Политика и экономика при монополистическом, организованном капитализме

 

Анализ способов функционирования буржуазного общества ведется в соответствии с неким особым циклом: от исследования политических структур и механизмов, имеющих целью обеспечение сферы индивидуальной свободы при посредстве государства или вопреки ему, как это предусматривается в классической буржуазной теории, совершается переход к сосредоточению научного интереса на глубинной экономической структуре буржуазных обществ, понимаемой как совокупность интересов, порождающих и воспроизводящих власть; и наконец, интерес смещается на функциональные условия, которые обеспечивают гегемонию господствующего класса при посредстве учреждений политической системы в самом широком смысле слова[532]. В таком цикле находит отражение не только сдвиг в проблематике, оправданный научным интересом, но и фундаментально важная тенденция исторического развития: в начальной фазе своего правления буржуазия могла строить свое господство в обществе на базе экономических отношений воспроизводства и на базе государства, которое, хотя и обладало способностью осуществлять массированное вмешательство в хозяйственную жизнь (например, в Пруссии), все же имело сравнительно простую структуру; поэтому наука могла заниматься главным образом экономическими условиями воспроизводства.

Впрочем, само представление о государстве в буржуазном праве предполагало наличие некоей области индивидуальных, экономических и политических свобод, которая, по самому своему определению, должна была оставаться свободной от государственной юрисдикции. Именно в этом смысле следует понимать сформулированное Марксом в «Немецкой идеологии» положение, согласно которому государство существует рядом с гражданским обществом и вне его. Правда, приходя в прямое соприкосновение с дифференциацией капиталистической конкуренции и образованием монополий, регулировавшие экономику рыночные механизмы начинают обнаруживать собственную недостаточность, и, следовательно, становится необходимым создание государственных институтов, призванных осуществлять дифференцированное вмешательство в жизнь общества (не подлежит сомнению, что эта потребность особенно остро дала знать о себе в ходе первой мировой войны).

Однако еще более важным, чем эта тенденция внутреннего развития самого капитала, явился тот факт, что рабочий класс становится классом «в себе и для себя», то есть, иначе говоря, складывается организованное рабочее движение, которое – после провала попыток исключить его из общественной жизни с помощью репрессий либо игнорировать его существование – становится причиной появления в буржуазном обществе целого ряда институционализированных механизмов, призванных интегрировать это движение в процессы экономического и политического воспроизводства буржуазного общества. Круг этих нововведений простирается от всеобщего избирательного права (которое начинает прокладывать себе путь примерно в 60-х годах XIX века) до признания профсоюзов как коллективно-договорных контрагентов (в ходе первой мировой войны). И применительно к этому «социально-политическому вторжению в государство»[533], как и в случае с регулированием экономики, мировая война тоже ознаменовала первую этапную веху.

Развитие такого рода привело к тому, что в порядок дня встала проблема нового определения взаимоотношения между экономикой и политикой. Начинается переосмысление, «ревизия» остававшихся вплоть до этого момента общепринятыми «марксистских» представлений: Марксовой теории заработной платы противопоставляется тезис о «политической заработной плате»; тезису о подверженности капитализма кризисам – идея организованного капитализма, который в состоянии предотвращать их; концепции государства как орудия господства буржуазии – попытка осмыслить «республиканское государство как рычаг построения социализма».

 

«В рамках подобной картины отношений взаимодействия реализация социалистической перспективы выступает уже не как гарантированная некоей необходимостью; она лишь возможна, и только. При организованном капитализме Gesetzmässigkeit экономического развития создает объективные предпосылки, которые представляют собой для рабочего движения лишь политический шанс (в веберовском смысле). Социалистическое преобразование общества (иначе говоря, всеобщее гармоничное, непротиворечивое планирование общественного развития) перестает быть продуктом неких естественноисторических законов и становится предметом сознательно вырабатываемого проекта. Но это предполагает, что сам проект разрабатывается в плоскости, которая находится вне – и сверху – экономической Gesetzmässigkeit»[534].

 

В центре поднятых проблем оказываются, таким образом, диалектика возможности и необходимости и – в неменьшей степени – вопросы соотношения между базисом и надстройкой. В традиционной марксистской трактовке базис и его развитие детерминируют – с учетом фактора отставания во времени – надстройку (политику как «процесс приспособления к экономике»), к которой принадлежат не только формы духовной жизни, идеологии, но и формы политических отношений, включая государство[535]. Открытие категории возможности ведет к подлинному опрокидыванию этого отношения. Действительно, большее влияние, которое начиная с периода первой мировой войны и в последующие годы организации рабочего движения в состоянии оказывать на государство, вызывает в качестве реакции такое расширение прерогатив политической власти, которое позволяет направлять естественные тенденции экономического базиса и, таким образом, обуздывать необходимость в том смысле, что экономические закономерности оказываются нарушенными, если не прямо уничтоженными, политическими действиями. С созданием политической системы институтов, призванных опосредовать воспроизводство буржуазного господства таким образом, чтобы гегемония буржуазии уже не опиралась преимущественно (а тем более исключительно) на экономические условия воспроизводства, которые образуют «центральную структуру» буржуазного общества, для классов, конституирующихся как организованные субъекты политики, открываются новые поприща политического действия. Между тем формы, содержание, средства и результаты подобных действий, по-видимому, отнюдь не определяются исключительно или преимущественно экономическими законами либо экономической необходимостью, а, судя по всему, повинуются политической логике, независимой от экономических условий. Эдуард Бернштейн разобрал это явление при исследовании фундаментальной проблемы распределения доходов и богатств в капиталистическом обществе (причем по прошествии многих лет мы можем добавить, что его суждения разделялись многими поколениями теоретиков)[536]:

 

«Нет такого экономического закона природы, который предписывал бы, какая доля в обществе должна доставаться производительным слоям и трудящимся, а какая – собственникам. Распределение общественного богатства всегда было вопросом власти и организации»[537].

 

И его противник в рядах германской социал-демократии, «ортодокс» Каутский, тоже выразился почти в том же смысле: «Движущей силой всякого экономического процесса является человеческая воля… Классовые противоречия суть противоречия воли»[538].

Благодаря новой категории власти экономические законы, разработанные Марксом для объяснения развития капиталистического способа производства, оказываются обойденными. Возникающая проблема есть проблема отрыва власти от условий ее воспроизводства, причем даже пределы власти и обратное воздействие осуществления власти на ее собственные основы (это воздействие было рассмотрено, например, Калецким на известной модели «политически обусловленного экономического цикла»[539]) должны оставаться за рамками анализа. Таким образом, категория возможного тесно связана с категорией власти, между тем как категория необходимого основывается на специфическом понимании экономических закономерностей[540]. Но тот факт, что в анализе воспроизводства буржуазного господства и его преодоления «власть» может стать ключевой категорией, непосредственно связан также с новой тенденцией буржуазии к обеспечению собственного господства иными средствами, при посредстве политических институтов, в которых организованное рабочее движение обладает возможностями к действию[541].

Ранее мы лишь кратко касались понятия закона у Маркса; теперь эти замечания следует дополнить. В противоположность известным детерминистским интерпретациям («теория автоматического краха»[542]) следует сказать, что из констатации того факта, что историю творят действующие субъекты (притом даже, что результаты их действий возникают как бы у них за спиной и, следовательно, не соответствуют полностью их намерениям), вытекает, что необходимость, или закономерность, может интерпретироваться только как тенденция. Таково заключение, к которому приводит внимательный анализ употребления понятия «закон» в «Капитале». Например, по Марксу, существует «закон тенденции нормы прибыли к понижению», причем его формулировка охватывает разные аспекты: во-первых, уравнивающее действие конкуренции обусловливает среднюю норму прибыли; во-вторых, эта последняя имеет тенденцию к понижению, но сила действия этой тенденции зависит от «контрдействий». Контрдействия против основной тенденции могут помешать этому историческому понижению в течение какого-то времени; более того, строго рассуждая, они могут иметь место именно только как контрдействие, реакция на имманентный закон, в соответствии с которым капитал (то есть совокупный капитал) постоянно стремится избежать собственного обесценения (то есть тенденциального падения уровня прибыли) путем попыток достигнуть максимальной доходности (тенденция, выражающаяся в погоне каждого отдельного капитала за максимальной прибылью).

Возможность контрдействий дана, с одной стороны, самой базовой экономической структурой («увеличение степени эксплуатации труда», «обесценение элементов постоянного капитала», «увеличение акционерного капитала»), но, с другой стороны, выступает также и как отражение политической ситуации (что отчетливо появляется при «понижении заработной платы ниже уровня ее стоимости»). В данном очерке мы не ставим перед собой задачи во всех подробностях рассмотреть проблемы, связанные с «законом тенденции нормы прибыли к понижению»[543], однако необходимо сделать некоторые выводы относительно соотношения между закономерностью и возможностью. Итак, основная структура развития капиталистических обществ определяется закономерностями, которые, однако, могут реализоваться только как тенденции, ибо им противостоят контрдействия, порождаемые самими этими законами и, следовательно, не привносимые извне. Помимо того, контрдействия могут выступать как проявления политической власти (как, например, в случае с уровнями заработной платы), что влечет за собой известную институционализацию политических структур, в которых осуществляется власть[544].

В этом контексте вырисовывается категория «организованного», «государственного» или «государственно-монополистического» капитализма, пришедшего на смену капитализму «свободной конкуренции». Для марксизма начала века характерно, что почти все теоретики самых различных оттенков пользуются тезисом об «огосударствлении»[545] капитализма. Речь при этом идет не только о новой интерпретации теории Маркса, но и о «новых явлениях» буржуазного обобществления, получивших развитие на протяжении последней четверти XIX века и особенно усилившихся в ходе первой мировой войны[546]. Так складываются формулировки понятий «организованный капитализм» и «государственный капитализм», призванные привести к единому знаменателю изменения, происшедшие в сфере институтов, и отграничить их от привычной ситуации «капитализма свободной конкуренции». Каковы же – зададимся теперь вопросом – те совершившиеся в институциональном и функциональном укладе капитализма преобразования, которые побуждают говорить об «организованном капитализме» или «государственном капитализме»? Для получения ответа на этот вопрос можно обратиться к очерку Юргена Коцки, который в обоснование понятия «организованный капитализм» приводит целый перечень его черт.

1. Прогресс концентрации и централизации капиталов привел к тому, что «процессы производства и капиталообразования, которые до сих пор определялись главным образом принципами рынка и конкуренции, все более дополняются моментами сознательной – хотя бы отчасти – самоорганизации предпринимателей»[547].

2. Углубляется разделение между собственностью и контролем с тем последствием, что «предприятия управляются более систематическим, в тенденции – научным, образом» и вырисовывается стремление «к эффективной специализации и организации, к планированию в ограниченных пределах и к специфической бюрократизации в масштабах предприятия».

3. Имеет место «глубокое преобразование социальной стратификации».

4. На рынке труда «индивидуальный принцип конкуренции, обмена и соглашения» в растущей степени заменяется «принципом сознательной коллективной организации».

5. Как следствие «более тесной связи и переплетения между социоэкономической и государственной сферами» развиваются новые отношения между экономикой и политикой.

6. Организованный капитализм характеризуется внешней экспансией.

7. Государственная сфера преобразуется, поскольку правительство уже не ограничивается обеспечением порядка в стране, а активно вмешивается в вопросы производства.

8. Происходят «перемены в сфере представлений, идеологий и коллективного сознания, где предметом поклонения все больше становятся эффективность, научность, организация как таковая»[548].

В той мере, в какой задача ограничивается описанием институциональных изменений в развитом капиталистическом обществе, эти «характерные черты идеального типа „организованного капитализма“ (главные и, разумеется, неполные)»[549] выглядят практически неопровержимыми. Но противоречивые проблемы и интерпретации – точно так же, как и вытекающие из них политические последствия, – сразу же во весь рост встают перед нами, как только мы переходим к рассмотрению способов функционирования этого типа общества и пытаемся оценить указанные явления с точки зрения определенного теоретического критерия. В состоянии ли крупные, концентрированные капиталы (монополии) долговременно обеспечивать себе монополистические прибыли и тем самым «обкладывать данью все общество» (Ленин)? Не может ли быть так, что реализующаяся на практике Марксова теория концентрации означает устарелость Марксовой теории стоимости (как осторожно спрашивает себя Гильфердинг)[550] или же монополистическая прибыль всегда с необходимостью наталкивается на те пределы, которые по-прежнему могут быть выведены из способа функционирования все того же закона стоимости (как полагает Варга, а после него Эльснер и другие экономисты[551])? Каковы функции формирующегося государственного дирижизма и как должны определяться пределы вмешательства государства в социальные процессы? Означает ли организация рабочего класса, что он сможет ускользнуть от принудительного действия продолжающегося процесса капиталистического накопления? Знаменует ли организация капитализма переход «от иррациональной системы к рациональной организации»[552]? Перечень характерных черт организованного капитализма не дает ответа на эти вопросы; именно здесь и завязываются дискуссии, которыми отмечено изучение капитализма в период II и III Интернационалов и вплоть до 30-х годов.

Споры по этим вопросам сообразуются, как уже упоминалось, с оценками политической возможности и экономической необходимости. Предполагается, что, подобно тому как монополии имеют – благодаря своему экономическому могуществу – возможность в течение некоторого времени (следовательно, невечно) ускользать от необходимостей, обусловленных законами развития капиталистического способа производства, другие компоненты тоже будут во все большей мере обусловливаться политическими факторами, нежели экономическим принуждением буржуазного общества.

Сама возможность возникновения такой гипотезы есть результат специфического понимания отношений между производством и обращением. Поскольку сфера производства организуется, структурируется и трансформируется в систему укрупненных предпринимательских единиц, в обращении также исчезают противоречия, порождающие анархию. Сфера обращения тем самым, с одной стороны, мыслится как нейтральная по отношению к сфере производства, а с другой – выступает как комплекс, способный выполнять регулирующую функцию в интересах институтов власти. Подобная теоретическая модель типична для марксизма II и III Интернационалов и, безусловно, восходит к идеям планирования, рационализации, организации, олицетворяющим специфически марксистский вариант более общего представления о прогрессе, рациональности и планируемом труде, – представления, которое символизируют имена Тейлора, Ратенау, Наумана, Макса Вебера, Гольдшайда и других[553]. С другой стороны, эту модель следует поставить в связь со специфической интерпретацией Марксовой критики политической экономии, – критики, которая не ограничивается теорией накопления, концентрации и централизации, а подспудно затрагивает и те простейшие категории, с которых Маркс начинает «Капитал»: товар, стоимость, деньги.

Дело в том, что ядро Марксовой теории стоимости – иначе говоря, тезис о том, что, во-первых, стоимость образует особое общественное отношение (что утверждает и Гильфердинг в своей критике Бём-Баверка), а во-вторых, ее противоречия воспроизводятся в категориях, вырастающих из самой стоимости (деньгах, капитале, кредите, заработной плате и т.д.) – в марксизме II и III Интернационалов зачастую игнорировалось или прямо отвергалось. Теория стоимости выступает в урезанном виде, уже когда ее начинают интерпретировать единственно в смысле трудовой теории стоимости, причем анализ формы стоимости регулярно приносится в жертву анализу содержания[554]. Будучи же сведена к «трудовой теории стоимости», понимаемой, в сущности, как метод количественного определения стоимости, она может быть затем релятивизирована или отвергнута, например, в случае ошибочной трактовки ее как «сугубо концептуальной действительности… построенной на абстракциях»[555], следовательно, воспринята как теоретическая модель, которая при необходимости может быть заменена или может оказаться устарелой в результате развития капитализма, и особенно процессов монополизации. Можно утверждать, что и Гильфердинг руководствуется этой бернштейновской интерпретацией (что справедливо подчеркивается Пьетранерой)[556], но при этом из его поля зрения выпадают два момента, важных для изучения монополизации. Во-первых, это тот факт, что процесс образования стоимости включает в себя как производство, так и реализацию, то есть представляет собой круговой, циркулярный процесс. Во-вторых, это тот факт, что определения теории стоимости не просто относятся к обращению в условиях свободной конкуренции, что закон стоимости, иначе говоря, не может быть сведен к инструменту, позволяющему оптимизировать размещение общественных ресурсов в духе классической доктрины ценообразования в условиях конкуренции[557], но являются также основополагающими для производства и обращения при капитализме вообще, неважно каком – конкурентном или монополистическом. Первый момент ведет затем к тезису о том, что экономика может быть «организована» в сфере обращения с помощью кредита и государственных капиталовложений; из второго же момента следует тот тезис, что противоречия, проистекающие из стоимости – иначе говоря, иррационально-анархические отношения, – действительно могут быть преодолены. Таким образом, могут быть определены как предмет регулирования (организованная экономика), так и сфера регламентации (категории обращения, особенно деньги). А придя к этому рубежу, нетрудно выявить и субъект регулирования: банки, образующие центральную нервную систему того финансового капитала, который возник в результате слияния промышленного и банковского капитала, и государство организованного, или государственного, капитализма.

Новые формулировки теории стоимости содержат в себе, таким образом, значимые последствия для концепций государства и общества и, следовательно, не могут быть ограничены ни самой теорией стоимости (специфической интерпретацией закона стоимости), ни теорией денег. Мы должны согласиться с Корой Стефан, когда она пишет о Гильфердинге, что его «подлинной целью было написать не теорию денег, а теорию государства, что его теория денег в действительности есть теория государства»[558]. Решающим аспектом при этом является редукция теории Маркса – сложного построения, в котором понятия выражают реальные общественные противоречия, – к относительно простой схеме категорий регулирования. В то время как Маркс выявляет сложные противоречия, коренящиеся в общественных отношениях, Гильфердинг и другие выписывают диаграмму проблем, подлежащих разрешению с помощью соответствующих приемов. Если Маркс понимает общество как противоречивую цельность, специфическим образом отражающуюся в своих отдельных и многообразных моментах, то Гильфердинг воспринимает общество, в сущности, как систему, частями которой можно манипулировать и по отдельности. Если Маркс подчиняет категорию возможного социальным условиям воспроизводимости власти (что единственно и составляет возможное), то в марксизме II Интернационала (в III Интернационале дело в этом плане обстояло существенно иначе) власть в общем и целом отрывается от собственно социальных условий и возможность понимается как политическая категория. Это нетрудно доказать, и мы сделаем это путем разбора понятия, являющегося центральным, фундаментальным как в «системе критики политической экономии», так и в политических воззрениях социал-демократии, – категория заработной платы.