям, они всего лишь намёк на состязательность. И как отметил адвокат Л.Е. Владимиров, намёк никто не обязан аргументировать, намёк потому и намёк, что его доказывать не нужно (Суд присяжных. С. 246).

Казус. Речь государственного обвинителя (объём 150 страниц)
Государственный обвинитель сказал, что настало время подвести итог проделанной работы. И начал свою речь с констатации того, что анализ собранных по уголовному делу доказательств в совокупности позволяет сделать однозначный и категоричный вывод о том, что, несмотря на отрицание подсудимыми своей вины, факт в совершении ими на протяжении длительного периода времени противоправных действий нашёл в суде своё полное подтверждение.
Далее государственный обвинитель описал обстоятельства, которые, по его мнению, были установлены в ходе судебного следствия. Государственный обвинитель описал жизнь подсудимых за несколько лет, в течение которых они руководили, завладевали, преследовали цели, приобретали, обеспечивали, создавали, знали, вводили в заблуждение, использовали, входили, получали, не выполняли, уклонялись, присваивали, пользовались правом, причиняли ущерб, лишали, поручали, изымали, обращали, исполняли, создавали видимость, уклонялись, оформляли, разрабатывали планы, перечисляли под видом, организовывали, реализовывали, действовали, обращали в свою пользу, распределяли роли, действуя совместно с другими лицами, входившими в состав организованной группы. Государственный обвинитель назвал совершённые подсудимыми деяния противоправными действиями. Однако не были названы те нормы права, которые были нарушены подсудимыми, и какое поведение должно быть присуще законопослушным гражданам. В речи государственный обвинитель назвал множество имён людей и названий организаций, привёл массу цифр.
Государственный обвинитель квалифицировал эти действия по пунктам, частям и статьям уголовного закона.
Потом государственный обвинитель объявил, что он переходит к анализу собранных доказательств, но перед этим заявил, что он не ставит перед собой задачу подробно пересказывать все сведения, свидетельствующие о совершённых подсудимыми противоправных действиях, поскольку соответствующие доказательства исследовались судом непосредственно в ходе судебного следствия на протяжении нескольких месяцев. Государственный обвинитель полагал, что ему стоит лишь высказать мнение относительно тех вопросов, которые предстоит разрешить суду, чтобы решение суда было законным, обоснованным и справедливым. Государственный обвинитель констатировал, что вина подсудимых в предъявленном им обвинении полностью доказана исследованными в ходе судебного разбирательства доказательствами.
Анализ “собранных по делу доказательств” свёлся к тому, что государственный обвинитель называл какой-нибудь документ и делал какое-нибудь утверждение. Например, протоколы собраний органов организации свидетельствовали о том, что подсудимые были “фактическими” руководителями организации. Или прокурор поведал, что имеющиеся в деле доказательства, которые были исследованы в суде, свидетельствуют о том, что подсудимые всегда руководили деятельностью таких-то организаций; регистрация организаций подтверждается заявками на регистрацию и учредительными документами; из устава организации можно узнать о предмете её деятельности и так далее. Также он напомнил, кто что сказал или пояснил. Потом всё перечисленное было названо подтверждением совершения подсудимыми, в частности, хищения. При этом государственным обвинителем не было названо ни одной нормы права, вопреки которой действовали подсудимые. Просто всё было названо хищением, а совершённые сделки “фиктивными”. Далее государственный обвинитель попросил суд назначить подсудимым меру наказания.
[ Примечание. Были ссылки или отсылки к нескольким десяткам прочитанных под видом представления доказательств документов. Чтение вслух нужно было для создания чувства внутренней убеждённости. Ни одно из доказательств не демонстрировалось. Никаких упоминаний нормативно-правовых актов. Никакого анализа законов, которые были нарушены, и того, как дoлжно было поступать. Никакой противоправности не установлено. Доказывания нет и не было. Речь как форма и способ эмоционального воздействия, как призыв в борьбе с недругом. Но для настоящего исследования важно, как поведут себя адвокаты. Ибо прокурор волен считать, что стороной обвинения всё было доказано на стадии представления доказательств. Ему же никто не перечил в выбранной им форме и способе доказывания. Адвокаты полностью поддержали прокурора в этой форме и в этом способе. Единственное, что требует процессуальный закон от государственного обвинителя в судебной речи, так это высказать мнение о мере наказания. Это прокурор и сделал. А то, что он долго говорил, так это его личное профессиональное желание. Тем более, если адвокаты внимательно слушают прокурора, то почему надо отказывать себе в удовольствии. Вопросы получения удовольствия право не регулирует. ]

Казус. Речь адвоката 1. Вся речь адвоката была объёмом более семидесяти страниц. Адвокат перечислил эпизоды обвинения, которые он собирался проанализировать.
Адвокат рассказал, как аргументация обвинительного органа от постановления к постановлению о предъявлении обвинения менялась. Адвокат продемонстрировал несуразности, противоречия в представленном обвинительным органом обвинении. Адвокат апеллировал к руководящим разъяснениям Верховного суда России. Адвокат обратил внимание, что в предъявленном обвинении отсутствует достоверность обвинения, так как в нём отсутствуют конкретные даты, места совершения деяний, которые обвинительный орган трактует как противоправные. Адвокат продемонстрировал вольность обращения обвинительного органа с юридическими терминами. Такую вольность обращения с юридическими терминами адвокат назвал беллетристикой. Однако из беллетристики нельзя сделать правовых выводов. Адвокат сказал, что в материалах уголовного дела, наперекор любому мыслимому праву, сторона обвинения не приводит сведений о том, где, когда, каким образом и что конкретно противоправного совершил обвиняемый по каждому из эпизодов уголовного дела. Не соблюдён принцип презумпции невиновности.
Подсудимый был привлечён обвинительным органом к уголовной ответственности не за совершённые им лично конкретные деяния, а за набор признаков, которые обвинительный орган якобы усматривает в описываемых событиях. Адвокат изложил приведённую обвинительным органом формулу и фабулу обвинения. Адвокат указал, что и в обвинительном заключении, и в материалах уголовного дела отсутствуют какие-либо доказательства, подтверждающие обвинение. Наоборот, сторона обвинения привела неопровержимые доказательства непричастности подсудимого к указанным стороной обвинения деяниям.
Адвокат напомнил, что единственным основанием уголовной ответственности является совершение деяния, содержащего все признаки состава преступления, предусмотренного уголовным законом, суд же обязан всё достоверно установить, а то или иное действие (бездействие), которое прямо не запрещено уголовным законом, не может быть признано преступным. Иное означало бы применение закона по аналогии, что запрещено уголовным законом.
Адвокат цитированием изречений всяких профессоров показал, что и как надо понимать в уголовном законе.
Адвокат установил, что сторона обвинения безосновательно и бездоказательно квалифицирует обычную предписываемую законами предпринимательскую деятельность подсудимых как преступную.
Адвокат взывал, что суд, будучи самостоятельным и независимым субъектом уголовно-процессуаль