Русская революция и революция мировая

 

Анализ международных противоречий капитализма составляет лишь один из отправных пунктов в формировании бухаринской теории революции. Все большую роль в этой разработке играет сам опыт советского строительства, особенно в фундаментально важное пятилетие между уходом Ленина в 1923 году и его последовавшей смертью и политическим поворотом 1928 – 1929 годов. При этом значение того, что СССР продолжает существовать, измеряется не только тем объективным политическим и экономическим воздействием, которое он оказывает на устойчивость мирового капитализма, но и тем, что Советский Союз, по словам Бухарина, выступает как «первая гигантская лаборатория, где приобретает форму будущее человечества»[315]. Вопрос, которым он задается, если отвлечься от начинающей вступать в свои права риторики, заключается в расшифровке стратегической перспективы, вытекающей из двояко изменившейся ситуации после перехода к новой экономической политике в СССР и поражения революции на Западе, в особенности в Германии в октябре 1923 года. Может ли эта ситуация создать предпосылки для выработки подлинно самостоятельного стратегического курса, не отождествляющегося ни с клонящейся к упадку оппозицией Троцкого, ни с торжествующим сталинизмом; можно ли, иначе говоря, использовать то исключительное обстоятельство, которое обеспечивает уже само центральное положение руководителя Коминтерна в момент закладки основ международного коммунистического движения для обеспечения реальной взаимосвязи между анализом и практической разработкой новой перспективы?

Между тем ход развития мировых событий подвергает суровому испытанию постулат о международном значении Октября, разделяемый – пусть даже в разных формах – всеми руководителями партии большевиков. Вслед за разгромом или по крайней мере спадом массовых движений на Западе, что дополнительно подтвердилось поражением рабочего класса Англии в 1926 году, катастрофической неудачей завершается китайская революция 1927 года – первое практическое свидетельство несоответствия политики Коминтерна специфическим проблемам, поставленным на повестку дня освободительным движением колониальных или освободившихся от колониального ига народов, особенно в Азии и Латинской Америке, куда активнее всего начал проникать Интернационал.

Весь комплекс теоретических убеждений и конкретных исследований в области проблем организованного капитализма делал Бухарина самым непреклонным противником теории перманентной революции. Одна из отличительных черт всей его политико-теоретической деятельности после смерти Ленина заключается в борьбе, направленной на то, чтобы не допустить изоляции СССР, в стремлении избежать поспешного сведéния к бюрократическому шаблону пестрого многообразия ситуаций, в которых мировое коммунистическое движение выступало в качестве значимого политического субъекта. Подход Бухарина к интерпретации и развитию идеи «социализма в одной стране» приобретает, таким образом, особое значение и тем самым, в частности, подвергается уточнению первоначальное обоснование поддержки им нэпа. С тенденцией к формулированию политических решений в теоретическом ключе у него соседствует действительное сознание международной взаимозависимости, в условиях которой совершается выбор пути к социализму. Растущий разрыв между двумя политическими и теоретическими проблемами – мировой революции и социализма в СССР – он пытается преодолеть с помощью дифференцированного анализа различных секторов международной арены (капиталистические страны, отсталые страны, СССР). Причем реальные достижения СССР выступают в его глазах не только как оплот нового подъема революционного движения, но и как активный фактор, элемент предварения конечного результата и в особенности объединения с «мировой деревней», если воспользоваться выражением, употреблявшимся на XII съезде ВКП(б)[316].

В период, когда «стабилизация капитализма не может кончиться со дня на день»[317], Бухарин задается целью избежать того, чтобы соревнование между социальными системами перешло в соревнование между государствами или между «двумя лагерями», как скажет Сталин в 1925 году[318]. Тенденцию движения к социализму, на его взгляд, питает сложный комплекс сил и факторов, действующих на разных уровнях; причем в этом комплексе поле инициативы мирового революционного движения отнюдь не заполняется целиком деятельностью Советского государства. Правда, констатация нарастающей диспропорции между государством и движением побуждает Бухарина осознать возросшую важность решений, принимаемых по внутриполитическим вопросам, но это не умаляет интереса к разработке им стратегии, конкретных установок для различных отрядов коммунистического движения, в особенности на протяжении всего того времени, что он руководил Интернационалом. Более того, сами противоречия теоретического и политического характера, на которые он наталкивается в многочисленных сценариях мировой революции и которые в конце концов будут способствовать его поражению, приобретают значимость именно благодаря созданной им атмосфере творческого поиска, еще не парализованного сталинизмом.

Бухарин занял пост руководителя Коминтерна в такой момент, когда выход западных стран из послевоенного кризиса серьезно ослабил расхожий коминтерновский тезис об абсолютном обнищании масс и о радикальной чуждости этих масс узкому слою рабочей аристократии, составляющему социальную базу реформизма[319]. Сделанные политические выводы из анализа капиталистической рационализации в целом опирались на положения, уже сформулированные в работах 1915 и 1920 годов, но содержали важные новшества аналитического и стратегического характера. Обширный опыт, приобретенный Бухариным за годы жизни на Западе перед войной, привел его к убеждению, что новые формы капитализма и государства уже не оставляют в общественной жизни областей, свободных от организованного сверху контроля. Однако мысль о том, что «обычные в прошлом завоевания рабочих становятся почти невозможными»[320], теперь перерабатывается им в свете новых общих условий, ознаменованных переходом от военного капитализма к государственному капитализму – главному действующему лицу стабилизации 20-х годов. Угнетение рабочего класса, хотя и приобрело большую интенсивность, не носит абсолютного характера и уже не является плодом специфических требований военного времени. Речь идет об угнетении, связанном с новыми формами индустриально-технического развития, глубоко обусловленном – как на предприятии, так и за его пределами – капиталистической природой общественных отношений, выражением которых оно и является. В своих изысканиях Бухарину удается выделить ту сторону объективно совершающегося производственно-технического развития, которую, как он считает (в отличие от Германской компартии, заявившей об этом на VII пленуме ИККИ в 1926 году[321]), не следует целиком отвергать. Он убежден в бесперспективности реформизма, но не закрывает глаза на двоякую особенность переживаемого периода: наличие массы разнообразных нитей, связывающих рабочий класс с капитализмом, и значительное влияние политических и профсоюзных организаций социал-демократов, объясняющееся их поразительной жизнестойкостью[322].

Разумеется, оказываясь лицом к лицу с противником, объединенным в могущественные тресты, рабочий класс испытывает на себе последствия на редкость неблагоприятного соотношения сил. И все же Бухарин в 1926 – 1928 годах отдает всю энергию разработке направлений и лозунгов массовых выступлений на Западе: кампания против «последствий рационализации», сопротивление ухудшению условий труда, противодействие сокращению уровней занятости – вообще борьба на новых поприщах, открывшихся в связи с изменяющимися техникой и образом жизни. Все это в свою очередь предполагает не сглаживание, а усиление противоречий между профсоюзом и государством, а следовательно, работу в реформистских профсоюзах и вообще борьбу за единый фронт[323].

Но хотя Бухарин выступает автором и инициатором нового поиска (не нашедшего, впрочем, применения даже в более поздний период, когда после 1935 года был взят курс на народный фронт), ему так и не удается ни нарисовать связную картину движущих сил революции, ни указать промежуточные цели, необходимые коммунистическому движению на Западе. Он сам обнаруживает понимание этой трудности, когда на VI конгрессе Коминтерна обращает внимание на разрыв между повседневной работой и общей политической перспективой[324]. С другой стороны, для преодоления подобных затруднений мало было заявлять, что в капиталистическом обществе «организация труда – это не проблема пролетариата»[325]. Само по себе это заявление, в течение долгого времени не подвергавшееся сомнению в коммунистическом движении, не ведет ни к какому выводу из констатации того, что традиционная политика экономических заводских требований исчерпала себя, и оставляет нерешенной проблему связи между борьбой за непосредственные цели и политической борьбой. Вопрос о главных целях борьбы в период, не являющийся непосредственно революционным, поднимался уже в первом докладе Тальгеймера и в особенности в выступлении Клары Цеткин[326]; именно указанные тогда проблемные узлы составили наиболее самобытные моменты дискуссии о программе Коминтерна: молодежный вопрос, проблема раскрепощения женщины, союз с новыми средними слоями и интеллигенцией, борьба на культурном фронте и т.д. Эти моменты, конечно, присутствуют в политических докладах Бухарина, но не в настолько разработанной форме, чтобы заполнить вакуум между организацией сопротивления рабочих и безработных и борьбой за власть, которая, как реалистически признается, в западных странах не является делом ближайшего будущего. Бухарин шел на значительные уступки. сталкиваясь с жесткой тенденцией к изменению внутренней политической жизни Коминтерна и изменению состава руководства западных партий в направлении установления все большего контроля над ними со стороны ВКП(б) и устранения «правых» элементов[327]. Тем не менее неоспоримым остается тот факт, что Бухарин служил точкой притяжения для тех деятелей и групп, которые практически трудились во имя развития унитарной политики, для всех, кто еще продолжал сопротивляться принятию лозунга борьбы с «социал-фашизмом»[328]. Для примирительного отношения к социал-демократам время было крайне неблагоприятное; достаточно вспомнить о бастующих английских горняках, брошенных на произвол судьбы руководством британских тред-юнионов, или об отчаянной изоляции восставших венских рабочих в 1927 году, или, допустим, о ликвидации в том же году по инициативе английской стороны Англо-русского комитета единства. И все же даже в этих условиях Бухарин осмотрительно избегает идеологической инвективы в виде жестких политических оценок действий социал-демократов. Как бы противоречива ни была его позиция и как бы ни были серьезны его колебания, особенно усилившиеся после поражений 1927 – 1928 годов – вплоть до того, что в докладе на VI конгрессе Коминтерна он вынужден был говорить о «социал-фашистских тенденциях, наблюдающихся в социал-демократии», – они все-таки были не такими, чтобы его позицию можно было спутать с позицией Сталина, который уже с 1924 года характеризовал социал-демократию как «близнеца фашизма»[329] и который все более настойчиво, особенно после поражения объединенной оппозиции Троцкого – Зиновьева, проводил политику ломки опыта единого фронта как в политической, так и в профсоюзной областях[330].

Политические документы, статьи, другие печатные материалы, принадлежащие перу Бухарина, руководителя Коминтерна, позволяют прослеживать – причем зачастую очень легко – нити, связующие коммунистическое движение с довоенным международным социалистическим движением. Неоднократно возобновлявшаяся полемика с австрийскими социалистами не означала, например, перечеркивания установившихся в предыдущий период – до войны и затем в 1926 – 1927 годах – связей взаимообмена и взаимной критики; Бухарин стремился к тому, чтобы в результате этой полемики не возникла недооценка удельного веса тех, кого он называл «лучшими среди наших противников»[331]. На VI конгрессе Коминтерна он еще раз заявляет, что альтернативой политике социал-демократов, ведущей либо к параличу рабочего движения, либо к подчинению его органам буржуазного государства, может стать не «путчизм» маленькой Компартии Австрии, а курс на развитие широкого советского движения[332]. После 1927 года и разрыва дипломатических отношений между Великобританией и СССР кардинальное значение опасности войны еще в большей мере, чем прежде, обусловливает в деятельности Бухарина усилия по сохранению элементов унитарной политики, сформировавшихся в предыдущий период. В этом плане следует рассматривать действия Бухарина и руководителя советских профсоюзов Томского в пользу продолжения деятельности Англо-русского комитета единства. И вообще для Бухарина в отличие от Сталина угроза войны не становится поводом к стиранию различительных граней между разными силами в лагере противника и к сведению роли коммунистических партий просто к защите СССР. В бухаринском понимании борьба с военной угрозой содержит в зародыше проект мирной политики, понимаемой – отнюдь не в ключе «пацифизма» социал-демократов – как толчок для позитивных массовых инициатив, особенно на Западе. Однако в дальнейшем, на VIII пленуме ИККИ, эта ориентация, которой вдохновлялась и позиция Тольятти, не смогла стать курсом Коминтерна. Между тем она гораздо лучше, чем чисто директивная установка на ведение пропаганды против нападения на СССР (само по себе такое нападение рассматривалось как неотвратимое и близкое по времени), очерчивала поле действий, где могли гармонично сочетаться инициатива Советского государства и инициатива массовых движений в капиталистических странах в защиту мира против тенденций сползания к войне, коренящихся в самом укладе международных отношений 20-х годов. Бухарин, таким образом, руководствуется в своей деятельности не одной только классической схемой большевиков о войне, рождающей революцию (даже оставаясь данником этой схемы), хотя по этим вопросам теоретическая мысль социал-демократов страдала особенно серьезными изъянами[333].

Бухарин настойчиво подчеркивает опасность войны, но принимать это подчеркивание за косвенное выражение установки на изоляцию и ужесточение во внутренней политике и в области международных отношений значило бы не считаться со всем комплексом его воззрений. Не будем забывать, что противоречие между развитием производительных сил и национальными границами Бухарин рассматривал в качестве решающего фактора, действующего на протяжении длительного периода времени и уже в силу этого не измеряемого сиюминутными конъюнктурными колебаниями. В этом, в частности, состояло одно из отличий бухаринской позиции от позиции сталинской группы как в области теории, так и на почве практических политических решений; причем это отличие вырисовывается еще до VI конгресса, хотя и формулируется эзоповым языком, поскольку участники спора отдают себе отчет, к каким последствиям привел бы раскол между ними[334]. Заметим, что бухаринская точка зрения связана не только с его упоминавшейся выше концепцией новой формы общего кризиса капитализма и его толкованием «третьего периода». Представление о военной угрозе как долговременной тенденции, которая действует во всемирном масштабе и развитие которой может быть замедлено с помощью политики мира коммунистического движения, является единственно совместимым с тем курсом экономической политики, который предусматривает бухаринская теория социализма в одной стране. И речь идет не только о первой, наивной версии этой теории, но и о том новом ее развитии, к которому он приступил примерно в 1926 году.

Выступить против авторитарной логики форсированной индустриализации Бухарина побуждают причины одновременно идеологического и экономического характера – плод взаимосвязано проводившегося им анализа западного капитализма и проблем построения социализма в СССР. Так, его возврат к темам культурной революции и государства типа Парижской Коммуны в 1926 – 1928 годах был не столько обращением к прежним идеалам, сколько составной частью поиска такой модели планирования для СССР, которая соответствовала бы уровню сложности новых противоречий, достигнутому мировым капитализмом[335]. Уловить органическую стройность этого поиска практически невозможно, если не учитывать, что новое теоретическое определение нэпа, складывающееся в период этой кульминационной фазы политической карьеры Бухарина, заключает в себе – причем отнюдь не в качестве внешних, пропагандистских деталей – два решающих момента: понимание нового уровня капиталистической рационализации и оценку того характера, который приобрели освободительные движения в регионах «мировой деревни». Новые обстоятельства, проявившиеся в масштабах общемирового развития, по мнению Бухарина, уже не позволяют ставить вопрос о противоборстве социализма и капитализма в традиционных парных терминах: план – анархия производства, развитие – кризис. Капитализм показал умение давать ответ на проблему выхода из кризиса, продемонстрировал новую способность к государственному регулированию экономики и общества не только в условиях военной конъюнктуры. Решающей областью, в которой социализм может выступить альтернативой капитализму во всемирном масштабе, все более становится область качества развития. Вот почему Бухарин в своем докладе на VII пленуме ИККИ превращает выводы из критического анализа американской рационализации в указание основополагающих элементов модели для СССР. Отличие процессов индустриализации и рационализации в Советском Союзе при этом не сводится к чисто политической предпосылке (завоевание государства рабочим классом) и не отождествляется с особой интенсивностью и организационным рвением применения критерия производственной эффективности, на чем делала акцент внутренняя оппозиция. Для Бухарина решающую роль играет взаимозависимость между развитием производственной рационализации и расширением внутреннего рынка, в особенности в виде соответствия уровня потребления масс потребностям роста[336].

Между 1926 и 1928 годами, когда была опубликована знаменитая статья «Заметки экономиста», исследовательская мысль Бухарина проходит путь оригинального поиска, в ходе которого пересмотру подвергается и сама концепция «равновесия» всей системы, ранее игравшая важную роль в отстаивании им законов рыночного регулирования. Здесь необходимо – пусть даже в самом беглом виде – напомнить, что после отказа от военного коммунизма Бухарин поддержал переход к нэпу, но на основе такого рода доводов, которые делали оправданной ленинскую критику, указывавшую на его склонность к абстрактному теоретизированию при выводе конкретных политических решений, оказавшихся необходимыми в определенной ситуации[337]. Вероятно, под впечатлением успехов, достигнутых в первой фазе послевоенного восстановления народного хозяйства, Бухарин создает идеологизированную схему соревнования на рынке между государственным сектором и частным сектором как столбовую дорогу к сохранению «любой ценой» союза рабочего класса с крестьянством. Однако эта схема выражает в гораздо большей степени абстрактную реакцию на этатистский волюнтаризм предшествующего периода военного коммунизма, нежели действительную альтернативу тем идеям индустриализации ускоренными темпами, которые уже с начала 20-х годов, и в особенности с 1924 года, становятся стержнем модели социалистического накопления Преображенского. В рамках данной статьи, разумеется, нет возможности разобрать весь этот вопрос. Отметим лишь, что большинство авторов работ о Бухарине, в том числе и выступающих с явно пробухаринских позиций, сходятся на признании ограниченности его теоретического анализа этих лет. Хотя «свободно рыночные» позиции Бухарина 1922 – 1925 годов опирались на серьезные опасения политического характера и оправдывались как будто статистическими данными о малочисленности советского пролетариата, нельзя не видеть, что в конечном счете они задержали принятие обоснованных решений по вопросу о плане, которые были возможны. Более того, будь они приняты в тот момент, планирование могло и не стать исключительной прерогативой правящей сталинской группировки и производным от логики ее поведения: напротив, переход к планированию в этом случае мог бы совершиться в благоприятной обстановке, содержательной политической диалектики и почти всеобщего согласия относительно того, что на протяжении целой исторической фазы необходимо сосуществование в народном хозяйстве разных производственных укладов[338]. Таким образом, антииндустриалистские формулировки Бухарина в борьбе с Преображенским и вообще в период до и после XIV съезда ВКП(б) не столько выступают как историческое предварение маоизма, сколько выражают преимущественно этический подход к проблемам построения социализма[339]. Даже если на фоне наиболее вульгарных нападок троцкистов тезисы Бухарина выделяются как глубокие и достойные серьезного внимания, фактом остается то, что его незаурядное влияние так и не реализовалось в серьезной постановке проблем строительства социализма в такой стране, как СССР.

Более значительными представляются бухаринские тезисы о всемирном значении крестьянской проблемы, в зрелом виде изложенные в докладе VI конгрессу Коминтерна. Эти тезисы представляют собой самостоятельное развитие некоторых идей из последних работ Ленина, связанных с его поиском «нового пролога» мировой революции, на этот раз на Востоке[340]. Тема международного значения нэпа, которая в бухаринском выступлении на IV конгрессе Коминтерна в 1922 году еще звучала приглушенно из-за понимания специфичности обстановки, обусловленной отсталостью России, теперь, в пылу полемики со сторонниками теории «перманентной революции», все более разрастается, олицетворяя собой идею всемирного союза между пролетариатом и крестьянством. Именно теоретическое осмысление этого союза, рассматриваемого как специфическая черта ленинизма, становится красной нитью бухаринского доклада на XII съезде ВКП(б) в апреле 1923 года о жизненной необходимости для революции «прорыва на Востоке». В тезисах Бухарина по крестьянскому вопросу, представленных V пленуму ИККИ в 1925 году, и ряде его статей 1924 – 1925 годов настойчиво подчеркивается необходимость переосмысления предыдущих воззрений на взаимосвязи, утвердившиеся в мире на стадии империализма. СССР, по мнению Бухарина, своей революцией предваряет возможное и необходимое объединение во всемирном масштабе «мировой деревни» и пролетариата «мировой метрополии», причем не вопреки, а именно благодаря своей отсталости, выражающейся в самих масштабах крестьянского вопроса. В России, как в гигантской лаборатории, решается проблема, стоящая перед всем «мировым хозяйством», в котором «крестьяне составляют огромное большинство»[341].

Таким образом, бухаринская разработка, его критика схемы сторонников «перманентной революции» и наследия старого евроцентризма создают в конечном счете новую картину соотношения между революцией в России и мировой революцией; картину, как бы узаконивающую «парадокс» Октября 1917 года, то есть прорыва капиталистической цепи в ее самом отсталом звене. Теперь это историческое событие, долгое время рассматривавшееся его собственными творцами в качестве предпосылки к революции на Западе, которая и реализует предвидение Маркса, получает теоретическую оценку на базе инверсии всей теоретической схемы. Речь при этом не идет о простом идеологическом оформлении ситуации, в которой единственная коммунистическая партия, управляющая государством, приобрела подавляющее влияние в сравнении со всеми остальными компартиями, зачастую малыми или подпольными группами; нет, бюрократическое навязывание всем и вся советской модели революции и социализма, которое станет составной частью сталинизма, остается чуждым самой сути Бухарина. Теоретический узел, образовавшийся при рассмотрении проблемы влияния отсталости на революционный процесс, отнюдь не выпадает из его поля зрения, хотя тезис – разработанный им в развитие ленинских идей – о возможности перехода к социализму, минуя капиталистическую стадию развития, он теперь ставит в зависимость от тех отношений, которые революционные силы колониальных стран устанавливают с СССР как страной, относительно развитой в индустриальном отношении[342]. Трагические события в Китае в 1927 году, кстати поставившие вопрос о политической ответственности Коминтерна, драматически остро обнаружили отсутствие соответствующей стратегии революции для Востока. Подобный исход первого революционного опыта в азиатской стране, где коммунисты, пусть даже разъединенные, играли немаловажную роль, дает представление, таким образом, о пределах новаторской постановки вопроса Бухариным, хотя некоторые историки и высоко ее оценивают: тезис о специфических отличиях китайской революции от модели русской демократической революции 1905 года (к которой Сталин, напротив, на протяжении всех этих лет пытался свести ее); всемерное подчеркивание первоочередной важности аграрного вопроса (в отличие от Троцкого, считавшего актуальным для данной революции лозунг рабочих Советов); дифференцированный и долгосрочный характер процесса, в ходе которого происходит слияние революций колониальных народов и социализма в СССР[343].

Упорное убеждение, что компартии необходимо и дальше поддерживать гоминьдан, легло водоразделом между позицией Бухарина и последующим развитием китайской революции, между ним и маоизмом. Несмотря на его критическую самостоятельность по отношению к позициям других фракций ВКП(б), в конечном счете предлагавших все ту же русскую схему революционного процесса, бухаринская идея союза между рабочими и крестьянством остается в состоянии утопии. В своем глобальном варианте она рождается уже потерпевшей фактическое фиаско, а в дальнейшем будет обречена на поражение, как это выявится из истории взаимоотношений между СССР и послевоенными революциями в колониальных странах, прежде всего в Китае. Вот почему Бухарин, когда ему приходится облекать в конкретную политическую форму перспективу всемирного союза между пролетариатом и массами крестьянства, вновь и вновь ставит на первое место новаторский смысл советской экономической политики – реальной базы, на которой может получить оформление связь с наиболее отсталыми странами.

Впрочем, Бухарин теперь тоже понимал, что и в стратегическом, и в теоретическом плане определяющим элементом для судеб мирового движения является исход той пробы сил, какой сделался для ВКП(б) выбор форм и темпов индустриализации. Международное значение внутренних вопросов СССР в 1927 – 1928 годах, то есть в период между XV съездом ВКП(б) и временем непосредственно после VI конгресса Коминтерна, отражает максимальный характер. В этом направлении и идут предельные усилия Бухарина синтезировать в новых политических выводах путь к социализму в СССР, сплавляя воедино огромную массу импульсов, советов, запросов, идущих от течений и групп, с которыми он устанавливал связь, и порождаемых самими проблемами – внутренними и международными, – которые он охватывал своим пониманием. Поэтому отстаивание союза между рабочими и крестьянами было для него уже не просто ценностным выбором или проявлением политической заботы о том, чтобы уберечь СССР от распада либо от внешней угрозы. Обеспечение самоуправления крестьянских масс и участия рабочих в руководстве государством – тема, постоянно повторяющаяся в его статьях 1927 – 1928 годов, – становится такой же «абсолютной необходимостью», как внедрение критериев рациональности в производство и распределение элементов профессионализма в плановые решения. Изменение формы процесса общего кризиса капитализма и порождаемая им угроза войны требуют ускорения перехода к планированию и индустриализации. Но с другой стороны, бухаринский анализ показывает, что защита международного значения русской революции заключается в четком отмежевании от образцов капиталистического накопления[344]. Таким образом, в отличие от предыдущих лет Бухарин выводит качественно иной характер развития производительных сил в СССР уже не из необходимости поддерживать гармонические отношения с отсталыми секторами экономики; это качественное отличие связывается с осознанием уровней, достигнутых рационализацией на Западе, и с критикой присущих им черт. В полемике с Варгой Бухарин открыто отрицает какую бы то ни было возможность применения военного коммунизма в международном масштабе и в противоположность Сталину считает, что и последующий – нэповский – опыт может быть предложен мировому коммунистическому движению с осторожностью, как предмет для ознакомления[345].

Сформулированное в «Заметках экономиста» предложение нового «динамичного равновесия всей хозяйственной системы» представляет собой, очевидно, лишь незавершенный набросок экономической политики, но сама эта политика выступает не как альтернатива плановой экономике, а как альтернативный вариант внутри самого планирования. Если ранее в бухаринской полемике с крайними ревнителями индустриализации и всеобщего огосударствления присутствовали оттенки, которые могли показаться славянофильскими или толстовскими, то теперь он преодолевает их и ставит перед собой вопрос о едином критерии развития, включающем приоритет индустриализации. Его критика в адрес «сверхиндустриалистов нового типа» и сталинского курса отличается от оппозиции Троцкого: Бухарин задается целью противодействовать воплощению в жизнь такой модели индустриализации, которая по своим темпам, отраслевым направлениям и приоритетам, по утверждающимся отношениям грубого господства в отношении всех остальных сфер экономики (сельского хозяйства, мелкотоварного производства и т.д.) воспроизводила капиталистический механизм при подчеркнуто авторитарном политическом правлении[346]. Несмотря на то что отказ от изучения поставленных Бухариным вопросов привел к тяжелейшим последствиям, подлинного сопоставления между альтернативными вариантами так и не произошло. В отличие от ситуации, сложившейся в период дискуссии с Троцким и Преображенским, на этот раз отрезок времени, заключенный между моментом достижения формального единодушия и переходом к жестким санкциям со стороны сталинской группы на базе завоеванного его нового, более благоприятного для нее соотношения сил (прежде всего в рядах партии), был, как известно, ничтожно мал[347]. Весь стратегический поиск Бухарина как в ВКП(б), так и в Коминтерне предстает, следовательно, как одна сплошная попытка посредничества – от первых проявлений кризиса единства в большевистском руководстве до победы сталинизма. Если оставить в стороне его вклад в изучение некоторых конкретных проблем, то главная его заслуга состоит в разработке – за пределами тех рубежей, которых достиг Ленин, – вопроса о едином и в то же время дифференцированном политическом замысле мировой революции в реальной взаимосвязи с первой попыткой построения социализма. Однако сознание многообразия форм и протяженности процесса мировой революции не претворилось у него в новую синтетическую стратегию; пытливое внимание к новым характеристикам международной обстановки не превратилось в развитие теории.

Ломка и перечеркивание программы Коммунистического Интернационала начались в первые же недели после VI конгресса. Одновременно развернулась повальная политическая ликвидация людей, связанных с Бухариным как в русской партии, так и в международных организациях. Все вместе это подтверждает, что его попытка была изначально обречена на поражение из-за мощных внутренних тенденций, а также тенденций, коренящихся в объективной диспропорции между государством и движением и приводящих к деформациям в прогнозах и политических решениях. Изоляция СССР и восстановление капиталистического господства за его пределами вновь поставили в 1928 году на повестку дня вопрос, который в иных выражениях уже ставил Троцкий в 1925 году: каковы были бы последствия для мирового коммунистического движения и для СССР в том случае, если бы историческая миссия капитализма еще не завершилась и человечество стало бы свидетелем нового периода развития капиталистических производительных сил такого же типа, как в 1871 – 1914 годах[348]. Грамши в феврале 1925 года отверг предвидение такого рода, но одновременно воспользовался им как поводом для того, чтобы наметить возможные последствия такого исхода событий и предварительно обозначить, таким образом, фундаментальные проблемы, поставленные им в ходе последующего теоретического анализа: отказ Интернационала от творческого политико-стратегического поиска, его отход на позиции чисто пропагандистской деятельности, изменение самой русской революции[349].

Итак, последний этап бухаринской разработки предстает перед нами как напряженное усилие растянуть теоретическую схему, заимствованную у Ленина, как поздняя попытка примирить социалистическую перспективу со структурой, приобретенной миром на целую историческую фазу. Отсюда кричащее противоречие между реальной политической практикой и революционной доктриной, по необходимости суженной до границ «ортодоксии», телеологической перспективы, в которой лишь формально находят разрешение фундаментальные вопросы, в свете творческого анализа оказавшиеся полностью открытыми как на Западе, так и на Востоке.