Парадоксы и двойственность советской экономики

 

В середине 20-х годов позиция советской коммунистической партии была во многом парадоксальной и двойственной. Когда в 1917 году большевики взяли власть, они считали, что скоро социалистическая революция победит в Великобритании, Франции или Германии и экономически более развитые страны окажут содействие развитию Советской страны. Постепенно эти надежды рассеялись. В 1925 году большинство советской партии приняло доктрину Сталина, согласно которой строительство социализма могло быть осуществлено в одном лишь Советском Союзе. Вследствие этого Советский Союз становился моделью и «образцом» для всех угнетенных народов мира. В том же году XIV съезд партии провозгласил, что для достижения социализма необходимо проведение политики индустриализации. На основании этой политики экономическое строительство должно будет поставить перед собой цель преобразовать СССР из страны – импортера машин и оборудования в страну – производителя машин и оборудования, вытеснить частный капитал и дать СССР экономическую независимость.

Экономическая и политическая обстановка мало благоприятствовала осуществлению этой программы. Партия была главным образом городской партией. Накануне революции в числе ее членов было всего 494 крестьянина; до 1917 года в ней было всего четыре сельские ячейки[117]. В середине 20-х годов партия еще оставалась организацией преимущественно городской. В начале 1926 года лишь 16 процентов ее членов и кандидатов в члены были из числа крестьян, что было равносильно одному члену партии на 150 крестьянских дворов[118]. Для большинства деревень партия, таким образом, была некой далекой городской организацией, а влияние сельского совета было меньшим, чем влияние традиционной общины – «мира» – со своим избираемым старостой, который занимался распределением земли между крестьянскими дворами и контролировал финансовые средства общины. Следует также учесть, что к середине 20-х годов советская экономика продолжала оставаться в основном крестьянской. В 1926 году, как и в 1924, 83 процента населения жило в деревне. В большинстве деревень существовало надельное земледелие, причем наделы периодически перераспределялись таким образом, чтобы их размеры на душу населения оставались равными. Кроме того, продаваемая на рынке часть сельскохозяйственной продукции была меньше, чем до революции. Мнения экономистов о причинах такого положения разделились, и до сих пор они не пришли к единогласию. Некоторые считают, что это было вызвано аграрной революцией 1917 – 1918 годов, которая упразднила помещичье землевладение и утвердила большее равенство внутри деревни, сократив, таким образом, товарно-капиталистическое производство. Другие указывают на недостаточно высокие цены, предлагавшиеся крестьянину за его продукты, что заставляло его сокращать товарное производство. Наибольшие трудности в ту пору ощущались в производстве зерна. В середине 20-х годов количество зерна, сбываемого за пределами деревни, было ниже количества, проданного в 1913 году, а экспорт зерна, являвшегося главной статьей экспорта до 1914 года, был ничтожен. Следовательно, валюты, нужной для оплаты ввозимого оборудования, необходимого для осуществления индустриализации, было недостаточно. Кроме того, Советской России, которую капиталистические страны считали опасной революционной державой, не удалось добиться иностранных займов для экономической деятельности правительства и частных лиц. До 1914 года эти займы были важным фактором развития экономики.

Нарисованная картина, однако, слишком мрачна. Новая экономическая политика (нэп), провозглашенная Лениным в 1921 году, дала блестящие результаты в некоторых аспектах. Нэп предусматривал отказ государства от принудительного контроля за крестьянским производством, который осуществлялся в годы гражданской войны; вновь был налажен товарообмен между городом и деревней. В этих условиях производство, как промышленное, так и сельскохозяйственное, начало развиваться быстрее, чем это считали возможным политики и экономисты. Осенью 1926 года оно достигло – или почти достигло – довоенного уровня. В руках государства оставалась почти вся промышленность и банковская система. Сохранилась также государственная монополия внешней торговли. И хотя импорт достигал лишь примерно половины довоенного уровня, контроль над внешней торговлей являлся орудием поддержания на более высоком уровне импорта оборудования и капиталов в ущерб импорту товаров широкого потребления и пищевых продуктов (равновесию платежного баланса помогла отмена заграничного долга, который вместе с процентами достиг перед революцией значительной суммы). Пользуясь такой экономической властью, Советское правительство сумело в 1926 году добиться более высокого уровня капиталовложений в промышленность, чем в 1913 году, причем были использованы лишь внутренние резервы без крупных внешних займов.

Следовательно, механизм государственного планирования и контроля, возникший в середине 20-х годов, имел отнюдь не маловажное значение. Советское правительство развило и расширило существовавшие до и во время войны органы контроля царского правительства и частной индустрии. К основным экономическим ведомствам царского правительства – которые занимались сельским хозяйством, железными дорогами, транспортом, статистикой – добавились промышленные (ВСНХ, то есть Высший совет народного хозяйства) и плановые организации (Госплан). Некоторые отчеты о работе экономической администрации в середине 20-х годов весьма убедительно показывают путаницу и бюрократическую волокиту, царившие в них. В других документах, напротив, подчеркивается здравомыслие и оригинальность организации их работы. Несомненно, что и те и другие аспекты имели место.

 

Изоляция и индустриализация

 

Советский Союз, занимающий промежуточное положение между Европой и Азией, являл миру, подобно царской России, двойное обличье: он был самым отсталым среди главных европейских держав и одновременно самой развитой из крестьянских стран. Соотношение между промышленным и сельскохозяйственным производством и населением в нем было выше, чем в Индии перед второй мировой войной или в Китае в 1952 году. Действительно ли Россия располагала необходимыми внутренними ресурсами для строительства в изоляции индустриализированного социалистического общества?

Именно по этому главному вопросу левая оппозиция отделилась от большинства партии. Троцкий и его сторонники, которые в 1926 – 1927 годах объединились с Зиновьевым и Каменевым, образовав единую оппозицию, полагали, что строительство социализма не могло быть доведено до конца без поддержки победившей революции в одной из передовых стран. Согласно левой оппозиции, советская коммунистическая партия, проникнутая самодовольством ее руководителей, все больше тонула в болоте непролетарских сил России периода нэпа. «Бюрократическое перерождение» партии было, по мнению оппозиции, первым шагом на пути к реставрации капитализма. Победить эти тенденции можно было, лишь проводя твердую политику ускоренной индустриализации, направленную против частных торговцев и кулаков. Такая политика возможна только после восстановления партийной, рабочей и советской демократии. Оппозиция считала, что эта кампания имеет сама по себе мало шансов на успех, по крайней мере в тот момент, в связи со спадом в мировом революционном движении и слабостью Советской власти. Но она была твердо убеждена в том, что ее поражение обречет революцию на провал.

Руководство партии обвинило левую оппозицию в отсутствии реализма, в безответственности и демагогии. Если Троцкий упрекал Сталина и Бухарина в уступках мелкобуржуазной стихии, они в свою очередь обвиняли левую оппозицию в «мелкобуржуазном уклоне», закамуфлированном экстремистскими лозунгами и поддерживаемом колеблющейся, политически незрелой частью рабочего класса (людьми, недавно прибывшими из деревни, и т.д.). Такой классовый диагноз противников, состоявших в одной партии, был типичен для той поры: в 1920 – 1921 годах Ленин и рабочая оппозиция обменялись аналогичными обвинениями и контр-обвинениями. Сталин, Бухарин и другие руководители считали, что в период строительства социализма в изолированной стране, окруженной империалистическими державами, необходимо настаивать на единстве и партийной дисциплине. Одновременно они утверждали, что эта единая партия могла начать строительство социализма в нэповской России, лишь отказавшись от «левого» авантюризма. Партия должна была развивать социалистическую индустриализацию и ограничить частный капитал, стремиться сглаживать внутренние противоречия, а не обострять их[119].

Дебаты об экономической политике в 1926 – 1927 годах шли в обстановке бурных политических разногласий. В них приняли участие все политические руководители и все сектора экономической администрации. Уровень дискуссии был довольно высок. Многие главные политические руководители имели опыт хозяйственно-административной работы или хорошо знали марксистскую политэкономию; в некоторых случаях они знали и то и другое. Два главных участника дискуссии по экономике – Бухарин и представитель левой оппозиции Преображенский – были прекрасно подготовленными экономистами. В хозяйственной администрации, однако, лишь очень небольшое число членов партии занимало важные должности. В 1925 году только 29 процентов «ответственных работников» ВСНХ были членами партии, а из числа специалистов – всего 6 процентов[120]. Еще в 1929 году лишь пятая часть из 500 работников центрального аппарата Госплана состояла в партии[121]. Партия доверяла «беспартийным специалистам», и в особенности двум группам экономистов, придерживавшимся противоположных точек зрения; это были бывшие меньшевики, В.Г. Громан в Госплане и А.М. Гинзбург в ВСНХ, и бывшие эсеры: например, Н.Д. Кондратьев – консультант Наркоматов земледелия и финансов. Эти беспартийные экономисты находились под влиянием как марксистского, так и западного экономического учения и, являясь экономическими консультантами, были прекрасно подготовлены, поскольку имели опыт работы в экономической администрации в трудные периоды военного коммунизма и нэпа. Диапазон их позиций был широк: от энтузиазма в отношении плановой индустриализации до твердого убеждения в необходимости сконцентрировать ресурсы на развитии крестьянского хозяйства. Словом, в большинстве случаев они были социалистами, причем еще с дореволюционного времени, хотя и принадлежали к разным направлениям.