Юридические школы и школа адвокатуры

“Дело Йукоса” показало, что в нашем Отечестве нет никаких юридических школ и, как следствие – школ адвокатуры. Всякие намёки на школу, попытки её формирования тут же уничтожаются юридическим средостением.

Конечно, можно не утруждать себя созданием или поиском школы, заявив, что у юристов не может быть никакой школы. Есть законы – вот и вся школа, делай “по закону”.

Но школа – это выучка, навык, опыт. Школа – это сначала знания, которые переходят в убеждения, затем убеждения, которые переходят в идеологию, идеология – в программу, программа – в план, план – в приказ, в руководство к действию, в самоё действие. Школа – это стиль, методология, это способ и формы постижения предмета. Школа – это группа людей, следующая стандартам профессионального поведения и выработавшая стандарты мышления.

Если всего этого нет, то есть нет школы, поведение людей в профессии непредсказуемо, а чаще всего их действия абсурдны, ибо они не подчинены никаким знаниям, никаким стандартам.

Посмотрите на “дело Йукоса”. Не утруждающий себя мыслительной работой созерцатель может заявить, что абсурдные деяния адвокатов, следователей, прокуроров и судей были предопределены единой разумной волей какого-то администратора, который специально низвел рациональность судебного процесса к абсурду, лишь для того чтобы достичь желанного ему блага. Но если сравнить “дело Йукоса” с сотнями и сотнями других судебных дел, то они по абсурдности ничем не будут отличаться. Хотя об этих сотнях дел администратор ничего и знать не хотел. Если судейский произвол творится только по прихоти какого-то администратора, то все, в том числе и адвокаты, должны пребывать в великой радости. Ибо тогда все остальные судебные дела должны разрешаться по праву, высшему праву. И будем считать, что тем, кто попал в круговорот “дела Йукоса”, не повезло. Но это не так. “Дело Йукоса” всего лишь лакмус отечественного правосудия.

Отсутствие юридических школ, их всяческое неприятие, в первую очередь, должно вызывать тревогу у Верховной власти. Ибо отсутствие юридической школы – признак деформации права, разложения правосудия.

Начала юридической школы могут возникнуть не только на юридическом факультете или в юридической академии, но и в адвокатуре. Но “дело Йукоса” показало, что средостение в адвокатуре также агрессивно относится к самой идее школы, им тут же пресекаются всякие шаги по формированию школы. Средостение устраивает всё серое и малоподвижное, безмысленное.

Вопрос о юридической школе, казалось бы, случайно возник как раз в период “дела Йукоса”. Для демонстрации идеи юридической школы считаем допустимым рассмотреть разные взгляды двух профессоров на этот вопрос. Их высказывания именно оказались во временных рамках “дела Йукоса”.

В “Новой газете” № 51 от 19 июля 2004 года было опубликовано интервью профессора Тамары Георгиевны Морщаковой, которое предварено заголовком “…И суда нет. Диагноз доктора Морщаковой. Бывший судья КС об особенностях российской Фемиды. Так про это ещё не говорили”.

Казалось бы, обычное по нынешним временам интервью, на которое никто бы не обратил внимания, хотя бы то той причине, что сейчас никто ничего не читает. Но реакция на это интервью у профессора Валерия Дмитриевича Зорькина была мгновенной и резкой. Статья по поводу интервью была написана им на следующий день (20 июля того же года) и опубликована в “Российской газете” 22 июля 2004 года под названием “Осторожно: праворазрушительство!”.

В чём заключаются разногласия двух профессоров права на отправление правосудия, на самоё идею права, на правозащиту? Есть ли у нас правовые школы, полезные или вредные? Имеют ли правовые идеи профессора хоть какое-то значение для повседневной жизни, если эти идеи овладеют правосознанием людских масс или хотя бы отправителей правосудия? Каждый ли из профессоров права – основатель юридической школы? Что высказали или хотели высказать правоведы? Ведь не аллергия же к персонам является причиной публичных высказываний правоведов? Или аллергия к идеям?

Выделим правоведческие тезисы из интервью профессора Т.Г. Морщаковой:
(1) Именно юрист должен сказать: то, что записано в законе, – неправильно, вранье. Если нормы законодательства входят в противоречие с общими принципами права, право должно ставиться выше. В 1969 году профессор Михаил Шаргородский выступил на конференции в Ленинграде с такой репликой: “Юридическая наука начинается там, где она говорит законодателю “нет”. Вот идея конституционного правосудия на все времена.
(2) [члены Конституционного суда в 1991 году] были вдохновлены идеями правового государства, главенства Конституции, приоритета прав личности, совершенно небывалыми перспективами, которые с этих позиций открывались перед Россией. Правда, по первым же, ещё не самым принципиальным решениям, сразу же начался саботаж со стороны судов и других правоприменительных органов.
(3) Можно ли запрещать идеологию? Наверное, нет, даже если она большевистская. Идеологию надо побеждать идеологией, в том числе в рамках демократических выборов. А запретить партию может только суд, но только не конституционный, а обычный, где доказываются конкретные факты, конкретные правонарушения.
(4) [Конституционный суд – это не политический], это суд правовой. Но его решения обязательно становятся фактами политики. Принятие закона – политический факт. А его признание противоречащим Конституции – тем более.
(5) Право и Суд начинаются там, где они говорят законодателю “нет”. Да, Указом 1400 [от 1993 года] Ельцин фактически отменил тогдашнюю Конституцию. Но что она из себя к этому времени представляла? Чего стоила поправка о том, что Съезд народных депутатов вправе принять к своему рассмотрению любой вопрос? Ведь есть же высший принцип разделения властей. В тот момент Конституционный суд обязан был подняться над законодательством, пусть это даже сама Конституция, и судить с позиций высшего права.
(6) УПК 1960 года был построен на отсутствии состязательности в процессе, на придании суду роли “борца с преступностью”, не было возможности обжаловать в суд решения, принимаемые на следствии, адвокат допускался только с момента предъявления обвинения… Конституционный суд все, что входило в противоречие с Конституцией, признал неконституционным. Не надо было в спешке принимать новый Уголовно-процессуальный кодекс, а надо было разобраться со старым и инкорпорировать в него в виде норм все эти решения Конституционного суда. Из-за борьбы политических и научных амбиций новый Уголовно-процессуальный кодекс может оказаться не лучшего качества. Но главная беда оказалась не в этом. Правоприменители, то есть в первую очередь судьи, не говоря уже о милиции и прокуратуре, остались прежними, их прежний менталитет держит их в рамках того, старого, по сути инквизиционного процесса. Сегодня они саботируют наиболее важные и либеральные положения уже нового кодекса.
(7) Судьи не стали независимыми. Принцип “пожизненного” назначения судей является единственной надежной гарантией их подлинной независимости. Однако сегодня судью назначают сначала на срок в три года и только затем – “пожизненно”. Судья-”трёхлетка” полностью зависит от председателя суда. В противном случае председатель не представит его на утверждение. За три года его вымуштруют или, в крайнем случае, выгонят. Такой порядок не только не искореняет старый судейский чиновничий менталитет, а создаёт среди новых судей новый чиновничий менталитет.
(8) Председатели судов назначаются на шесть лет, они зависят от председателей вышестоящих судов. Ведь именно председатели обращаются в квалификационные коллегии судей, а коллегии делают все, что “рекомендуют” председатели судов. С жалобами на судей в квалификационные коллегии идут не граждане, чьи права нарушены, а вышестоящие судейские чиновники. Карьера, материальное благополучие, судьба судьи зависят от того же лица, которое в вышестоящей инстанции может пересмотреть его решение. Выстроена судебная вертикаль, и это конец судебной власти, исчезает фигура независимого Судьи с большой буквы.
(9) Конституционный Суд часто ссылается на нормы международного права, но делает это только в мотивировочной части своих решений, а надо опираться на них и в части резолютивной. Тем более что Конституция закрепляет принцип приоритета международного права над национальным.
(10) Возникают и будут возникать проблемы с исполнением решений. В смысле предупреждения нарушений таких же прав в будущем. Одним из механизмов их решения может стать обращение Страсбургского суда в Конституционный суд России. В законе о Конституционном суде записано, что он рассматривает запросы других судов. Страсбургский суд в этом смысле точно такой же, как какой-нибудь наш районный, поэтому и его запрос о непригодности какого-то конкретного закона является допустимым. Это был бы важный вклад России в дела Совета Европы.
(11) Переезд трёх высших судов в Санкт-Петербург зависит только от воли, которая никакими соображениями целесообразности не определяется. Возможен набор нового аппарата высших судов из юристов Санкт-Петербурга, где ленинградская школа процессуального права всегда была достаточно реакционной. Например, многие её представители утверждали и продолжают утверждать, что адвокат вправе занять позицию, отличную от позиции его подзащитного. Например, подсудимый говорит, что невиновен, а его адвокат настаивает на виновности и просит снисхождения. Потому что защитник в суде выполняет-де публичные функции, которые перевешивают интересы конкретного лица. Это противоречит принципу состязательности в процессе.
(12) Об угрозе Конституционному суду:
Принята новая редакция статьи 80 Конституционного закона о Конституционном суде России, где говорится об обязательной силе и исполнении его решений. Смысл её заключается в том, что отныне (в прежней редакции этого не было) после признания Конституционным судом той или иной нормы закона не соответствующей Конституции, законодательные органы обязаны привести закон в соответствие с решением Конституционного суда. Но сам законодатель и правоприменители теперь трактуют это так, что, пока поправка не внесена, решение Конституционного суда можно не выполнять. То есть оно лишается той самодостаточности, на которую прямо указывал раньше не только Закон о Конституционном суде, но и сегодня указывает Конституция. Запрещена официальная публикация одновременно с основным решением особых мнений отдельных судей.
(13) О подборе кадров в состав судей Конституционного суда: В Законе о Конституционном суде прямо записано, что судьями должны назначаться люди, “обладающие признанной высокой квалификацией в области права”. То есть это должна быть элита, способная принимать решения с позиций высших принципов права. Раньше такой критерий отбора всё же соблюдался, несмотря на острейшую политическую борьбу вокруг каждой кандидатуры. Теперь возьмите процедуру нынешних назначений. Кем оцениваются ученые труды кандидатов? Ну, пусть не труды, но какие-то правовые Поступки (с большой буквы)? Чем именно доказывается их признанный авторитет в области права? Существует ли конкурс, если кандидаты представляются Совету Федерации в единственном экземпляре? И это конкурс каких именно качеств? Что знает обо всем этом гражданское общество, да и то же самое судейское сообщество?

Теперь приведём наш конспект статьи профессора В.Д. Зорькина, который поставил вопрос шире и глубже – о судьбе права в России, – применив для раскрытия сути происходящего другой формат и другие принципы:
Жертвой нового нагрева истории (устанавливающегося нового мирового порядка) сразу же стало право.
Защищать право надо всегда и во всём.
Недопустимо, когда под правозащитными лозунгами сознательно осуществляется праворазрушительная деятельность в прямом юридическом и общенравственном смысле этого слова.
Когда такую деятельность осуществляет новый Петр Верховенский, презирающий право с позиций бесовской революционности, это не так опасно. Ибо это осуществляется с открытым забралом. Дьявол не маскируется в одежды Господа Бога. Когда праворазрушение осуществляется образованным судьёй, ревнителем правозащитности, претендующим на выражение неких либеральных взглядов и ценностей, то это трижды неприемлемо. А когда это осуществляется ещё и лицом, не лишенным причастности к органам государственной власти, то это ещё и страшно опасно.
На новом витке непростого российского процесса категорически нельзя допустить, чтобы всё правозащитное содержание было оседлано новым цинизмом для новой деструкции. Ряды защитников Российского государства должны сплотить, слить воедино в своём синергиуме два начала – державность и правозащитность. Слить воедино, а не противопоставить друг другу. Не “или право, или Россия”, а “и право, и Россия”.
Причина написания статьи – вызывающая очевидность, с которой под знаменем правозащитительства создатели новой оппозиционности попирают сами основы права. Все основы любого права, а особенно – западного, в любви к которому они так рьяно клянутся.
Новые оппозиционеры ставят во главу угла некий “принцип высшего права”. Это фактически неприкрытый аналог высшей целесообразности (разновидность – высшая рентабельность и так далее). Идея высшего права в том виде, в каком она преподносится новыми оппозиционерами, на практике может обернуться только революционными “тройками” и трибуналами. И кому-то подобная метаморфоза кажется желанной. Этот “кто-то” может считать, что он будет использовать подобные “тройки” и трибуналы против ненавистной власти. Власти, которая проявила не те тенденции, которые желаемы новым оппозиционерам. Но у “троек” и трибуналов своя внутренняя логика. В их расстрельный ров попадают именно те, кто хочет их использовать для своих конкретных сиюминутных целей.
Конституционный Суд отверг тогда в 1993 году логику революционной целесообразности.
Но как быть в тех особо аморальных случаях, когда та кровь объявляется пролитой по праву, в соответствии с высшими принципами революционной целесообразности? Как быть с теми, кто пытается такую позицию соединить с апологией права? Как быть с теми, кто уже раз вкусив плодов такого рода “права”, стремится к повторению, к эскалации данной тенденции? Тяжело признать, но в этом уже есть что-то от влечения к насилию, тяготения к пролитию крови. К сожалению, в российской действительности вновь формируются тенденции, дающие чему-нибудь подобному новый исторический шанс. Этого нельзя допустить.
Над правом стоит некий высший смысл, который Гегель и Кант понимали по-разному. Но каждый очередной виток апелляции к трансцендентальному правосознанию оборачивается простым бесправием, подчинением права некоей высшей целесообразности. Так было у иезуитов, так было у революционеров. Но ни иезуиты, ни революционеры никогда не рядились в тогу правозащитности.
Если новые оппозиционеры причастны к новой субстанции трансцендентального права, то пусть назовут Имя этой субстанции, опишут её, раскроют и предъявят. Кто знает, быть может, надо преклониться перед этими высшими основаниями. Но новые оппозиционеры хранят ведомые им трансцендентальные основания в абсолютной тайне. Это уже даже не кастовый подход (глубоко противоречащий любым демократическим и правовым формам). Это подход по сути общаковый, где скорее говорят не языком права, а на языке “понятий”. Может быть, в этих “понятиях” перечислены все носители трансцендентального права, а также все, у кого трансцендентальные основания нарушены.
Трансцендентальные основания новых оппозиционеров заперты у них в сейфе и выдаются только членам их салона в условиях особого доверия. Например, в салон не входят ленинградские юристы-процессуалисты. Значит, они не входят в число носителей трансцендентальной правосубъектности, ибо известно, что они “все реакционны”. Давайте заменим ленинградских юристов на какую-нибудь другую категорию, которая вся поголовно должна быть объявлена реакционной по региональному (ленинградцы) или любому другому, например, этническому критерию.
Назвать всю региональную (юридическую или любую другую) элиту только по факту рождения и проживания там реакционной – это путь в такое бесовство, из которого уже не будет никакого выхода.
Ленинградец имеет право занимать любую позицию и оцениваться по этой позиции, а не причисляться по факту своей прописки и рождения в разряд бесов или ангелов.
Есть одна группа, которая неприемлема и морально, и профессионально – праворазрушители, притворяющиеся правозащитниками. Апологеты революционной целесообразности, рядящиеся в либеральные одежды. Ревнители погромов и геноцидов (демонизация по региональному признаку – это пролог к геноциду), называющие себя рыцарями защиты суверенитета личности и правосвобод.

Статью Валерий Дмитриевич завершает словами: “Призываю любые политические силы не допускать в свои ряды ничего подобного. Ибо, допустив это, данные силы встают на путь разрушения. Россия уже прошла страшный путь, приобрела горький опыт. И второй раз этот грязный номер не пройдет”.

Конечно, никто не знает, как наше слово отзовется. Каждая статья или всякий призыв может иметь самые непредсказуемые последствия. Видимо, поэтому Валерий Дмитриевич так резко отреагировал на высказывания Тамары Георгиевны.

Вначале посмотрим на приведённые тезисы и конспект с позиций не диалектической, а формальной логики, то есть взглянем на предмет в статике, без развития, таким, как мы его застали прямо сейчас. И мы сразу обнаруживаем противоречие.

Допустим, Первый Профессор говорит, что есть Высшее право и что им нужно руководствоваться, а суды у нас выносят неправильные решения и саботируют решения Конституционного суда. Второй Профессор расценил высказывания Первого как призыв к отказу от права и подмене его целесообразностью, отнеся сторонников такой подмены к новым оппозиционерам. При этом Второй Профессор не отрицает факта неблагополучия в отечественном правосудии.

Предположим, что есть Высшее право и Высшие правовые принципы, которым может противоречить законодательство. И руководствоваться в правосудной деятельности надо именно ими, а не законодательством. Если такое утверждение верно, то ему будет противоречить другое утверждение о том, что суды принимают неправильные (незаконные) решения. Ибо как же суды могут принимать неправильные решения, если эти решения основаны как раз на Высшем праве. Всякий судья будет обосновывать свои решения именно Высшим правом, как он его понимает и чувствует. И никто никогда не сможет разуверить этого судью, что его решение неправовое. Правда, вышестоящий суд может отменить решение первого судьи, но, опять же, по основаниям Высшего права, и так далее. И сетование на то, что суды саботируют (не исполняют) постановления Конституционного суда, противоречит идее о том, что нужно руководствоваться Высшим правом. Если утверждение о предназначении Высшего права верно, то правильно поступают все суды и всякие там “правоприменители”, что не исполняют постановления Конституционного суда. Ведь все руководствуются Высшим правом. Или только Конституционный суд может и должен руководствоваться Высшим правом? Нет, все остальные суды сами будут решать, руководствовался при вынесении постановления Конституционный суд Высшим правом или законодательством. И если районный судья решит, что Конституционный суд руководствовался законодатель ством, а не Высшим правом, то применит сам Высшее право. Что миллионы и миллионы живущих в нашей стране людей уже на себе прочувствовали.

И не стоит сокрушаться по поводу угрозы новой оппозиции в праве, лозунгом которой может быть “Высшее право”. Нет у нас никакой оппозиции в праве. И никто её не создаст. Ибо то, что обнаруживается в актуальном правосудии, и есть отрицание всякого правосудия в его западном, да и в нашем понимании. Нынешнее правосудие в своей массе руководствуется именно “Высшим правом”. И в этом смысле “Высшее право” есть отрицание права, есть праворазрушительство. Наше право уже разрушается внутри самой наличной правосудности, самими антропологическими элементами правосудной системы. Для разрушения права и правосудия сейчас не нужны никакие посторонние силы, ни старая, ни новая оппозиции. Действующее правосудие само себя разрушает. И нас – народ – вместе с ним.

В правосудной жизни порой такие события происходят, что пока сам не увидишь и не прочитаешь, никому на слово не поверишь. Вот лежит многотомное дело о хищении в форме мошенничества. Приговор вынесен. Два человека осуждены на пять лет лишения свободы каждый. По инкриминируемому хищению отсутствуют потерпевшие, отсутствует и материальный ущерб, то есть имущество никто не похищал. Государственный обвинитель в своей речи заявил, что и потерпевших нет, и ущерба нет, и закона такого нет, который нарушили подсудимые, но это только по той причине, что законодательство медленно изменяется и не успевает за новыми видами деятельности людей, однако сердцем он (обвинитель) чувствует, что хищение подсудимые совершили. И судья приговорил обоих к названному сроку наказания. Надо полагать, что районный, он же федеральный, судья руководствовался именно “Высшим правом”, невидимым законом. И вышестоящие суды, оставляя обвинительный приговор в силе, то есть полагая, что он законен, руководствовались тоже своим пониманием “Высшего права”. Но разве эти судьи враз по призыву примкнули к “новой юридической оппозиции”?

Высшее право предстает как невидимый закон, который никто не видел, потому что он невидимый, но им все руководствуются. И в существование такого невидимого закона верят особенно невинно осуждённые, ведь им сказали и написали в приговоре и в надзорных бумагах, что они лишились свободы по Закону. Для них невидимый закон стал осязаемым.

Лучше сказать о Высшем праве и сопутствующем ему Невидимом Законе, чем сказал Франц Кафка в “Процессе”, трудно, да и не нужно.

Теперь взглянем на поднятые Профессорами проблемы с диалектической точки зрения, то есть с точки зрения живой жизни, где качество антропологического материала может до неузнаваемости изменить любые высшие принципы. Впрочем, люди пишущие зачастую и тут пытаются опереться на некий высший идеал человека, как он им представляется. А представляется он им как интеллигент, обладающий эталоном разума, вкуса, воли и культуры. Однако жизнь рисует совершенно противоположную картину. Нет и не было у нашей интеллигенции никогда вкуса, и ничего она не может оценить. Ибо чтобы что-то оценивать, нужно быть мозгом нации. А интеллигенция не мозг нации, как выяснилось. И никакой школы интеллигенция не создаст. Поскольку всё, что делает народ и Государь, для неё неправильно.

Разве у нас есть в стране хоть какая-то юридическая школа? Её нет. Нет даже подобия школы ни в МГУ, ни в МГЮА. Чтобы получить представление о правовых взглядах преподавателей юридического факультета МГУ, достаточно ознакомиться с подготовленным на этом факультете уставом общественной организации по объединению выпускников факультета. Ибо написание подобного устава – это действие, характеризующее мышление. Что касается Московской государственной юридической академии, то познакомьтесь с книгами по адвокатуре, которые писали её профессора.

Нет у нас никаких юридических школ. Да и боятся их создавать. Для создания школы нужны знания и убеждения, в первую очередь. И воля. Подвижничество нужно. А подвижников нет. Звание профессора – ещё не звание учителя. Чтение курса лекций в университете ещё не создаёт автоматически юридической школы. Школа – это люди, носители идеологии, подкрепленной их реальными поступками.

Школа может базироваться только на воле, интеллектуальной силе, идейной мощи и организационных, необязательно формальных, связях. Юридическая, как и любая другая, школа, не может строиться на трусости (страхе, подлости, предательстве, личном удобстве, личной сытости и т.п.). Ибо трусость, или её синоним подлость, всегда у каждого разная, она индивидуальна в своём проявлении и не нуждается в единстве школы.

Однако, уважаемые Профессора, взгляните ещё раз на тех людей-юристов, которых по рекомендациям разных групп профессоров права назначают на всевозможные чиновничьи должности, будь то советники, советчики или представители. И они носители какой-то школы? А ведь это тоже вопрос кадров, носителей идей и поступков. Сетовать на отсутствие подобающих судей можно бесконечно. Но если сами профессора содействуют назначению на доступные их влиянию должности людей идейно и профессионально маловразумительных и только по причине приятельских связей и личной преданности, то почему другие властные люди должны при назначении на должности прокуроров и судей поступать иначе?

Так у нас повелось, что всегда говорят, особенно в “оппозиционных” средствах всенародного оповещения, о неправильном антропологическом окружении Президента России. Но вспомните, что происходило в недавней и давней истории. Без всякого стеснения делили верховную власть в 1998–99 годах при действовавшем тогда Государе. А вспомним отдельное былое: одного Государя, Помазанника Божьего, убили ударом табакерки по голове, другого шарфом задушили, третьего подорвали, четвёртому просто сказали в феврале 1917 года – отрекайся, и отрекся. Только в редких случаях российской истории в чрезвычайной ситуации Государю удавалось элементарно выжить, например, в декабре 1825 года.

Вот и остаётся Государю, чтобы обеспечить личную власть и безопасность, назначать на важнейшие государственные должности людей, в первую очередь, по принципу личной надежности и преданности. А уж если такой преданный человек ещё и что-то может делать грамотно и профессионально, то надо считать, что нам, народу, повезло. Но что делает профессура для того, чтобы Государь назначал на важнейшие должности людей не только преданных, но и профессиональных (наличие диплома о докторской степени – ещё не признак профессионализма), волевых, деятельных, смелых и распорядительных. Ничего. Да она и не может, хотя бы по той простой причине, что отсутствуют профессиональные школы. Ибо вразумительной власть может быть только тогда, когда ключевые посты в ней занимают люди одной профессиональной юридической школы. А без Школы остаётся только одно – пополнять власть (законодательную, исполнительную, судебную) более или менее благодарными приятелями.

И если последовать мнению, что антропологическое выражение наличной судебной власти, особенно в его высшей части, никуда не годно, даже враждебно и Государю, и, соответственно, народу, то есть страдает недугом, как же тогда произвести антропологическое обновление, то есть лечение, если все члены судебной власти несменяемы (назначены пожизненно) и, опять же, независимы? Остаётся одно средство – переместить орган судебной власти на север, в менее удобную среду жизни. Глядишь, самые хворые сами откажутся переезжать. Тогда и пополнит Государь судебный орган здоровыми кадрами, из какой-нибудь юридической школы. Но может случиться как раз наоборот – ведь самые “больные” бюрократы оказываются на поверку самыми активными, которые ничего не боятся.

Чрезвычайная ситуация – это индикатор дееспособности различных институтов гражданского общества и государства. В ней проверяется всё – от частного индивида до государства в целом. Проверяется в ней наличие в стране того, кого профессор Карл Шмитт назвал сувереном, а по-русски следовало бы назвать самодержцем, – того, кто принимает решение о чрезвычайном положении.

Когда в августе 1991 года возникла чрезвычайная ситуация, Президент не проявил себя как самодержец. Не смог стать самодержцем и комитет, специально созданный для принятия решений в чрезвычайной ситуации. Вообще, ни одно лицо (чиновник или орган) Союзной власти не проявило себя как самодержец, то есть отказалось от права суверенитета или не смогло быть сувереном. Иными словами, все они уклонились от возможности принимать решения в чрезвычайной ситуации. Президент же и парламент одной из республик Союза взяли на себя бремя решений в чрезвычайной ситуации того времени и, соответственно, вели себя как самодержцы. В итоге суверенами оказались они, а не Президент Советского Союза. При другой чрезвычайной ситуации, осенью 1993 года, когда на самодержавие претендовали и российский Президент, и российский парламент, именно Президент принимал решения, которым все подчинились. Самодержцем Российским стал Президент. Других самодержцев не нашлось.

Суверен проверяется в глобальном чрезвычайном положении, охватывающем всю страну и длящемся достаточно долгое время. Но случаются и локальные чрезвычайные ситуации, которые действуют либо короткий срок, либо лишь на незначительной части территории страны. В глобальной чрезвычайной ситуации, когда теряет свою силу право, действовавшее в обычной жизни, адвокатура, в частности, утрачивает своё прежнее значение, её деятельность ограничивается в интересах выживания страны. Попытки искусственно активизировать адвокатуру в таких условиях ведут к её вырождению в группировку политиканов, то есть фактически к ликвидации адвокатуры как таковой.

Напротив, локальные чрезвычайные ситуации повышают роль адвокатуры. Собственно, вся деятельность адвокатуры построена на предельно локальных, микроскопических (а иногда и не совсем) чрезвычайных ситуациях – ситуациях, когда вдруг прекратила своё действие та или иная часть обычно действующего права. Если ситуация вполне нормальна и стабильна, адвокат не нужен. Если же право нарушено, задача адвоката – вернуть нормальную жизнь человека и права, восстановить нарушенное положение.

Таким образом, любая локальная чрезвычайная ситуация – это профессиональный вызов для адвоката. При этом его усилия должны быть направлены не против воли суверена, который ввёл такое положение своим правовым актом, но против тех, кто нарушает интересы обратившихся к адвокату лиц и тем вызывает необходимость сохранения чрезвычайной ситуации (Теория адвокатуры. С.111–112).

Во многом это относится и к судебной власти. Но как определить судьям, пусть даже Конституционного суда, когда началась эта глобальная чрезвычайная ситуация и когда она кончится, и началась ли она вообще? Может быть, это очередной бунт бюрократии против суверена? Школьный ответ такой – принимать решения по школьному стандарту, как написано в правовом акте, а не додумывать за претендентов на трон суверена, что они думают о высшем благе Отечества. Конституционный суд России в сентябре 1993 года принял юридически безупречное решение. И тем самым он сохранил за собой нравственное право остаться судебной властью. Государем же стал тогда тот, кому это на роду было написано. Это не вопрос какого бы то ни было человеческого суда.

Огромное количество рассматриваемых Конституционным судом дел свидетельствует о тяжести принимаемых судами неправосудных решений, о глобальности неправосудия. Судебная система не оправдывает надежд населения на защиту от несправедливости. Граждане вынуждены обращаться за справедливостью, которую они не получили в низших судах, в Конституционный суд. Фактическая неправосудность, произвольность многих судебных решений, несмотря на их формальную безупречность (обоснованность и законность), очевидна гражданам всех сословий. Трудно поверить, чтобы судьи иных судов и правоохранители всех рангов, будучи вроде бы “квалифицированными” юристами, не знакомы с основными законами государства.

Если поток заявлений в Конституционный суд будет оставаться на прежнем уровне, что свидетельствует о фактическом отсутствии судебной системы, то высший орган правосудия может не выдержать. Нельзя постоянно работать в условиях стресса – организм неминуемо начинает разрушаться. Для суда это означает его ненужность или декоративность. Именно с этой подспудной целью на Конституционный суд взваливают всё больше и больше неправовых вопросов. Таково лукавство чиновников, их вредительство Государю.

Конечно, можно искусственно уменьшить поток заявлений в Конституционный суд, перекрыв доступ простых смертных к этому святилищу правосудия, но живая проблема правосудности этим не решится. Так же как она не решится введением всё новых судебных инстанций специально для обжалования несправедливых решений. Вопрос справедливого суда и справедливого решения – это не проблема обжалования. Если бы это было так, то решение, которое бесконечное количество раз было обжаловано и при этом не было отменено, следовало бы считать справедливым, а вынесший его суд – судом справедливым. Однако такое решение может быть только “законным”, то есть подлежащим исполнению, что вовсе не делает его правосудным, справедливым, правильным. Причиной рассмотрения проблем конституционных прав Конституционным судом являются исключительно “законные” судебные решения. Даже собственные запросы судебных инстанций в Конституционный суд о поисках определенности в понимании законов свидетельствуют, в первую очередь, о нерешительности этих судов самостоятельно принимать правильные решения. Стремление переложить принятие решений на более высокую иерархическую ступень – болезнь всех иерархических систем. В управленческой системе это проявляется как стремление переложить принятие всех решений на высшее должностное лицо государства. В судебной системе – на Конституционный суд. Порой низшие ступени прибегают чуть ли не к шантажу, угрозам саботажа и прямого противодействия, лишь бы получить от более высоких начальников одобрение их действиям.

Безусловно, вынести справедливое решение нелегко. Юридическая грамотность здесь неотделима от нравственности и правозащитной идеологии. Решения Конституционного суда – и те часто сопровождаются особыми мнениями судей.

В связи с этим некоторые юристы считают, что справедливость не является рациональной категорией, и поэтому правосудие, хоть и употребляет этот термин для успокоения народа и в видах воспитания, на деле заменяет его понятием законности, согласно которой любое вступившее в силу судебное решение законно и, следовательно, справедливо. Попытки выработать какие-то иные критерии оценки, по мнению этих юристов, могут вести лишь к лицемерию и отрыву от практики. В итоге мы получаем “состязательный” процесс, где прокурор и адвокат преследуют личные, тщеславные интересы, для них главное – победа, игра на публику, воздействие на суд с помощью эффектных приемов (остроумие, ораторское искусство, манипулирование фактами). Прокурор и адвокат играют в процессе, как актеры в театре. И результат у них простой: один выиграл, другой проиграл процесс. Если справедливости нет как таковой, то нет смысла предъявлять соответствующие требования к прокурору и адвокату – обычным, земным людям. Соответственно, и судья в такой игре не безучастный арбитр, а заинтересованный участник, у которого тоже есть своё самолюбие и прочие земные интересы. Ему интересно проявить себя и особенно свою власть над судьбами людей. В результате мы видим неуклонную репрессивную тенденцию судебных решений. Судьи всё менее склонны выносить оправдательные и вообще мягкие приговоры. Им это просто неинтересно. Характерный пример – дела о необходимой обороне. Даже первичный анализ судебной практики по этим делам показывает, что, вопреки сути закона, уголовному наказанию подвергаются лица, защищавшиеся от преступных посягательств, то есть наказывается правомерное, законопослушное поведение. В правоохранительной и судебной системе сложилась своеобразная презумпция виновности лица, защищавшего себя от преступных посягательств. Словесные интерпретации уголовных статей о необходимой обороне, призванных привнести в судебную практику “справедливость”, правоохранительное сознание не меняет.

Но такая картина находит обоснование только в сознании отдельных юристов, простые же люди, чье сознание не замутнено до такой степени казуистикой, видят её абсурдность и недопустимость. Оказывается, что представления о правосудии у наро