От военного коммунизма к организованному капитализму

 

Особое внимание, уделяемое Бухариным формам социально-экономического развития западного капитализма, рискует остаться необъяснимым, если не учесть особенностей культурного формирования этого человека. Русский компонент его культуры (в котором важная роль принадлежала философии эмпириокритицизма, воспринятой от Богданова) сосуществовал и переплетался с результатами хорошего знания и непосредственного изучения социальной теории и социальных исследований международной социал-демократии, как и трудов наиболее передовых буржуазных мыслителей. Отличающая наиболее яркие страницы его теоретических работ критическая соотнесенность с трудами Макса Вебера и Гильфердинга, не говоря уже о Ратенау, Кейнсе, Ледерере, Зомбарте, авторах из «Грюнбергс архив» и т.д., является результатом глубоко укоренившегося навыка и отражает стремление вести собственную разработку теории на том же уровне сложности. На процессе теоретического созревания Бухарина и после Октябрьского переворота скажется опыт учебы в эмиграции, когда он побывал во многих западных странах – от Скандинавии до Соединенных Штатов[267].

Революция и последующее строительство Советской власти не заставили Бухарина отбросить ранее приобретенный им идейно-теоретический багаж, а, скорее, побудили переосмыслить его. Это с особой очевидностью проявляется в бухаринской интерпретации двух решающих аспектов преобразования капитализма в первые десятилетия XX века: роста экономической и политической организованности национальных капиталистических систем и драматического обострения напряженности в их взаимоотношениях, обусловленного достигнутым уровнем интернационализации капитализма. Показательно в этом отношении, что ссылки на теоретические работы Гильфердинга занимают важное место в исследованиях Бухарина начиная с 1910 года, когда появился главный фундаментальный труд этого социал-демократа и экономиста, и до 1927 года, когда тот выступил с докладом на тему об организованном капитализме на Кильском съезде СДПГ[268]. Однако речь здесь идет не о некритическом восприятии, которое затем подправляется расстановкой политических или идеологических акцентов. Раньше, чем Ленин, и независимо от него Бухарин точно отличил существующие тенденции к интернационализации капитала от отвергнутого им предвидения возможного «ультраимпериализма», понимаемого в смысле соглашения между монополиями или трестами, которое гарантировало бы мирное урегулирование межкапиталистических, межнациональных и межгосударственных противоречий. Эту независимость мышления признают за Бухариным даже тогда, когда его тезисы об организованном капитализме во всеуслышание объявляют перепевом гильфердинговских формулировок (по крайней мере в пристойном варианте обвинений, вышедшем из-под пера Е. Варги[269]). И действительно, Бухарин уже с 1915 года – и тем более в послевоенные годы – питал убеждение, позже высказанное Лениным в его знаменитой работе об империализме[270], что тенденция к решению военным путем споров между национальными капиталистическими группировками из-за политического и экономического господства составляет один из основных компонентов новой стадии капитализма и поэтому не может быть сведена к политике радикальных улучшений капитализма, как полагал уже в те годы Каутский, а вслед за ним и Гильфердинг[271].

Признавать органичность тенденции к войне не означает считать войну чем-то неотвратимым или же непосредственным следствием межимпериалистических экономических противоречий. Общемировой капиталистический трест исключается, потому что его образование возможно лишь при условии равновесия сил между договаривающимися национальными группами капиталистов, что невероятно, либо же при условии абсолютного превосходства одной державы над всеми другими – однако и такого рода ситуация повлекла бы за собой ожесточеннейшие конфликты, которые обострили бы еще больше противоречия мирового капитализма[272]. Таким образом, тенденции к войне, писал Бухарин в «Экономике переходного периода», могут привести к «отрицательному расширенному воспроизводству», то есть к разрушению производительных сил. Однако это может рассматриваться «с точки зрения общего движения капиталистической системы» и как необходимая цена достижения «более высокого и потому более мощного развития этих сил»[273]. С помощью конкретного анализа специфического характера кризисных процессов можно провести различительную грань между кризисом и крахом капитализма, между военным (и послевоенным) кризисом и окончательным кризисом капитализма.

Кроме того, в отличие от Ленина Бухарин полагает (и он будет долго развивать эту свою мысль), что взаимопроникновение политики и экономики, характеризующее современный капитализм, может обеспечить урегулирование наиболее серьезных внутренних противоречий капиталистического строя и даже придать ему значительную стабильность в пределах национальных границ. Отсюда внимание к возрастанию экономической роли государства, несводимой к тенденции к загниванию и к анализу, выявляющему лишь паразитические стороны государства. В 1920 году Бухарин отстаивает свой самобытный концептуальный подход к подобному процессу интеграции между государственной машиной и экономикой, и отсылка к этим теоретическим положениям явится константой его анализа на протяжении последующего десятилетия, особенно во время его пребывания на посту руководителя Коминтерна. В статье 1915 года он утверждает, что «национальное хозяйство превращается в единый гигантский комбинированный трест, пайщиками которого выступают финансовые группы и государство. Мы называем образования такого рода государственно-капиталистическими трестами»[274]. С помощью этих новых понятийных инструментов Бухарин разбирает всю ту массу явлений, которую Гильфердинг описывает в своем «Финансовом капитале»: процессы рационализации и организации национальных капитализмов, растущее отделение капитала-собственности от капитала – управления производством, возрастание роли банковского капитала и главенствующая роль финансовой буржуазии, причем подчеркивает их важность, в частности, и для такого явления, как максимальная промышленная концентрация в монополиях, которую Ленин, напротив, настойчиво ставит на первое место в иерархии черт новой, империалистической стадии[275].

Бухарин соглашается с тем тезисом Гильфердинга, что объяснение этого типа капиталистического регулирования не может быть просто сведено к отмеченной Марксом функции кредитной системы и акционерных обществ как «контртенденция» против тенденции к понижению средней нормы прибыли[276]. И тот и другой приписывают ему значение, выходящее за рамки конъюнктурных мер, хотя признают, что особые обстоятельства, например задачи планирования экономики в связи с потребностями мировой войны, необычайно ускорили вышеупомянутые процессы. При этом отличие анализа Бухарина от подхода как Гильфердинга, так и Ленина в том, что он настойчиво концентрирует внимание на преобразовании внутренней структуры государства. Он не ограничивается лишь пересмотром определения государства как коллективного капиталиста – и не сводит его роль к орудию осуществления агрессивных поползновений империалистического капитализма на международной арене. В работах 1915 и 1920 годов он многократно останавливается на интеграции между финансовым капиталом, общественными предприятиями и государством; кризис фритредерства и либерального государства, сопровождаемый кризисом институтов парламентской демократии, он выводит из изменения в отношениях между господствующими классами и государством. Когда экономическая власть буржуазии, отмечает он, выступала как нечто достаточно аморфное, «организованный государственный аппарат как бы налагался на неорганизованный класс (или классы), чьи интересы он олицетворял». Но, продолжает он далее,

 

«ныне дела обстоят в корне иным образом. Государственный аппарат воплощает не только интересы господствующих классов вообще, но и их коллективно выраженную волю. Государственный аппарат налагается не на разрозненных членов господствующих классов, а на их организации. Правительство de facto превращается, таким образом, в „комитет“, выбранный представителями предпринимательских организаций, и становится верховным руководителем государственно-капиталистического треста»[277].

 

Подобное подчеркивание структурной обусловленности нового места и роли политики, а также указание на новые социально-экономические организации, направляющие действия государственной машины, позволяют лучше оценить смысл знаменитой фразы Бухарина из «Экономики переходного периода» о том, что «Левиафан» Гоббса – «это сущие пустяки по сравнению с той могущественной силой, какой оказался государственный аппарат финансового капитала»[278]. Расширение роли государства, в чем Бухарин усматривает постоянно действующую тенденцию для периода между окончанием войны и стабилизацией 20-х годов (он снова говорит о ней даже и в ходе кризиса, начавшегося в 1929 году), выступает как часть процесса органического преобразования системы, как выражение на уровне организационных аппаратов того развития, определяющей причиной которого являются социально-экономические перемены.

Во второй половине 20-х годов Бухарин углубляет свои представления о государственном капитализме в теоретическом и политическом плане. Он делает это в статье-рецензии на «Новую экономику» Преображенского летом 1926 года, в теоретическом споре с иранским коммунистом, делегатом Коминтерна Султан-заде о проекте программы Коммунистического Интернационала, а также в разных политических статьях[279]. Примечательно, что перед теоретиками марксизма встает необходимость пересмотра традиционного разграничения на базис и надстройку. Взаимопроникновение производственной базы, регулирующих аппаратов государства и механизмов функционирования финансового обращения достигает той степени, когда эти последние могут быть включены в самый базис. Подобная интегрированная система исключает возможность обособления одной какой-то ее части: в политическом плане тем самым исключается допустимость каких бы то ни было нейтральных зон, независимых центров власти. Вот почему, по мысли Бухарина, гильфердинговская утопия насчет центрального банка не имеет под собой никаких серьезных теоретических оснований.

Все бухаринские размышления конца 20-х годов о новой структуре государственного капитализма имеют целью критику, аналитическое раскрытие несостоятельности гипотезы о возможности контроля демократического государства над тенденциями организованного капитализма, о постепенном возобладании интересов общества над частным интересом в развитии тенденций к регулированию экономики. Бухарин решительно против позиции, определившейся на Кильском съезде СДПГ, и вообще считает иллюзией рассматривать «нейтральное государство» как преемника «государства – ночного сторожа». Характерно, что отдельные исследователи сближают бухаринскую позицию по этому вопросу с теориями авторитарного перерождения государственного дирижизма, выдвинутыми некоторыми наиболее передовыми течениями социальной науки на Западе, несмотря даже на то, что эти последние принадлежат к совсем иным школам, чем Бухарин[280].

Тема однозначно авторитарного характера «трестификации государственной власти» широко представлена в выступлениях Бухарина на XV съезде ВКП(б) в декабре 1926 года и VI конгрессе Коммунистического Интернационала летом следующего года. В этих выступлениях он рисует перспективу «органической фазы» развития интеграции между государством и экономикой на «новой основе»:

 

«…государственная власть буржуазии больше, чем когда бы то ни было, становится непосредственно зависимой от крупных и мощнейших капиталистических концернов или комбинаций этих концернов. Другими словами, идет процесс сращивания предпринимательских организаций с государственным аппаратом, хотя и не происходит в огромном большинстве случаев огосударствления этих „хозорганов“»[281].

 

В заключительном слове по своему докладу на XV съезде ВКП(б) Бухарин добавляет, что созревание в государственном капитализме таких тенденций «снизу», то есть определяемых непосредственно властью капиталистов, берет верх над управляемыми «сверху» элементами госкапитализма. Под этими последними понимаются мероприятия и органы, созданные, как, например, в годы войны, из-за повелительных потребностей военного времени либо вследствие целенаправленных действий политической власти под влиянием (подобно тому, как это происходило в таких странах, как Австрия или Германия) организованного социал-демократического движения: органы государственного и общественного контроля, непосредственное участие государства (либо управляемых социалистами муниципалитетов, например коммунального совета Вены) в экономике, институционализация полномочий профсоюзов и т.д.

В 1929 году Бухарин берет на вооружение сам термин «организованный капитализм», которым особенно часто пользуется Гильфердинг, вместе с термином – тезис о долгосрочном характере программируемого неокапитализма и о внутренней дифференциации процессов государственно-капиталистического регулирования. При этом, однако, он сохраняет независимость своей позиции. Он не поддался, в частности, всеобщему увлечению идеями застоя капитализма и отождествления капитализма с фашизмом, на чем в последующие годы будет строить свою политику Коминтерн[282]. Вместе с тем Бухарин считает, что в соотношении между попытками социал-демократии воздействовать путем регулирующего вмешательства политической власти на стихийные процессы самоорганизации современного капитализма и влиянием внушительной финансово-экономической системы, которая «снизу» в той или иной форме придает авторитарный характер механизму государственной власти, второй компонент перевешивает; что сам опыт социал-реформизма (Бухарин ссылается в этой связи на «экономическую демократию» Ф. Нафтали и «функциональную демократию» Отто Бауэра) становится вспомогательным элементом в общей тенденции к корпоративной организации трудящихся[283].

Бухарин, таким образом, признает отличие организованного послевоенного капитализма от военного, но утверждает, что бóльшая вовлеченность государства в процессы социально-экономического развития не соответствует принятому представлению о растущем примате политики над экономикой, а выступает как процесс приватизации и корпоративизации политического посредничества и выраженного упадка общепредставительного характера государственных институтов. Неоднократно повторяющееся в докладах Бухарина на политических форумах 1927 – 1928 годов сравнение фашистских методов правления и методов «социального государства», управляемого социал-демократами, не следует рассматривать поэтому как предварение теории «социал-фашизма», открыто принятой Коминтерном лишь после отстранения Бухарина от руководства им. Чуткое проведение различий между авторитаризмом и фашизмом, что было, в частности, плодом его бесед с Тольятти, свидетельствует о том, что Бухарин уже улавливал, откуда идет главная опасность. В ходе следующего десятилетия это предвидение разовьется в открытое признание первоочередности нацистской угрозы по сравнению с любой другой и отождествление Германии с «новым Левиафаном»[284]. Таким образом, хотя Бухарин не дал развернутого анализа, соответствующего той степени сложности, какой достигли политико-институциональные аспекты госкапитализма, его воззрения нельзя отнести к упрощенческим попыткам примитивизировать эти аспекты и, уж конечно, представить себе как повторение классического тезиса о детерминировании надстройки базисом.