О рациональности «организованной» экономики

 

В противоположность только что рассмотренной теории, всецело нацеленной на социальную революцию, исходя из того, что капитализм отжил свой век, теоретики социал-демократии основывались на убеждении, что система может быть усовершенствована с помощью реформ. Этот тезис тоже мотивировался комплексом теоретических положений, приобретающим жесткую и тяжеловесную форму парадигмы. Результатом тенденций капиталистического развития является не дестабилизация, а стабилизация, рационализация – особенно по мере того, как государство все активнее вмешивается в социальное регулирование. Социальная стабилизация, следовательно, мотивируется двумя рядами аргументов: структурными изменениями в экономике, вытекающими из монополизации и капиталистической организации, и новой ролью государственного вмешательства в жизнь общества. Первый тип аргументов, о котором уже говорилось выше, отстаивался Гильфердингом, второй – Карлом Реннером, убежденным в том, что задача марксистов состоит прежде всего в развитии «„государственной теории“ политической экономии»[604]. Задача эта, по его мнению, является безотлагательной именно потому, что совершается переход от «деэтатизированной экономики» (которая, по Реннеру, составляла предмет Марксовой теории) к «этатизации экономики».

При поверхностном подходе эта концепция выглядит параллельной теории государственно-монополистического капитализма, в которой также речь идет о «новом» взаимодействии между экономикой, обществом и государством. И эта теория тоже исходит из того, что ограничение конкуренции монополиями нарушает действие закона стоимости, а, следовательно, и то нормальное функционирование экономики, которое обеспечивалось рынком, и в результате этого новый регулирующий фактор в лице государства призван компенсировать изъяны, появляющиеся по вине монополий в действии закона стоимости. На самом же деле Реннер обосновывает тенденцию к «этатизации» другим аргументом: он рассматривает «этатизацию» как момент революционного развития, поскольку противопоставляет ее исторически предшествующему процессу «деэтатизации». (В аналогичном контексте Рудольф Гольдшайд говорит о такой «экспроприации государства» обладателями богатства, в результате которой оно оказалось в растущем подчинении у них)[605]. «Деэтатизированная экономика, – пишет Реннер, – есть результат исторического процесса, который вел от простого товарного производства к производству капиталистическому; политически же она является плодом буржуазной революции»[606]. Материальная основа буржуазного господства, а также его легитимации дана экономикой в ее функциональных условиях, которые позволяют «праву частной собственности» утверждаться как центральной «опоре буржуазного порядка» и обеспечивают его использование. Но «капитализм порождает своего собственного могильщика»[607], которого Реннер – в отличие от Маркса и Энгельса – отождествляет не с пролетариатом, а с «социализмом». Если рассмотреть определение социализма, предложенное Реннером, то сразу же становятся очевидными, с одной стороны, все отличие его теории от теории пролетарской революции Маркса, а с другой – то упорство, с каким лассальянская традиция продолжает выживать в немецком рабочем движении. «С юридической точки зрения, – заявляет Реннер, – социализм есть организация общества с целью разрешения его общих административных задач… Государство станет рычагом социализма»[608]. И в этом смысле принципиальная черта социалистической революции – отличающая ее от революции буржуазной – заключается именно в «этатизации», огосударствлении, вызревающем «в недрах» капиталистического общества.

 

«Прогрессирующее огосударствление экономики – которое в ходе нынешней войны приобретает стремительный темп – ставит отношения пролетариата с государством в самый центр пролетарской политики. Подобная этатизация есть специфическая черта развития самого последнего времени, есть совершенно новый элемент, которого Карл Маркс не знал и не описал»[609].

 

Как же проявляется эта столь восторженно описанная тенденция к этатизации? Реннер приводит ряд примеров: от постоянного вмешательства государства в первичное распределение доходов до мероприятий в области вторичного распределения в виде воздействия государства на цены и заработную плату, усиления общественного контроля над собственностью, якобы совершившегося превращения труда в некое подобие общественного служения через посредство «социализации» промышленного капитала в результате образования акционерных обществ и контроля, осуществляемого банками[610].

Что касается эмпирически-описательного обзора практических форм «этатизации», то с ним, по-видимому, нельзя не согласиться (как, впрочем, нечего возразить и против перечня характерных черт, с помощью которых Реннер описывает «организованный капитализм»). Остается, однако, проблема интерпретации функционирования этого капитализма. Иными словами, остается спорным содержание такого рода «этатизации». Поражает прежде всего то, что огосударствлению приписывается непротиворечивая структура, что оно понимается как объективная тенденция к социализму. В то же время государство берется как «рычаг», который должен быть приведен в движение некими действующими субъектами. Объективистскому восприятию экономики соответствует, следовательно, довольно субъективистское – в прагматическом и политическом плане – вúдение государства. Подобное противоречие, конечно, можно разрешить путем механического отделения производства от обращения, какое нам уже доводилось встречать в теоретических выкладках социал-демократии: в сфере производства речь идет о тенденции к самообобществлению, в сфере обращения и политики – о государстве, представляющем собой «рычаг социализма», который – если только это понятие имеет какой-нибудь смысл – должен быть кем-то приведен в действие.

 

«Зародыш социализма, – пишет Реннер, – уже сегодня содержится во всех институтах капиталистического государства… и на практике он развивается в верном направлении к своему высвобождению… будучи представлен повсюду, где осуществляется деятельность по управлению обществом. Теперь-то, когда мы знаем, что социализм с юридической точки зрения есть организация и администрация, что переход к обществу свободы может быть осуществлен только через организацию и администрацию, что эти элементы должны достичь зрелости уже в старом обществе, прежде чем оно будет опрокинуто и превращено в новое, и что они действительно вызревают в нем, – теперь-то мы в состоянии понять, насколько детской является иллюзия тех, кто продолжает верить в создание социализма с помощью, так сказать, классового озарения государственного переворота низов, который в одно прекрасное утро передаст государственную власть пролетариату и позволит ему декретом ввести государство будущего!»[611]

 

Однако государственное администрирование может трактоваться как социалистическая тенденция, только если в его основе лежит вполне определенная логика, план, если его рациональность ограничивается собственно хозяйственными вопросами, а не подчинена необходимости управлять капиталистическими противоречиями и, следовательно, примирять непримиримое, то есть воспроизводить социальные противоречия в системе государственных институтов и в контексте их мероприятий.

В этом смысле рационализация и организация выступают как средства смягчения капиталистической анархии, для ликвидации которой еще требуются специфические мероприятия рационально управляемого государства, направленные на регулирование социальных процессов. Теоретико-стратегические рассуждения социал-демократов в данном пункте совпадают с позицией просвещенного либерализма. По мнению Фридриха Наумана, «регулирование производства уже не является специфически социал-демократическим идеалом»: вклад социал-демократии в его достижение заключается, пожалуй, просто в том, что она «способствует социализации общества, поскольку организует рабочий класс»[612]. А раз социал-демократия борется за демократизацию общества так же, как просвещенный либерализм, то водораздел между этими двумя политическими течениями сам собой устраняется[613]. Подобное «примирение» возможно лишь постольку, поскольку рациональность и рационализация не рассматриваются как прямое выражение капиталистических форм.

Проблематичным в этих позициях является не столько то, что первостепенное значение отводится рационализации, сколько отрыв рациональности (понимаемой как «социальная технология») от того капиталистического базиса, который служит ее непременным условием. Не будет, пожалуй, преувеличением предположить, что все дискуссии о рационализации, которые шли в Веймарской республике, велись в превращенных, овеществленных (в лукачианском смысле) категориях – особенно когда их тема не ограничивалась рационализацией производственных процессов, а распространялась на всю совокупность общественных вопросов, и в частности на проблему государства и государственной политики. Общественное развитие при этом понимается как проявление совершенно определенных естественных законов, выявляемых с естественнонаучной точностью, как рациональный порядок, который можно уберечь от «неумолимого действия сил, неподвластных человеческому господству»[614]. Достаточно, как полагают, охватить противоречивые отношения сетью организационных ячеек – частичные, рационально организованные системы буржуазного общества смогут произвести на свет рациональность целого, а стало быть, и преодолеть его иррациональность[615].

Воспользовавшись еще раз наблюдением Лукача, можно было бы сказать, что отказ от диалектического мышления всегда служил самым наглядным признаком буржуазного влияния на рабочее движение. Однако такое объяснение недостаточно прежде всего потому, что указанный подход – особенно когда речь заходит о проблеме организации и рациональности – наблюдается у всех течений и фракций рабочего движения, а не только у того его крыла, которое подпало под влияние буржуазных теоретиков или социал-реформистов.

Имеется, наконец, иной – лучший и более глубокий – способ взглянуть на эту проблему: если мы примем во внимание, что такой «адиалектический» подход имплицитно содержится уже в самом марксизме, в постулированном им противоречии между производительными силами и производственными отношениями. В сущности, от концепции власти рациональности в широко понятой сфере производительных сил (техника, организация, распространение человеческого господства на все новые области), противостоящей иррациональной форме производственных отношений, до тезиса об организации, способной рационализировать все общество в целом, лишь один шаг. А поскольку социализм отождествляется, по сути дела, с организацией (или, точнее, с более рациональной, чем при капитализме, организацией), то рационализация воспринимается по крайней мере как первый шаг к социализму. Бухарин, например, тоже полагает, что организованное государством хозяйство – а это и есть «этатизация» Реннера – представляет собой достаточное условие для выработки модели «переходного от госкапитализма к коммунизму периода»[616], ибо в этом случае «капиталистическая политэкономия – это уже не иррациональная система, она стала рациональной организацией»[617] и потому приобрела форму, в которую может быть перелито социалистическое содержание.

В своей критике социального государства Лапинский упрекает социал-демократию в особенности за то, что она воспринимает государство как «священный и неприкосновенный сосуд», в который «история вливает то одно содержание, то другое»[618]. Но если мы вспомним, как понимал соотношение между совершенной буржуазной рационализацией государственного аппарата и ее социалистическим содержанием Ленин, то нам придется заключить, что точно такая же концепция отстаивалась и лидером революционного крыла рабочего движения. И если социализм определялся как «Советская власть плюс электрификация всей страны» или если за меру социалистического прогресса бралась задача «догнать и перегнать» капиталистические страны в области производительности труда, то все это значит, что указанные убеждения (даже если мы учтем заведомо упрощенные формулировки, в которые они облечены в этих массовых лозунгах) свидетельствуют о заблуждениях овеществленной теории по проблемам социальной структуры и технической, организационной эффективности. Подчиненная позиция «прогрессивных сил» по отношению к капитализму, которая выражается в этих концепциях, никогда никем не была систематически проанализирована. Более того, даже когда Отто Бауэр обнаруживает, что рационализация капитализма является все еще ложной рационализацией, и объясняет это обстоятельство капиталистическим характером рационализации, его мысль все равно остается привязанной к категориям формальной рациональности и рационализации. «Рационализация, – пишет он, – развивается при капиталистическом общественном строе. По-научному ведущаяся хозяйственная деятельность служит капиталу, процессу его возрастания, его погоне за возможно более высокой прибылью»[619]. Однако, добавляет он, когда речь идет об очень далеко зашедшем процессе рационализации, то уже не требуется «стимула в виде заинтересованности в прибыли; для обеспечения правильного экономического управления производством достаточно скрупулезного применения объективизированных норм»[620]. Поэтому и критика Бауэром Советского Союза, исходящая из такой интерпретации социальной рационализации, вынужденно ограничивается тем возражением, что отсутствие демократии препятствует достаточно эффективной рационализации в СССР – с результатом, аналогичным ложной псевдорационализации при капитализме.

 

«Одна из главных проблем организации социализма, – пишет Бауэр, – это проблема структурирования общественного руководства производством таким образом, чтобы руководители индустриальной бюрократии пользовались духовной свободой, при которой единственно возможен творческий труд, и вместе с тем подвергались общественному контролю, без которого они были бы уже не работниками органов социалистического сообщества, а хозяевами. Большевизм не сумел разрешить эту проблему организации»[621].

 

Демократия, следовательно, выступает в качестве метода социалистической организации общества, даже если его «производственный аппарат» не претерпел перемен: «Если диктатура, располагающая государственным производственным аппаратом, будет заменена демократией трудящихся масс, государственный капитализм диктатуры преобразуется в социалистическую организацию общества»[622]. В соотношении между целью и средством под вопрос ставится цель, а не форма соотношения в целом и глубинные принципы, лежащие в основе средств.

Однако если рациональность, развитие производительных сил может выступать как средство, так сказать, нейтральное по отношению к системе, то возможным, более того, самоочевидным становится поиск точки встречи интересов капитала и труда. Кстати говоря, этот мотив сыграл важную роль в развернувшихся в Веймарской республике дискуссиях об экономической демократии, участники которых исходили из предпосылки об «общей заинтересованности в производстве»[623]. К этому вопросу нам еще придется вернуться, пока же важно отметить, что признание рабочим движением ценностей рациональности, рационализации и организации означало, что социализм как альтернативная форма социализации остается просто формулой, из которой исключаются существеннейшие аспекты человеческой жизни. Это не замедлило повлечь за собой катастрофические последствия для развития социал-демократии – равно как и коммунистической партии – в Веймарской республике: в сферы, где образовался вакуум освободительных интересов и потребностей, смогли хлынуть фашистская идеология и имитация удовлетворения этих запросов. Сам Бауэр очень проницательно видел эту проблему, хотя и не имел возможности разрешить ее, поскольку ее решение повлекло бы за собой кризис всего его анализа рационализации.

 

«Рационализация, – писал он, – порождает еще и другой эффект. Она приковывает рабочего к ленте транспортера, к полуавтоматической машине, осуждает его на вечное повторение одного и того же движения. Она приковывает служащего к счетной машине… Она обрекает массы на такие формы труда, которые не предоставляют никакой возможности для самореализации личности и удовлетворения индивидуальной инициативы, фантазии, творческого инстинкта, потребности в самоутверждении. То, в чем им отказано на работе, люди ищут воскресным вечером в кино, на стадионе, в общественной жизни. Жажда встряски, риска, приключения толкают одних из них к фашизму, а других – к большевизму. Когда класс капиталистов чувствует угрозу своему господству и своему достоянию, он может использовать эти настроения, широко распространенные в массах, для разрушения демократии и обращения к силе»[624].

 

Наблюдению этому нельзя отказать в точности: если потребности раскрепощения человека не находят удовлетворения в альтернативном проекте социализации и все сводится к обещаниям большей рациональности, более высокой эффективности, то с неизбежностью возникают компенсаторные потребности, влекущие за собой последствия, роковые для политического равновесия в обществе, как это и было продемонстрировано как раз на примере Германии. Лишь немногие теоретики сумели увидеть эту проблему в 20-е годы (среди них был, например, Грамши), и к тому же они не пользовались достаточно сильным влиянием на рабочее движение той поры – расколотое и погрязшее в разногласиях.

Государство, в которое может быть интегрирован организованный собственник, либо государство, рациональная организация которого может быть использована после акта революции (то есть после того, как в результате слома государства будет устранен его классовый характер), вот две формулы, к которым приходит политическая стратегия рабочего движения описываемой эпохи. Обе они – хотя и по-разному – являются жертвой мистики организации и рациональности и как результат сводят всю сложность организации господства в развитых капиталистических обществах к односторонней и упрощенной схеме. Вследствие этого «пропасть, которая образовалась между стремлением к свержению власти эксплуататорского класса и отсутствием конкретной формы альтернативной социализации»[625], так и не смогла быть заполнена. И когда после первой мировой войны в Германии, как и в Италии, потерпело поражение движение за рабочие Советы, воплощавшее попытку альтернативной социализации, дело так и не пошло дальше расплывчатой идеи о необходимости разрушения государства либо интеграции в это самое государство. Коммунистический Интернационал маскировал этот пробел постоянными указаниями на пример Советского Союза, между тем как социал-демократия сочла, что в социальном государстве и его реформистских потенциях как раз и содержится подлинный смысл рациональности и демократизации (понимаемой скорее в ее технических аспектах)[626].

Перед лицом процессов перестройки структуры буржуазного господства[627] подобным позициям продолжало недоставать определенности, они не могли дать ответа на эти процессы в виде политически адекватной стратегии рабочего движения. В разных плоскостях возникали новые проблемы. Одна из них, раскритикованная Тальгеймером, была связана с надеждой, что политическая экономия сможет «быть внедрена в сознание рабочего класса… гомеопатическими дозами». В полемике с близким другом Реннера Браунталем он писал:

 

«Разработанной Марксом органической теоретической связи всех частей системы капиталистического хозяйства… в точности соответствуют практическая сплоченность класса буржуазии, ее надежный классовый инстинкт, который позволяет ей всеми силами отражать любое наступление, любое покушение, создающее угрозу какой-либо из ячеек раскинутой ею паутины»[628].

 

Эта критика огосударствления такого типа, который отстаивался Реннером, ведется в двух планах. С одной стороны, подчеркивается, что все попытки «социализации» обусловлены в конечном счете логикой капитала, и потому ложной и иллюзорной объявляется та стратегическая установка, по которой социализм подлежит постепенному внедрению в государственную структуру в форме соучастия в управлении ею (на базе коренящихся в организованной экономике тенденций к «самосоциализации»). С другой стороны, против утверждения о якобы внутренне присущей системе логике, в соответствии с которой капитализм при условии собственной самосоциализации мог бы эффективно управляться, выдвигается возражение о столкновении классовых интересов, препятствующем введению государственного социализма через каналы администрации. Участь Веймарской республики, бесспорно, олицетворяет собой историческую критику теоретических идей Реннера и практического поведения германской социал-демократии, подчиненного цели «сохранения непрерывности существования государства». «Эксперимент по включению социализма в государственный аппарат можно считать успешно осуществленным – с точки зрения буржуазии», – писал Отто Кирххаймер в 1930 году. И добавлял:

 

«Для социализма этот результат остается неудовлетворительным. Он еще раз показал, что и в демократическом государстве завоевание политической власти на путях овладения рычагами управления не может совершиться через посредство пропорционального участия в государственных учреждениях»[629].

 

Правда, этот вынесенный историей вердикт «тезису об этатизации» не следует воспринимать как свидетельство того, что данный вопрос исчерпан раз и навсегда. И, уж во всяком случае, Реннер был не единственным, кто питал такие убеждения к концу первой мировой войны. Даже в «революционном крыле» социал-демократии – а позже в III Интернационале – не было недостатка в теоретических концепциях, также делающих упор на необходимости государственно-капиталистических или государственно-социалистических форм. Равным образом и в «буржуазной» науке дискуссии об организации, рациональности, научных методах управления предприятиями, планировании приводят к аналогичному строю рассуждений[630].

Отто Бауэр предпринял попытку обрисовать эти теоретические построения как отражение «образов капиталистического мира». По его мысли, если материалистическое, каузально-детерминистское вúдение природы и общества соответствует капитализму свободной конкуренции, то при организованном капитализме преобладание может получить «телеологическая концепция» природы и общества[631], иначе говоря, идея планирования[632]. На этой стадии развития впервые может действительно утвердиться позитивизм: самые сокровенные закономерности познаются человеком с целью их использования в планировании и рационализации общества. Этим идеям и впрямь соответствует – или по крайней мере кажется, что соответствует, – капиталистическая действительность. На основе изысканий Тейлора налаживается научная организация труда, чуть позже начинается дискуссия о рационализации. Государственное регулирование не прекращается с окончанием войны, оно продолжается также в Веймарской республике и – даже сверх того – становится куда более развитым и дифференцированным: крупные предприятия действительно пускают в ход свое могущество для обуздания законов рыночной экономики.

Наконец, указанная проблематика приобрела еще больший вес, когда в России после революции вопрос о тотальном социальном планировании начал ставиться уже не только в теоретической, но и в практической плоскости и стали предприниматься первые реальные попытки планирования. На значение такого телеологического и праксеологического подхода к решению общественных проблем эпохи указывала еще Роза Люксембург, которая, по сути дела, исходила из предпосылки о том, что с победой социализма политическая экономия и критика политической экономии как общественные науки растворятся в некоей позитивной науке – технологии планирования.

Эта волна одномерных представлений захлестывает все и вся.

 

«При современном капитализме, – пишет Вернер Зомбарт, подчеркивая главную примечательность и новизну явления, – проблемы управления вещами уже давно перешли в сферу компетенции естественнонаучных методов… Новшество состоит в том, что с начала нынешнего столетия под власть естественнонаучных методов подпадают также, во-первых, проблемы организации и, во-вторых, проблемы, связанные с управлением людьми. Вырабатывать приемы управления людьми, столь же точные, как методы естествознания, – вот лозунг научного управления хозяйством»[633].

 

И все же, возражает Отто Бауэр, этого недостаточно для определения специфического содержания понятия рационализации. Ибо

 

«новшество, которое мы обозначаем термином „рационализация“, заключается в том, что этот „умственный механизм“, давно уже хорошо знакомый в области организации промышленного производства, теперь применяется также к использованию человеческой рабочей силы и даже к самим решениям, принимаемым в сфере обращения капитала»[634].

 

В итоге оказывается, что явление, которое все еще трактуется здесь как рационализация экономических процессов и которое приводит к такому результату, как все большая организация производства (и псевдорационализация – к этому нам еще придется вернуться), таит в себе такие динамические потенции, что способно проникать и в другие сферы общественной жизни. Отныне на основе абстрактной логики рыночного обмена между владельцами товаров все рассматривается как подвластное принципу капиталистической калькуляции. Явления и процессы капиталистического общества, как бы утратив свою качественную специфику и находясь вне обусловленности исходно присущей системе противоречивостью, превращаются просто в охватываемую калькуляцией массу данных, и то, что Вебер назвал «духом капитализма», окончательно торжествует, принимая дань одномерного теоретического мышления. Теперь уже говорится не только о рациональном вложении труда, научном управлении предприятием или об организации рыночной экономики. Рационально-хозяйственный подход распространяется все шире: до и после мировой войны, в ходе которой миллионы людей были посланы на убой, Гольдшайд и многие другие теоретики позволяют себе говорить об «экономии человеческого материала» и – даже более того – об «экономии народов», образующих «самый внушительный резервуар, которым мы располагаем» и из которого государства должны «научиться черпать с помощью верных средств»[635]. Упор здесь делается на экономику – свидетельство того, что и сами экзистенциальные сферы человеческого бытия, на первый взгляд вроде бы изъятые из-под владычества хозяйственных резонов, в действительности поставлены в зависимость от принципа экономической рациональности. Не случайно многие авторы считают возможным применительно к веймарской Германии говорить о «культуре рационализации»[636].

Рационализация организации труда на сложившихся крупных капиталистических предприятиях, планирование этого организованного труда в соответствии с правилами, выработанными частной экономикой, а также – хотя и не в последнюю очередь – подчинение все более многочисленных разделов общественной жизни (то есть априорно не спланированных жизненных процессов) контролю государственной администрации с ее принципами применения калькуляции, систематизации, функциональности, экономии времени и т.д. – все это, по-видимому, предполагало утверждение нового принципа общественного воспроизводства, противостоящего анархии ранних этапов буржуазного общества и капитализма.

 

«Известно, что рационализация германского производительного аппарата, – отмечает Виллари, – оказала глубокое влияние на немецкое общество. Речь шла о производственном и вместе с тем политическом проекте, привязанном к продуманному общественному процессу, в рамках которого научная организация производства и труда, без сомнения, занимала центральное место»[637].

 

Рационализация и организация предполагают «интервентистскую концепцию политической власти»[638], иначе говоря, представление о государстве как о субъекте вмешательства, ориентирующемся – в своих структурах и действиях – в соответствии с принципами рациональности, сделавшимися, по идее Макса Вебера[639], основой легитимации господства «либерального империализма». Тем самым обнажается и исторический смысл рационализации и организации в их специфических капиталистических формах – обеспечивать динамику накопления капитала и создавать соответствующие институты, способные увековечивать этот процесс. Другими словами, речь идет о той перестройке структуры господства, различные интерпретации которой – предлагавшиеся марксизмом II и III Интернационалов вплоть до 1933 года – мы намерены теперь рассмотреть.