Нэп и функционирование смешанной экономики

 

Нэп был сознательно разработанной моделью не в большей степени, чем военный коммунизм. Решение, принятое X съездом партии, предусматривало только замену продразверстки продналогом. Отношения с крестьянством должны были основываться на неопределенной форме «продуктообмена» или сделках. Как говорил потом Ленин, оказалось невозможно придерживаться этой линии, и тогда быстро перешли к легализации торговли для частных промышленников и кустарей в ограниченном масштабе. Таким образом, нэп стал моделью смешанной экономики, где ведущие сектора (промышленность в крупных масштабах, большая часть оптовой торговли, внешняя торговля) контролировались государством, но сам государственный сектор должен был действовать в условиях рынка. Путем переговоров с потребителями дирекция устанавливала соответствующий объем производства продукции, расходы должны были покрываться за счет сбыта, а государственный план ограничивался в основном капиталовложениями. Крестьянам была предоставлена свобода производить и продавать продукты на свое усмотрение.

Итак, нэп был вынужденным компромиссом, горьким отступлением? Или он стал возвращением на правильный путь, по сравнению с которым военный коммунизм рассматривался как отклонение? В различных случаях Ленин поддерживал оба эти положения, а после его смерти мнения руководства по этому вопросу разделились: следовало настаивать на нэпе «всерьез и надолго» (слова Ленина) или следовало как можно скорее перейти в наступление на него? А если переходить в наступление, то о каком типе наступления должна идти речь? Бухарин, занявший после 1921 года умеренную позицию, защищал экономическую конкуренцию: эффективный государственный механизм производства и распределения лишил бы почвы пирата-нэпмана, а постепенно и крестьяне осознали бы преимущества кооперации и коллективного производства, основанного на современной технологии. Троцкий и Преображенский, которые возражали Бухарину по вопросам политики капиталовложений и видели необходимость в установлении ограничений для наиболее богатых крестьян (кулаков), прямо не выступали за принуждение в отношении частного сектора. Принуждение, однако, вошло в традицию у партии в период военного коммунизма, и, когда в конце десятилетия Сталин развернул кампанию против частной инициативы в городе и деревне, он получил широкую поддержку также и со стороны части «левой» оппозиции. Здесь мы сталкиваемся с проблемой, имеющей огромное значение для марксистов. Маркс не рассматривал такой ситуации, при которой мелкобуржуазные производственные отношения проявляются спонтанно и когда для их ликвидации необходимо прибегнуть к мерам полицейского характера, поскольку он предполагал, что переход к социализму произойдет в условиях развитой капиталистической экономики, после того как монополистический капитал уже разрушит мелкую и среднюю буржуазию. Но режимы, которые клянутся в верности Марксу, победили в слаборазвитых странах. Итак, что же делать, когда бóльшая часть народа состоит не из пролетариата?

Совершенно очевидно, что эта дилемма имеет политическое звучание. Не случайно, вероятно, в 1921 году одновременно с введением нэпа были окончательно ликвидированы все оппозиционные партии и запрещена фракционная деятельность в самой большевистской партии. Партия стала орудием «революции сверху» на длительный период. В свою очередь это было вызвано отсталостью, «незрелостью» для перехода к социализму. Последствия всего этого, сказавшиеся на отношениях между авангардом партии и ее базой и на демократических социальных учреждениях, рассматриваемых в комплексе, стали предметом многих марксистских и немарксистских исследований. Среди наиболее интересных – попытка Баро применить к СССР Марксову концепцию «азиатского способа производства», в связи с чем он развивал идею индустриального деспотизма. Согласно этой интерпретации, вся стратегия Ленина, с его концепцией элитарности партии и руководства, привела к сталинизму, а из-за психологических эксцессов правления Сталина трудно установить, в каких пределах «еще до Сталина, в первые годы после гражданской войны, можно было распознать все составляющие элементы, характерные для новой социальной структуры»[174].

 

Эволюционистский социализм»

 

После воцарения нэпа исчезли всякие иллюзии по поводу скачка прямо к социализму. Каким же тогда, по мнению русских марксистов, должен был стать следующий шаг в экономической политике? Каким образом марксистская теория могла помочь им в их поисках стратегии развития?

Очевидно, что было необходимо вернуться к индустриализации, прерванной войной и революцией. С введением нэпа реконструкция шла быстрее, но происходило не что иное, как реставрация предшествующей структуры. С какой скоростью следовало идти вперед? По каким критериям следовало определять капиталовложения? В каких пределах доверять торговле с капиталистическими странами? Какой тип планов разрабатывать и как их выполнять? Какова должна быть функция частного сектора и рынка? Основным политико-экономическим вопросом были отношения с крестьянством, которое не только составляло большинство населения, но и держало в своих руках ключи к экономическому росту благодаря товарной продукции, имевшей важнейшее значение как для снабжения города продовольствием, так и для создания путем экспорта необходимых запасов иностранной валюты. К деталям крестьянского вопроса мы еще вернемся ниже, когда будем давать анализ причин коллективизации. Стабильность западного капитализма и роли внешней торговли в развитии советской экономики объясняли также другими причинами[175].

«Великая дискуссия» выявила целый ряд теоретических и политических проблем огромной важности. Учение Маркса нужно было приспособить к условиям отсталости и индустриализации. Выбор экономической стратегии зависел от политической стратегии и в свою очередь оказывал на нее влияние. Компромисс нэпа, в основе которого лежали товарные отношения с крестьянством, состоял в том, что он не только ограничивал возможности быстрого накопления капитала, но, по существу, требовал приоритетных быстро окупаемых капиталовложений, направленных на удовлетворение спроса крестьянства, а это поощряло деревню больше производить и продавать. В период 1923 – 1925 годов накопление капитала, по мнению Преображенского и других, было слишком незначительным, следовало больше выжимать из частного сектора, иными словами, из крестьян, путем проведения соответствующей политики цен. Против этой теории «первоначального социалистического накопления» практически нечего было возразить, и нападки, которым она подверглась со стороны Бухарина, попахивали политической демагогией. Следует, однако, напомнить, что в этот период малоэффективная и слабая государственная промышленность продавала товары по высоким ценам, так что 1923 год стал годом так называемого «острого кризиса», возникшего именно потому, что торговые отношения складывались слишком неблагоприятно для крестьян[176] и государственная промышленность подверглась давлению в целях снижения цен. Вне всякого сомнения, все разрешилось бы наилучшим образом, если бы появилась возможность резко сократить стоимость производства, но как это было сделать? По мнению Дея, Троцкий надеялся добиться этого, импортируя западное оборудование и технологию. Однако для этого необходимо было увеличить экспорт и, следовательно, продажу сельскохозяйственных продуктов, если, конечно, не удалось бы получить большие займы или предоставить концессии. В этих условиях Сталин и Бухарин могли возразить, что политика Преображенского ставила под угрозу стабильность всего корабля, что инвестиционная программа Троцкого была неубедительной и авантюрной и что принципиальной ошибкой было говорить о необходимости «эксплуатации» крестьянства.

Несмотря на это, исследователи марксистской мысли, вне всякого сомнения, оценят глубину и оригинальность исследований Преображенского. Положения, изложенные в его «Новой экономике», нашли свое подтверждение в оригинальном использовании в СССР марксистской модели расширенного воспроизводства, которая предполагала «торговлю» не только между группой А (средства производства) и группой Б (предметы потребления), но и с находящимся между ними мелким потребительским производством (крестьяне и кустари). Преображенский развил свою модель в статье, опубликованной в «Вестнике Коммунистической Академии»[177]. Статья кончалась словами: «Продолжение следует». К сожалению, второй статьи не последовало: Преображенского заставили замолчать, а потом, в свое время, расстреляли.

Большое влияние, хотя его и недооценивали, в этот период оказывали профессиональные экономисты и специалисты в этой области. Можно сказать, что эти люди, которые в большинстве своем не были большевиками, но тяготели к марксизму и хорошо его знали, были пионерами современной экономической теории развития. Это были, например, Базаров, уже цитировавшийся здесь Юровский, Маслов, Громан, Бернштейн-Коган, Кондратьев, Фельдман, Чаянов. Здесь невозможно дать подробный анализ их учений, но следует учитывать, что вместе с другими видными квалифицированными и самобытными теоретиками они рассматривали на высочайшем профессиональном уровне такие вопросы, как сроки индустриализации, критерии капиталовложений в условиях избытка рабочей силы, стоимость и выгоду, сравниваемые в рамках одной стратегии развития, противопоставление сельского хозяйства промышленности, а тяжелой промышленности – легкой, способность мелких крестьянских хозяев к развитию, «балансы национальной экономики» (предшественник современной методики «затраты – выпуск»), математические модели роста. И все это в тот период, когда западные экономисты не проявляли никакого интереса к проблемам роста и развития[178]. Споры о том, какой тип планирования – «генетический» или «телеологический» – следует применять, до сих пор сотрясают развивающиеся страны: какими должны быть функции существующих моделей спроса и предложения по отношению к задаче преобразования существующей структуры? Базаров, которого часто считают наиболее авторитетным «генетистом», по существу, предлагал мудрый компромисс: целью действительно является преобразование, и, следовательно, необходимо отдать предпочтение отдельным ключевым секторам, которые будут освобождены от применения к ним «обычных критериев» учета нормы прибыли. Однако планы, в которых не учитывалась существующая ситуация, едва ли могли быть приемлемы или исполнимы. Вспоминается статья Бухарина «Заметки экономиста» («Правда», 30 сентября 1928 года); в ней говорилось об опасности начинать строить фабрики, когда нет кирпичей. Уже тогда подобные мнения рассматривались как правый уклон – обвинение, которое чуть позднее каралось смертью. Может быть, именно потому, что положения отдельных специалистов были близки теории Бухарина, их не только заставляли замолчать (за редким исключением), но и сажали в тюрьму и расстреливали. Других талантливых экономистов-марксистов ожидала та же судьба – достаточно вспомнить умнейшего И.И. Рубина, чьи исследования по вопросу марксистской теории стоимости до сих пор пользуются большим уважением. Бесплодие советского марксизма последующих лет было результатом того, что много самобытных талантов было уничтожено, а прочим заткнули рот.

Проект первого пятилетнего плана (1927 – 1928) был составлен в период, когда умеренных подавляли и на политическом, и на технико-профессиональном уровнях. Сущность периода обобщал лозунг «Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять». Это была психология большого скачка вперед. Нужно было построить мощную промышленность в возможно более короткие сроки, а опасность войны служила убедительным аргументом в пользу приоритета тяжелой индустрии и развития высшей степени автаркии. Приоритет тяжелой промышленности, или, точнее говоря, группы А – производства средств производства – над группой Б – производством потребительских товаров, – всегда считался неотъемлемым элементом ортодоксального марксизма. Если, вне всякого сомнения, правильно, что быстрый рост экономики требует более быстрой экспансии группы А, то большее значение, которое придавалось именно этой группе, было результатом политических решений, принятых Сталиным и руководством в специфических условиях России того периода.

Подлинный пятилетний план, который был принят из двух предложенных вариантов в наиболее расширенном виде, в свою очередь обогнал еще более честолюбивые планы, вызвавшие резкие диспропорции и трудности, преодоление которых стало затем предметом кампаний, организованных на политическом уровне. Относительная гибкость нэпа и ориентация на рынок постепенно уступили место более централизованной структуре, при которой руководство предприятий ограничивалось производством по заказам для заранее известных заказчиков, получая сырье от уже постоянных поставщиков по ценам, установленным сверху. В 1931 году займы можно было получить только в Госбанке (то есть предприятиям было запрещено предоставлять друг другу займы). Несмотря на жесткий финансовый контроль, чрезмерный спрос – результат отсутствия реализма в намеченных планах – и вместе с тем рост рабочей силы быстрее, чем было предусмотрено, вызвали бурный рост инфляции и острую нужду. Не хватало не только продуктов питания (люди умирали от голода), но и промышленных товаров, горючего, транспортных средств и квалифицированной рабочей силы. Попытка достичь невозможного вызвала излишнюю напряженность и столкновения, достигшие апогея в 1933 году, когда дали о себе знать худшие последствия коллективизации.

Троцкий из изгнания справедливо метал громы и молнии против беспорядочной индустриализации, которой он противопоставлял быстрый, но сбалансированный индустриальный подъем, предложенный им ранее (в тот период, когда Сталин и Бухарин проводили осторожную политику, обвиняя Троцкого в авантюризме). Не легко отнести сталинскую стратегию индустриализации к какой-либо одной теории, будь она марксистской или нет. И уж конечно, невозможно отыскать ее истоки, если следовать анализу Троцкого, настаивавшего на опасности «термидорианства» и бюрократизма. Сталинская, потрясающая основы «революция сверху», конечно, не была проявлением бюрократизма. Здесь точнее подход Баро: «индустриализирующий деспотизм», возможно, отвечает идее Маркса об азиатском способе производства, но отнюдь не марксистскому ассоциированию азиатского способа производства с традиционным застоем.

В попытке скорейшей трансформации экономики центральный контроль над ресурсами был преобразован в то, что можно определить как приказную экономику и что в наше время Косыгин определил как «императивное планирование». В рамках такой системы автономия руководства предприятием заключается в основном в разработке лучшего способа подчинения указаниям сверху, а профсоюзная деятельность направлена к мобилизации рабочих на выполнение планов. В сталинской индустриальной модели участию рабочего класса в управлении отводится минимальное место: с высшей ступеньки иерархической лестницы государство-партия отдает приказы, и подчинение этим приказам есть основное условие достижения успеха. Суть советского опыта была такова, что многие отнюдь не наивные специалисты стали рассматривать этот способ организации экономической жизни как воплощение на практике марксистской или марксистско-ленинской теории. Действительно, у Маркса можно найти немало ссылок, подтверждающих идею централизованного планирования. И хотя, как известно, он указывал и на необходимость контроля со стороны «объединенных производителей», он, однако, всегда противился, как, впрочем, и Ленин, осуществлению контроля со стороны трудящихся, поскольку они преследовали бы корпоративные интересы. Фактическое устранение рыночного механизма, кажущийся закат «товарного производства» действительно создавали впечатление быстрого продвижения к социализму. В период энтузиазма, в 1929 – 1932 годы, раздавались голоса, призывающие к отмене политэкономии (как науки о стихийных меновых отношениях) и статистики, так как существовало планирование. Центральное статистическое управление было торжественно переименовано в Центральное управление народнохозяйственного учета (ЦУНХУ); сразу стали избегать употребления слова «экономический», поскольку русское слово «хозяйство» выражает скорее понятие «дело», чем «экономика». Этот теоретический экстремизм получил в ту пору аналогичное развитие и в других областях науки[179].

От некоторых из этих экстремистских уклонов впоследствии отказались, а вместе с ними были оставлены и самые безудержные фантазии специалистов по планированию, вероятно, в результате кризиса (этот термин не является преувеличением) 1933 года. Опубликованные отчеты показывают, что первый вариант второго пятилетнего плана, на 1933 – 1937 годы, был все еще чересчур фантастическим: например, в плане по добыче угля на 1937 год стояла абсурдная цифра 250 миллионов тонн. Однако, когда его наконец представили на утверждение XVII съезду партии в 1934 году, то плановые задания были существенно снижены (так, план добычи угля предусматривал 152 миллиона тонн); это свидетельствовало о большем реализме и вместе с тем о более чутком отношении к серьезнейшим нуждам потребителя. Были приняты, более того, стимулировались критерии эффективности и понимание издержек производства. Только в конце десятилетия началась работа над установочным учебником политической экономии, который по целому ряду причин был опубликован только в 1954 году. Сталин к тому времени умер, и экономисты уже в первые два года после этого принялись ставить коренные вопросы (например, о законе стоимости и его роли при социализме), которые выходили за рамки неадекватных и уязвимых формулировок, выдвинутых или одобренных Сталиным.

 

Коллективизация

 

Отношение Маркса к крестьянам было если не враждебным, то, уж вне всякого сомнения, презрительным. Он говорил об «идиотизме деревенской жизни», и в самом деле это определение хорошо отражало окружавшую его действительность. Основная масса крестьян была неграмотна, пассивна, суеверна. У мелких землевладельцев, казалось, не было никакого будущего. Они должны были стать жертвами капиталистического хозяйствования, подобно тому как мелкие лавочники и мелкие промышленники были обречены на вымирание в условиях монополистического капитализма. Важно отметить, что Маркс, давая определение производительного труда в условиях капитализма, не брал в расчет крестьянина, ведущего самостоятельное хозяйство, поскольку в «чистой» модели капитализма для него не находилось места. Труд крестьянина-единоличника должно было заменить более эффективное товарное сельское производство, которое извлекало бы прибыль из крупных хозяйств. Более того, у Маркса встречаются заметки о том, что после революции следует прибегнуть в деревне к «трудовым армиям».

Первые «ревизионисты» поставили все это под сомнение. Бернштейн, например, утверждал, что в сельском хозяйстве мало масштабных хозяйств, что крестьянин выживет и что с политической точки зрения просто глупо искать у крестьян поддержки программы, которая считала прогрессивным моментом их исчезновение. Поэтому не вызывает удивления то обстоятельство, что немецкие социал-демократы обрели очень мало сторонников в сельской местности. Никто, однако, ни Маркс, ни Энгельс, ни Каутский, не выдвигал положения о том, что следует прибегнуть к насилию для экспроприации собственности крестьянства. Превращение крестьянина в безземельного батрака считалось капиталистической тенденцией, и такие люди, как Каутский, ограничивались утверждением, что в дальнейшем эта тенденция станет прогрессировать и в задачу социалистов не входит тормозить или изменять этот процесс, идя навстречу пожеланиям крестьян.

Россия, однако, была населена в основном крестьянами. Что могли сказать русские марксисты о крестьянах в условиях социалистической революции, которая не могла победить без их поддержки? Тот же Маркс высказывал некоторые сомнения в отношении возможности применения его доктрины в полуазиатской стране, где сохранились традиционные крестьянские общинные институты. Эти сомнения отражены в различных набросках его ответа на письмо Веры Засулич, причем даже окончательный вариант не был в этом отношении достаточно ясным. Вероятно, бóльшая часть русских марксистов не были знакомы с письмом Маркса – оно было опубликовано только в 1924 году, – во всяком случае, они не принимали его в расчет. Если общинные институты «мир» и «община» начали распадаться, то сознание большинства русских крестьян находилось еще на докапиталистическом, доиндустриальном уровне. Попытки царского премьер-министра Столыпина создать сословие крестьян-собственников встретили сопротивление со стороны большей части того же крестьянства, о чем свидетельствует тот факт, что в хаосе революции они разрушили многое из того, что было сделано во время столыпинской реформы, вернувшись к общинному землепользованию, с периодическими переделами, запретом на куплю-продажу земли и т.д. Земельный голод крестьян, то есть их желание поделить поместья, являлся революционной силой, но, как только земля была бы поделена, частнособственнические, «эмбриональные» пока еще, инстинкты крестьянства, вне всякого сомнения, усилились бы и исчез бы всякий интерес к социалистической революции. В своей теории перманентной революции Троцкий предвидел, что в отсталой России пролетарская революция потерпит поражение «в момент, когда крестьяне повернутся к ней спиной». Нельзя было также считать общинные институты первым шагом к коллективизации. Несмотря на то что революция, как это ни парадоксально, влила в них новые силы, они не стали кооперативами производителей. Каждый двор возделывал свою полоску земли и держал собственный скот.

Большевики выступали за национализацию, меньшевики – за «муниципализацию» земли, но ни те ни другие не видели другой альтернативы, как передать крестьянам полный контроль над землей и ее продуктами. На практике крестьяне впоследствии сами осуществили аграрную реформу. В деревне большевики имели мало членов своей партии, еще меньше – власти. В 1917 году они вынуждены были разрешить крестьянам взять землю и разделить ее по своему усмотрению. Это происходило в разных местах по-разному, в зависимости от расстановки сил на местах, но, как правило, происходило перераспределение не только земель крупных помещиков, но и наиболее зажиточных крестьян. Общим результатом явилось сокращение неравенства между крестьянами.

Однако неравенство продолжало существовать, особенно после гражданской войны, в связи с нехваткой орудий труда и лошадей. У одних они были, у других нет. По этим и другим причинам (количество здоровых мужчин в данной семье, тенденция к пьянству и т.д.) расслоение среди крестьянства усилилось, став основным вопросом политической жизни 20-х годов. Еще до революции Ленин надеялся на поддержку пролетарской революции безземельными батраками и «беднейшим крестьянством», тогда как середнякам отводилась роль колеблющихся, а наиболее зажиточным, так называемым кулакам, – роль классовых врагов. В 20-е годы широко обсуждалась угроза, исходящая от кулака: не слишком ли опасно возрастет власть кулаков и не будут ли они шантажировать Советское государство, пользуясь контролем над излишками товарной продукции, или же, напротив, кулаков следует рассматривать как полезных производителей, которых надо поощрять и которые, как утверждал Бухарин, постепенно «врастут» в социализм, благодаря их связи с городскими и финансовыми секторами социалистического общества.

Говорили (особенно Теодор Шейнин[180]), что сам подход к проблеме был ошибочным, поскольку недооценивалась межгенерационная мобильность между бедными, средними и богатыми крестьянами, которые зачастую находились между собой в родственных или брачных отношениях. Вследствие этого среди крестьян существовала большая солидарность, нежели это признавалось в доминирующих теориях. Поскольку основные проблемы, с которыми столкнулись власти после революции, широко известны, ограничимся их обобщением. Аграрная «реформа», осуществленная революцией, раздробила крупные помещичьи хозяйства, а также большую часть наделов наиболее богатого крестьянства. В соответствии с традициями мелких крестьянских хозяйств их собственники производили главным образом то, что было необходимо для их существования; проблема обострялась также непомерно высокими ценами. В результате резко уменьшилась продажа сельскохозяйственных продуктов по сравнению с довоенным периодом, тогда как промышленное развитие требовало достаточно высокой степени товарного производства, чтобы снабжать развивающиеся города и экспортировать сельскохозяйственную продукцию.

Именно это Преображенский и другие называли проблемой «первоначального социалистического накопления». Следовало переместить ресурсы из частного сектора (в основном крестьянского) в растущий городской социалистический сектор при помощи какой-то формы эквивалентного обмена. Хотя в принципе все были с этим согласны, ссылка Преображенского на необходимость «эксплуатации» крестьянства вызвала многочисленные протесты Бухарина и его сторонников. Можно было добиться немедленного роста товарной продукции, поощряя наиболее богатые и производительные крестьянские хозяйства подняться выше уровня соседей, но это означало бы во всех отношениях проведение политики в пользу кулака. Эту мысль максимально ясно выразил Бухарин, который в 1925 году выдвинул свой пресловутый лозунг «Обогащайтесь». Это было слишком даже для Сталина, в то время его союзника. И хотя Троцкий разоблачил эту политику как проводимую в пользу кулака в ущерб большинству крестьян, сам он в 1923 году выдвигал аналогичное предложение: крестьянин должен «богатеть»[181]. В самом деле, каким другим способом крестьянское частное сельское хозяйство могло производить необходимые излишки, сверх своих деревенских нужд? Сделать выбор в пользу поддержки середняка, объявив войну кулакам, не имело никакого смысла с точки зрения сельского хозяйства – середняк, наладивший хозяйство, почти автоматически сам становился кулаком. Нельзя было добиться увеличения товарной продукции, если каждого крестьянина, добившегося успеха, рассматривать как классового врага, с которым надо бороться.

Постепенный рост промышленных капиталовложений, начавшийся в 1926 году и ускорившийся с 1928 года, обострил проблему. Недостаток товаров широкого потребления, высокие цены на продовольственные товары на свободном рынке и низкие закупочные цены на зерно привели в 1927 – 1928 годах к кризису зернового хозяйства. Тогда-то и пришли к решению навязать тотальную коллективизацию и покончить с кулаком как классом путем арестов и высылки. Последствия – массовое сокращение поголовья скота, голод, серьезные трудности, резкое сопротивление крестьян – слишком хорошо известны, чтобы останавливаться на них. Поскольку настоящая статья не ставит целью изложение истории экономического развития этого периода, нам предстоит перейти теперь к следующему вопросу: что общего все это имело с марксизмом или, точнее, на базе какой марксистской или марксистско-ленинской концепции развертывались все эти события или проводилась такая политическая линия? Второй вопрос: какие уроки предстояло из этого извлечь и в какой степени коллективизация достигла своей цели?

Мне кажется достаточно ясным, что принудительная коллективизация полностью расходилась с доктриной и традициями марксизма. В работах Маркса нет абсолютно никаких указаний на возможность применения по отношению к крестьянству полицейских мер (хотя их интересы и образ мышления мелкобуржуазны), тем более если оно составляет большинство населения. Маркс предвидел его устранение силами монополистического капитализма, а не ОГПУ! Более того, Энгельс выступал против применения силы к крестьянам. Позиция Ленина была более сложной, но нет никакого сомнения в том, что в 1921 году и позднее он был горячим сторонником союза с крестьянством, основанного на рыночных отношениях. Как мы уже говорили, в одной из своих последних работ – «О кооперации» – он ратовал за крайне осторожный и постепенный подход: крестьяне должны были прийти к коллективному хозяйствованию в результате проведения гибкой политики добровольного кооперирования, осознавая преимущества, которые дает им механизация в широких масштабах. (Ленин очень верил в пропагандистскую силу тракторов и электрификации.) Троцкий не разделял отношения Бухарина к кулакам, но никогда не предлагал насильственной коллективизации, весьма отличающейся от «ограничения эксплуататорских тенденций кулачества». Преображенский считал, что режим столкнулся с противоречиями, разрешимыми только с помощью революции на развитом Западе, и, хотя он вместе со всей партией отдавал предпочтение коллективному ведению сельского хозяйства перед частным, он никогда не видел решения проблемы в принятии полицейских мер.

Сталин все это хорошо знал, и когда он развернул свою кампанию, то сделал это, так сказать, нечестно. Поскольку принуждение (когда речь шла не о классовом враге – кулачестве) явно противоречило официальной доктрине, он заявил, что большинство крестьян добровольно вступило в коллективные хозяйства, за исключением случаев, когда из-за излишних усердий чиновников была искажена линия партии. Без сомнения, в отдельных районах наиболее бедные крестьяне приняли участие в ликвидации (и ограблении) кулаков, а некоторые из них, возможно, добровольно вошли в колхозы. Но ныне общепризнано, что большинство крестьян сделало это по принуждению. Необходимость во лжи свидетельствует о том, что все происходившее не соответствовало доктрине и идеологии. Более того, Сталин заявил, что он якобы хотел осуществить ленинский «кооперативный план», то есть следовал указаниям, данным в 1923 году умирающим Лениным. Это тоже было ложью, как это может установить всякий, кто перечитает статью Ленина.

Коллективизация совпала с первым пятилетним планом. Основным фактором, заставившим принять решение об ускорении коллективизации как ответе на проблему снабжения продовольствием, была необходимость капиталовложений в промышленность. К тому же она не позволяла прибегнуть к поощрениям, что могло бы позолотить пилюлю. Крестьяне не только были обязаны вступить в так называемые колхозы, но и несли при этом материальные потери. На практике колхозы были псевдокооперативами, «выборное» руководство назначалось партией, и все было подчинено «первой заповеди» – сдавать государству продукты по низким ценам.

К результатам такой политики следует отнести не только серьезное уменьшение поголовья скота и спад производства, но и дискредитацию идеи коллективного сельского хозяйства, которая ассоциировалась с насилием, обязательными поставками и обнищанием. Отрицательные последствия этого сказались более чем на одном поколении. Тридцать лет спустя один советский публицист с сожалением отметит: «Чтобы убить в крестьянине любовь к частной собственности, надо было убить у него любовь к земле», а в 1979 году в статье в газете «Правда» с горечью говорилось о безразличии, проявленном крестьянами к сбору урожая и заготовке кормов для колхозного скота. Следовательно, речь идет не только об исторической проблеме.

Удалось ли благодаря коллективизации использовать излишки сельхозпродуктов для нужд промышленности? Вопрос еще более спорный. По мнению Майкла Эллмана[182] и Джеймса Миллара[183], которые обращаются к недавно опубликованным советским данным, коллективизация не привела к увеличению продажи избытков сельскохозяйственных продуктов, поскольку производство большего количества зерна и картофеля было сведено на нет снижением количества продуктов животноводства. Одновременно необходимость заменить забитых лошадей тракторами способствовала росту поставок промышленной продукции в деревне. В то время как государство пыталось производить продукцию по минимальным ценам, некоторые крестьяне наживались, продавая товары на свободном рынке по завышенным ценам. Однако Эллман и Миллар не приходят к единому выводу. По мнению Миллара, это доказывает, что коллективизация явилась вредной мерой. Эллман же, напротив, полагает, что она достигла, пусть очень дорогой ценой, цели – снабдить основными сельскохозяйственными продуктами развивающиеся города. Оба сходятся в том, что задачей коллективизации была мобилизация ресурсов для капиталовложений в промышленность. Отсюда как будто следует, что, поскольку в целом излишки сельскохозяйственных продуктов не возросли, огромный рост капиталовложений был «финансирован» городским сектором, и основной вклад внес рабочий класс.

Моя гипотеза несколько иная. Нельзя, естественно, не согласиться с тем, что государство получило меньше, чем хотело, учитывая снижение сельскохозяйственного производства. Если к этому подходить как к свершившемуся факту, коллективизация и насилие, с ней связанное, обеспечили производство необходимого количества продовольственных товаров, даже тогда, когда это было достигнуто ценой голодной смерти крестьян. Действительно, в 30-е годы миллионы неквалифицированных рабочих еще совсем недавно были крестьянами и покинули деревню (добровольно или вынужденно) в период коллективизации. В этот период, то есть в 1930 – 1934 годах, относительные цены значили не слишком много, поскольку цены вообще не отражали экономической реальности, и многих товаров не существовало или они строго рационировались. В 1933 году крестьянин, который продавал на свободном рынке капусту, скажем, за 100 рублей и хотел купить пару штанов, не мог их найти в продаже, но, если бы он их нашел, они обошлись бы ему в 50 рублей. Другими словами, в этот период эксплуатация крестьянства осуществлялась не с помощью цен, а через отсутствие предложения. Советские статистические данные, претендующие на демонстрацию роста производства и распределения потребительских товаров, крайне искажают действительное положение дел. В них не учитывается фактическое исчезновение кустарей (и бродячих торговцев), которые ранее удовлетворяли значительную часть спроса деревни.

Говоря об этом, не хотим отрицать тот факт, что и рабочий класс в городе пережил тяжелейшую пору и познал много страданий. Однако от голода умирали только в деревне. Коллективизация имела жестокие последствия. Вспоминаю, что однажды в открытой дискуссии я услышал от одного советского ученого, что коллективизация, далекая от того, чтобы быть моделью социализма, была трагедией и что всякая социалистическая страна по возможности должна ее избегать. Имелось в виду, что для СССР эта трагедия была неизбежна. Так ли это? И если да, то почему? Пусть индустриализация была необходима, пусть существовало военное положение (изоляция, внешняя угроза, необходимость создать базу для военной промышленности), разве эта грубая и плохо подготовленная политика коллективизации была единственно возможной линией? Разве не было «бухаринской» альтернативы? Не была ли бы более эффективной политика повышения налогов, может быть, в форме натурального налога? Разве нельзя было использовать более гибкие формы кооперации, с учетом привычек и склонностей крестьян? Речь идет о проблемах, которые по меньшей мере заслуживают рассмотрения.

В заключение вернемся еще к одному вопросу: разве есть оправдание политике, в основе которой лежит отношение к большей части населения – самодеятельному крестьянству – как к объекту для принятия решений, причем правительство, претендующее на роль «рабоче-крестьянского» (пусть пролетариату формально и отводится роль гегемона), практически не принимает в расчет его интересы и желания? Подумайте об осложнениях, которые создала эта политика для демократии и для руководства, взявшего на себя функцию органов принуждения. Подъем и укрепление сталинизма теснейшим образом связаны с коллектив