Марксизм 20-х годов перед лицом проблем «перестройки структуры буржуазного господства»

 

Как уже говорилось, категория рациональности в интерпретации ее веймарской социал-демократией, как, впрочем, и марксистами III Интернационала, не давала возможности выявить проблему формы буржуазного общества. Это было равноценно технократическому сплющиванию «сложности процессов распространения прерогатив государства», – сложности, которая редуцировалась к одной-единственной проблеме администрирования государственным аппаратом[640], способным, как предполагалось, активно и продуманно воздействовать на совершенную в своей структуре, то есть организованную, экономику. Подход к этой проблематике велся с двух сторон, с двух разных рубежей: от государства (этатизация, или «примат политики») или же от экономики (организация капитализма, или «примат экономики»). Однако в теоретическом отношении эти антитезы весьма мало годятся для объяснения социальных процессов перестройки структуры буржуазного господства и, стало быть, для извлечения политически верных указаний к действию для рабочего движения. Поскольку политика и экономика отнесены к противоположным теоретическим парадигмам, а их взаимосвязь понимается просто как своего рода механическое взаимодействие, лишь в малой степени улавливается реальный смысл перестройки структуры политики и экономики, происходящей путем их взаимопроникновения и образующей в действительности процесс, призванный обеспечить буржуазное господство в условиях резко ускорившегося во время и после первой мировой войны научно-технического, организационного и классового развития. Некоторые теоретики уловили это приблизительно и большей частью слишком поздно; другие же – и это были политически наиболее влиятельные – упустили из виду эту проблему, которая превратилась в тупик для марксизма II и III Интернационалов.

Возможно, объяснением того, как это могло случиться, служит точный и умный анализ итальянского фашизма, данный Е. Пашуканисом сразу же после прихода к власти Муссолини. Пашуканис превосходно сознает, что победа фашизма в Италии есть, с одной стороны, следствие неверных выводов, просчетов и слабостей рабочего движения, а с другой – ответ правящих классов на определенную экономическую и политическую ситуацию, сложившуюся в итальянском обществе: это, по его словам, «диктатура стабилизации». Впрочем, в своем анализе Пашуканис не ставит перед собой цель выяснить до конца причины поражения рабочего движения и объяснить характер фашизма как социальной системы, обеспечивающей перестройку структуры буржуазного господства. Его задача – доказать, что фашизм и большевизм совершенно различны в динамике собственного развития, хотя и нельзя отрицать наличия между ними некоторых формальных аналогий. Речь, таким образом, идет об опровержении обвинения, содержащегося в утверждении, что «красное» и «черное» равноценны друг другу.

 

«В общем, фашистский режим, – пишет Пашуканис, – может быть определен как диктатура крупной буржуазии, осуществляющаяся не изощренными средствами избирательной механики, оболванивания избирателей, чередованием разных партий, программ и политических клик, а путем прямого и открытого господства одной политической партии, основывающегося на ее собственной вооруженной власти».

 

Фашизм, следовательно, предстает как выражение распада буржуазного господства и своим характером неукоснительно доказывает, что единственный путь, способный привести к социализму, есть диктатура пролетариата[641]. Фашизм, иначе говоря, есть выражение упадка, между тем как большевизм есть организация нового, прогресса. Проблема социальной перестройки, осуществляемой фашизмом, переносится в значительной мере на почву критики идеологии с целью вооружить агитационно-пропагандистскими доводами тех, кто работает на партию. Анализ фашизма в том виде, как он предложен Пашуканисом, точен и насыщен эмпирическим содержанием, между тем как в размышлениях других теоретиков III Интернационала он утрачивает какой бы то ни было сущностный характер.

Такой сдвиг в сторону критики идеологии был естественным именно потому, что деятели коммунистического движения, безусловно, ощущали себя носителями социального прогресса, по сравнению с динамикой которого все поползновения в направлении социальной реорганизации буржуазии не могли не выглядеть как пустое и безнадежное предприятие, а следовательно, и от современных буржуазных теорий оправданно было отмахнуться как от заведомо апологетических построений. Тем самым, однако, утрачивалась способность выявления больших ресурсов буржуазии, способной использовать динамику процесса капиталистического развития для воспроизводства своего господства и в условиях «монополистического капитализма». Теория перехода от стадии конкурентного капитализма к монополистическому, или государственно-монополистическому, капитализму сводится к констатации того, что этот переход может повлечь за собой катастрофические последствия. Маркс показал, как в процессе капиталистического производства и накопления воспроизводится господство капитала над трудом[642]. Но то, что в новых условиях развитого капитализма этот процесс воспроизводства господства реализуется уже не только в форме эксплуатации совокупной массы наемных тружеников в ходе производства ими стоимости и прибавочной стоимости; что «со вступлением масс в государство в лице их организаций» капитализм породил сложный комплекс механизмов политического опосредования (парламенты, система социального страхования, партии, всякого рода общественные ассоциации и т.д.), в конечном счете обеспечивающих гегемонию буржуазии, – это новое фактическое обстоятельство остается скрытым от взоров марксистов или, во всяком случае, не нашло сколько-нибудь серьезного отражения в их политических действиях. И здесь вырисовывается также принципиальное противоречие, коренящееся в марксистском анализе развитого, организованного, или монополистического, капитализма, – противоречие, фатально предопределяющее изъяны политических формулировок.

Изменения общественного развития во всей их многосложности усматриваются в трансформации отношений между государством и экономикой, между властью и закономерностями развития. Последствия же преобразований в сфере «индустриальных отношений» осознаются в явно недостаточной степени. Лишь этим можно объяснить тот факт, что теоретики III Интернационала истолковывают растущее значение хозяйственных функций государства как признак упадка и дестабилизации, а теоретики II Интернационала – как успешную попытку организации и стабилизации: причем ни то, ни другое течение не в состоянии подвергнуть глубокому теоретическому анализу всю совокупность этих преобразований, которые на самом деле в комплексе как раз и представляют собой процесс перестройки структуры буржуазного господства. Поэтому и теоретические парадигмы в конечном счете оказываются не менее односторонними, чем политические концепции. В худшем случае – как это было в Коминтерне после 1926 года – они сводятся, с одной стороны, к обличениям буржуазной политики, а с другой – к тому, что все ожидания и надежды возлагаются на строительство социализма в Советском Союзе, в чем усматривается новая альтернатива буржуазной социализации.

Слепота перед лицом того, чтó в действительности происходило в мире развитого капитализма, явилась также одной из причин той политической линии, которая, исходя из тезиса о «социал-фашизме», сделала невозможными какие бы то ни было союзы и сколько-нибудь широкое наступление на процесс перестройки структуры буржуазного господства, не говоря уже о неспособности теоретически предвидеть развитие в этом направлении и противодействовать ему[643]. Эта критика адресована прежде всего коммунистической партии, но она не может не относиться и к социал-демократии Веймарской республики, для которой характерно было стремление пойти прямо противоположным путем, также оказавшимся непригодным для раскрытия классового характера осуществляющейся социальной перестройки. На основании неверных посылок социал-демократы решили сотрудничать в администрировании этим процессом, который, как было показано Кирххаймером, никоим образом не мог привести к изменению отношений власти в пользу социал-демократии[644]. На деле обе позиции выливаются в конечном счете в политическую линию, фактически зависимую от новых структур буржуазного господства, которые и обусловят возникновение безвыходной ситуации после кризиса 1929 года.

Таким образом, и революционные, и реформистские политические концепции игнорировали социально-экономический контекст реорганизации буржуазного господства, предпринятой в результате тяжкого кризиса, поразившего его в революционный период после первой мировой войны. Если коммунисты бросились на штурм системы этого господства, когда революционное движение уже выдыхалось, и в конечном счете отказались – как это случилось в Германии в 1923 году – от попыток использовать изломы и противоречия, которые были присущи этому процессу структурной перестройки, то социал-демократия в итоге оказалась интегрированной в этот процесс перестройки на правах подчиненной силы. Реорганизация индустриальных отношений под контролем государства означала, если вдуматься, также защиту интересов, порожденных существованием той самой «системы наемного труда», которая, как утверждал Маркс в «Критике Готской программы», в любом случае подлежит ликвидации. Эта система воспроизводила себя именно потому, что вытекающие из ее существования интересы оказывались перенесенными в социальную политику государства, в государственное регулирование индустриальных отношений[645]. Социальное государство, следовательно, представляло собой не только обман либо иллюзию, оно было также действительностью, буржуазной гегемонией в действии. Ведь и сам экономический кризис 1929 года как мгновение «обнажения истины» выявляет собственную природу орудия защиты буржуазного господства. Речь шла, следовательно, не о превратностях, которых организованный капитализм мог бы избежать, и не о признаках краха системы, как полагали в течение некоторого времени в кругах Коминтерна.

Если процесс перестройки структуры буржуазного господства представлял собой трудную проблему уже до начала кризиса, то еще более затруднительной для решения эта проблема стала после 1929 года. Деятелей Коминтерна кризис, с одной стороны, и строительство социализма в Советском Союзе – с другой, побуждали верить, будто «трудящиеся массы в капиталистических государствах убедились в превосходстве социализма по сравнению с капитализмом»[646]. В рядах социал-демократии еще в 1928 году исходили из предположения, что реформистская деятельность социал-демократов способна «согнуть» капитализм в том смысле, что с помощью «экономической демократии» его способы функционирования могут быть использованы для реализации интересов трудящихся. При капитализме свободной конкуренции, говорит Нафтали, царило убеждение, что единственной альтернативой деспотизму капиталистической системы является организация всей экономики в целом на социалистических началах.

 

«До тех пор пока революция не перевернет насильственным образом весь общественный порядок, все будет оставаться как есть – таково было общепринятое допущение. Потом постепенно стало выясняться, что структура самого капитализма изменчива и что до того, как капитализм будет разбит, он может быть также согнут»[647].

 

Но в последующие годы сделалось очевидным, что в условиях кризиса инициатива переходит в руки буржуазии как класса, в руки тех политических партий, которые менее всего колебались перед лицом необходимости обеспечения господства капитала даже с помощью самых зверских методов. Не капитализм, а рабочее движение оказалось согнутым, подорванным, рассеченным, и наконец в 1933 году его организации были на «тысячу лет» разбиты в Германии.

Причины этого поражения многообразны, и здесь у нас нет возможности подробно разбирать их. В узких пределах нашей темы мы вынуждены ограничиться констатацией того, что изъяны политики организованного рабочего движения отразились также на интерпретации им кризиса и его характера. В принципе этот недостаток выразился в истолковании кризиса как феномена по сути своей экономического, а не социального. Такая интерпретация, одним из вариантов которой (все того же экономического характера) является теория всеобщего краха капитализма, имеет свою традицию. Эта традиция восходит к идее кризиса, разработанной социал-демократией еще до первой мировой войны[648] и широко подхваченной вновь в 20-е годы прежде всего Коминтерном (мы оставляем в стороне ту теоретическую дискуссию, в которой участвовали, в частности, Отто Бауэр, Гроссман и Штернберг) с его тезисами об общем кризисе капитализма и о перспективе дальнейшего его обострения – вплоть до «последнего боя». Суть теорий краха заключается вовсе не в примитивной вере в возможность автоматического краха – такую веру питали лишь немногие теоретики (например, Гроссман), – а в убеждении, что кризис способен создать настолько большие затруднения для буржуазного господства, что его можно будет свергнуть единовременным актом в соответствии с моделью «штурма Зимнего дворца». Понятно, что если за основу берутся подобные интерпретации кризиса капитализма, то любые усилия с целью выработки альтернативной политики преодоления кризиса выглядят бессмысленными и ложными или даже предательскими. И потому вполне логично с этой точки зрения, что выдвигавшиеся социал-демократической партией и профсоюзами проекты борьбы с кризисом обличались Коминтерном как измена делу рабочего движения, как проявление «социал-фашизма».

Но и распространенные в рядах социал-демократии теории недопотребления также сужали проблему перестройки структуры буржуазного господства через кризис. Уже когда мы говорили о категории политической заработной платы, то видели, что заработная плата трактовалась социал-демократами как переменная величина, используемая государством для вмешательства в хозяйственные дела. Соответственно производство должно было стимулироваться обращением – путем расширения платежеспособного спроса. В теориях недопотребления нераскрытой остается динамика перестройки, происходящей в сфере производства – центре возрождения господства капитала через посредство процессов обесценения капитала и создания в самом процессе труда условий повышения нормы эксплуатации. Даже когда это обстоятельство и принимается во внимание, все равно дело не доходит до осознания необходимости противопоставления этой естественной динамике какой-то альтернативы. Нафтали, например, пишет:

 

«Не думаю, чтобы в плане экономической политики можно было сделать что-то существенное, предпринять действительно решающие шаги в направлении преодоления кризиса. Если даже в период роста диспропорции были в состоянии, выйдя из-под контроля, достичь таких огромных масштабов – что, как правило, происходит в капиталистической экономике и что сейчас происходит во всем мире, – то практически невозможно остановить этот кризис, когда он уже начался. Сам этот кризис путем уничтожения многих капиталов, путем смещений и изменений в покупательной способности общества функционирует как орудие коррекции и как таковое должен быть принят»[649].

 

Таким образом, ответ на кризис основывался либо на недостаточном осознании его динамики, либо на его пассивном приятии, и тогда его динамика рассматривалась не как процесс структурно-политической перестройки, а как средство экономического регулирования, «инструмент корректировки» диспропорций.

Механизмы, на которые в ходе кризиса опирается перестройка структуры господства буржуазии, чрезвычайно сложны, и здесь у нас нет возможности подвергнуть их детальному анализу. К числу такого рода механизмов-процессов относятся, в частности: расщепление рабочего класса на занятую часть и безработных со всеми вытекающими отсюда пагубными последствиями для классового сознания и потенциальной активности трудящихся[650]; перестройки в процессах общественного производства; повышение однородности экономической базы капиталистического господства путем устранения – с помощью банкротств – слабейших предприятий; обновление технологических основ производства; преобразования в системе мер государственного регулирования социальных процессов; международные перемещения капиталов, а также – и в особенности – «диктатура платежного баланса», под гнетом которой протекают эти процессы.

Таким образом, те коррекции, проведению которых способствует кризис, отнюдь не безрезультатны для соотношения социальных сил в обществе (вера в подобные коррекции была одной из величайших иллюзий в рядах социал-демократии). Немало размышлений было посвящено обдумыванию альтернативной экономической политики, которая позволила бы преодолеть кризис. Часть социал-демократов и профсоюзников очень хорошо понимала, что с резким падением динамики капиталистического накопления в кризисном состоянии оказывается и сама правомерность господствующей системы. Но не менее отчетливо они сознавали, что, если в ответ на развивающийся кризис организация рабочего движения из года в год проводит одну и ту же политику, не имеющую альтернативы, или даже впадает в своего рода «ортодоксальный» фатализм, ведущий к принятию «этой системы как неизбежной», к согласию с автоматическим ходом депрессии, разрушающей силы и боеспособность рабочего движения, то авторитет указанной организации от этого страдает, если не просто улетучивается. Между тем не кто иной, как Гильфердинг, крупнейший теоретический представитель реформизма, в конечном счете становится именно на такую позицию. После 1929 года он оправдывает и поддерживает дефляционистскую политику Брюнинга и ведет борьбу против альтернативных предложений, выдвинутых в декабре 1931 года Всеобщим объединением немецких профсоюзов и изложенных в программном документе Войтинского, Тарнова и Бааде[651].

В этом случае очевидной становится двусмысленность реформизма, вполне совместимого в то же время с ортодоксальными позициями, которые, по правде говоря, оказываются не столь далеки от буржуазной политики сдерживания потребления («жесткой экономии», как сказали бы мы сегодня). Реформизм в этом смысле ограничивается социальными вопросами, социальной политикой, между тем как экономическая политика остается подчиненной функциональным потребностям капиталистического накопления, и альтернативные решения не получают развития. Признание автономии частной собственности и, следовательно, автономии накопления – признание, понимаемое как предел, который система ставит реформистской политике, – влечет за собой самоограничение социальной политики и оставление экономической политики на произвол буржуазных партий и управляемого ими государства. Но ведь временные возможности реформизма – постоянно подчеркивающиеся его ревнителями – могут быть использованы только при том условии, что правительственная экономическая политика, служащая средством структурирования классового господства[652], также подвергается критике, и ей противопоставляются убедительные альтернативные предложения. Как бы там ни было, поставленная Гейтсом «ключевая проблема» – «возможна ли на самом деле экономическая политика, способная успешно справиться с депрессией»[653], – так и не получает ответа со стороны социал-демократии.

В ходе кризиса, разразившегося к началу 30-х годов, получают развитие все те системы и институты капиталистического регулирования, которые обеспечат господство капитализма на мировом рынке примерно до середины 70-х годов, несмотря на расширение социалистического лагеря и деколонизацию «третьего мира». И вовсе не является парадоксом то, что эти методы регулирования (например, основанные на принципе стимулирования экономики с помощью платежеспособного спроса) первоначально прошли обсуждение в рядах рабочего движения в качестве альтернативной политики борьбы с кризисом. Поскольку решение проблемы рассматривалось при этом со стороны сферы обращения, а размышления, направленные на поиск альтернативной социализации (здесь мы отвлекаемся от вопроса об экономической демократии в узкотехническом смысле), почти не затрагивали процесса производства[654], сердцевина капиталистического господства осталась в значительной мере под властью буржуазии.

В этих условиях нет ничего необыкновенного в том, что государственная политика стимулирования спроса и поддержка экономики через сферу обращения оказывались успешными только тогда, когда направление и структура спроса соответствовали интересам капитала (естественно, во всей их противоречивости) при одновременном учете заинтересованности трудящихся в полной занятости (в тех случаях, когда их политические организации не были полностью подавлены). Так развивается политика кейнсианского типа, которая может быть интерпретирована как выражение компромисса между заинтересованностью капиталистов в постоянном обращении капитала (при соответственной обеспеченности его накопления, разумеется) и заинтересованностью трудящихся в полной занятости. Это шаткий компромисс, распространяющийся как на «экономику благосостояния» репрессивного типа, так и на экономику, ориентированную на государственную опеку по модели рузвельтовского «нового курса». Единственная ситуация, где этот компромисс не смог реализоваться, – это условия фашистских режимов.

Таким образом, перестройка структуры буржуазного господства претворяется в 30-е годы в новую модель капиталистического регулирования, которое уже не ограничивается учетом интересов трудящихся в плане социальной политики, а учитывает их и в политике экономической. Эта модель становится основой длительной и относительно стабильной фазы буржуазного господства, но ее регулирующую способность не следует переоценивать. Ибо в отличие от периода после первой мировой войны годы, последовавшие за второй мировой войной, характеризовались процветанием, которого еще не знала история капитализма и происхождение которого не может быть сведено к одной только способности государства политически руководить экономической жизнью.

 

 

Сноски

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] См.: Коммунистический Интернационал в документах. 1919 – 1932. М., 1933, с. 64 – 65.

 

[2] См.: К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, с. 501 – 525; K. Kautsky. La Questione agraria. Milano, 1971. О дискуссии в рядах немецкой и европейской социал-демократии см.: Н. G. Lehmann. Il dibattito sulla questione agraria nella socialdemocrazia tedesca e internazionale. Milano, 1977.

 

[3]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 38, с. 194.

 

[4] Там же, т. 31, с. 113 – 118.

 

[5] Там же, с. 123 – 124. См. также: E. H. Carr. La rivoluzione bolscevica 1917 – 1923. Torino, 1964, p. 72 sgg.

 

[6] Ошибка в итальянском тексте. Пункт программы, о котором идет речь, был принят на II съезде РСДРП в 1903 году. – Прим. ред.

 

[7] См.: V. Strada. La polemica tra bolscevichi e menscevichi sulla rivoluzione del 1905. – In: «Storia del marxismo», vol. 2, p. 446 – 451.

 

[8] См.: H. G. Lehmann. Il dibattito sulla questione agraria, p. 202 sgg.

 

[9]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 4, с. 436.

 

[10] Там же, с. 227.

 

[11] Там же, т. 10, с. 29. Здесь Ленин употребляет выражение Парвуса. О Ленине и аграрном вопросе см.: С. De Crisenoy. Lenin face aux moujiks. Paris, 1978.

 

[12] См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 35, с. 23 – 27. Этот декрет был представлен Лениным и ратифицирован на II Всероссийском съезде Советов. Основные пункты этого документа и крестьянского наказа о земле были следующие: отмена собственности на землю; запрещение наемного труда; раздел земли между крестьянами в соответствии с условиями на местах; использование земли было оставлено на усмотрение крестьян (семейное и личное землепользование, пользование землей в общине и кооперативе); неделимость земель передовых хозяйств и превращение их в образцовые.

 

[13] Роза Люксембург в основном упрекала большевиков в том, что они создали еще одно противоречие в ходе революционного процесса, предоставив землю крестьянам: вместо социализации крупной и средней земельной собственности, вместо ликвидации разрыва между сельским хозяйством и промышленностью большевики выступили за расширение малой и средней собственности. Этот новый общественный слой, появившийся после революции, по ее мнению, будет препятствовать социалистической организации деревни, в то время как до принятия этих мер «социалистической реформе в деревне самое большое могла препятствовать небольшая каста крупных землевладельцев и капиталистов, а также незначительное меньшинство богатой сельской буржуазии» (R. Luxemburg. La rivoluzione russ. – In: «Scritti scelti». Torino, 1975. p. 565, 578 – 583).

 

[14] До Октябрьской революции у большевиков было четыре ячейки по работе с крестьянами, которые насчитывали 494 члена. К концу 1917 года было уже 203 ячейки, объединявшие 4122 члена, а в 1918 году – 2304 (14.792 члена). G. Charapov. La question agrario en Russie au lendemain de la revolution D’Octobre. M., Progrès 1967, p. 157; C. Bettelheim. Les luttes de classes en Russie. 1917 – 1923. Paris, 1974, p. 188.

 

[15] См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 38, с. 196; т. 41, с. 173.

 

[16]  M. Lewin. Contadini е potere sovietico dal 1928 al 1930. Milano, 1974. p 60.

 

[17]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 41, с. 173.

 

[18]  J. Marchlewski. Die Agrarfrage und die Weltrevolution. Berlin, 1920. Эта брошюра была переведена на французский язык («Bulletin communiste», 1921, n. 6) и позднее издана на немецком с приложением тезисов II конгресса.

 

[19] См. выступление Серрати на II конгрессе Интернационала в: Protokoll des II. Weltkongresses der Kommunistischen Internationale. Hamburg, 1921, S. 561 – 562.

 

[20] См.: J. Marchlewski. Die Agrarfrage, S. 4 – 5. См. также: F. Rizzi. Contadini e comunismo. La questione agraria nella Terza Internationale. 1919 – 1928. Milano, 1980, p. 20.

 

[21]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 41, с. 172.

 

[22] О дискуссии на II конгрессе см.: Protokoll des II. Weltkongresses…, p. 539 – 570.

 

[23] См.: E. Varga. La dictature du Proletariat. Paris, 1922, p. 117.

 

[24] См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 44, с. 3 – 12.

 

[25] Там же, с. 8.

 

[26] Там же, с. 25. (Ссылка неверна. Здесь есть упоминание о «большинстве рабочего класса». – Ред.)

 

[27] См.: Bericht über die Verhandlungen des Vereinigungsparteitages der Uspd (linke) u. d. Kpd (Spartakusbund), abgehalten in Berlin vom 4 bis 7 Dezember. Leipzig – Berlin, 1920, S. 72 – 104, и окончательную резолюцию на с. 237 – 243.

 

[28]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 44, с. 278. См.: Thèse adoptees par le 1er congrès national. Marseille, 25 – 30 décembre 1921. – «Bulletin communiste», 14 febbraio 1922, p. 10 – 14.

 

[29] О тезисах по аграрному вопросу КПИ см.: Relazione sulla attivita svolta dalla Sezione agraria del Ped’I dal 15 agosto 1924 al 31 gennaio 1925. Roma, 1925, p. 29 – 40.

 

[30] См. статьи: A. Gramsci. Operai е contadini и Gilavvenimenti del 2 – 3 dicembre. – In: «L’Ordine Nuovo» (1919 – 1920), Torino, 1970, p. 22 – 27, 61 – 67. О том, как Грамши в этот период относился к крестьянскому вопросу в революционной стратегии см.: L. Paggi. Antonio Gramsci е il moderno principe. Roma, 1970, p. 269; M. L. Salvadori. Gramsci e il problema storico della democrazia. Torino, 1973, p. 318.

 

[31] См.: F. De Felice, V. Parlato. Introduzione a A. Gramsci. La questione meridionale. Roma, 1966.

 

[32] Хёрнле рассматривал волнения в Мекленбурге, где, как засвидетельствовал еще один делегат, Венцель, имели место довольно сильные столкновения; среди батраков было несколько убитых. Однако он исключал возможность раскола в реформистской Landarbeiter Verbring, хотя батраки, организованные в профсоюзы, похоже, стремились к этому. См.: Bericht über den 4. Parteitag der Kommunistischen Partei Deutschlands am 14 und April 1920, S. 1. (Berlin) s.d. (1920), S. 80.

 

[33] См.: Lettera di Bordiga al Comitato esecutivo dell’Internazionale comunista. Roma, 14 gennaio 1922. – In: «Archiva del Partito comunista italiano», fasc. 113/1.

 

[34] Раздробление земель сразу же после войны охватило как страны-победительницы, так и побежденные страны. Критерии реформ в этой области можно резюмировать так: экспроприация и раздел необрабатываемых земель, заброшенных, заболоченных и т.п.; тенденция к расширению мелких и средних хозяйств; создание новых мелких и средних хозяйств. Вот несколько примеров. В Германии, где результаты реформы 1919 года были далеко не блестящими, был проведен раздел только 19.200 из 51.590.000 га всей площади крупных хозяйств, превышающих 100 га. Было создано 16.812 новых хозяйств общей площадью 146.700 га; остальные 44.935 га пошли на расширение мелких и средних владений. В Чехословакии примерно полтора миллиона семей получили 830.000 га. Из экспроприированных земель 77 процентов было распределено между мелкими и средними крестьянами, а 23 процента пошло на создание хозяйств с площадью от 30 до 150 гектаров. Иначе проходило это в других странах (Греции, Румынии, Югославии, Венгрии, Литве, Эстонии), где из-за массового желания владеть землей пришлось пойти на парцеллизацию довольно крупных площадей. Об аграрных реформах в Европе см.: J. Diaz del Moral. Las réformas agrarias europeas de la posguerra 1918 – 1929. Madrid, 1967.

 

[35] См.: E. H. Carr. La rivoluzione, p. 1212.

 

[36] См.: Protokoll des Vierten Kongresses der Kommunistischen Internationale. Petrograd – Moskau vom 5. November bis 5. Dezember 1922. Hamburg, 1923, S. 636 – 646.

 

[37] См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 54, с. 313.

 

[38] Программа аграрных действий Коммунистической партии Италии в период, предшествующий диктатуре пролетариата, подписанная Грациадеи, Люнедеи, Марабини (Архив Итальянской компартии, папка 117).

 

[39] См.: Protokoll der Konferenz der Erweiterten Exekutive der Kommunistischen Internationale, Moskau, 12 – 13 Juni 1923. Hamburg, 1923, S. 45 – 46, 54 – 56, 60 – 61, 70 – 73, 77 – 78.

 

[40] В докладе Коларова по аграрному вопросу на V конгрессе Интернационала был затронут и вопрос об отношениях между Коминтерном и крестьянскими партиями. Принятое решение не исключало возможности приходить к политическим соглашениям между коммунистическими партиями и руководителями крестьянских партий. На этом же конгрессе был поднят вопрос и о национальных меньшинствах. Была подчеркнута необходимость права на самоопределение и особо подчеркнуты политические связи между национальным и аграрным вопросами (см.: Protokoll des V. Weltkongresses der Kommunistischen Internationale, Moskau vom 17 Juni bis 8 Juli 1924. Hamburg, 1924, S. 776 – 788, 620 – 637).

 

[41] В организационном плане Крестинтерн повторял структуру Коминтерна. За учредительным конгрессом (октябрь 1923 года) последовал расширенный пленум 1925 года и второй конгресс в 1927 году. См.: F. Rizzi. Contadini е comunismo, ор. cit.; G. D. Jackson. Comintern and peasant in East Europe 1919 – 1930. New York – London, 1966, p. 51. O Коммунистической партии Болгарии и государственном перевороте Цанкова см.: J. Rothschild. The Communist Party of Bulgaria: Origins and Development, 1883 – 1936. New York, 1959, p. 117.

 

[42] См.: Prima Conferenza Internazionale Contadina tenuta a Mosca nella grande sala del trono nel Palazzo del Kremlino il 10 – 15 settembre 1923. – In: Archivio centrale dello Stato, Roma, Ministero degli Interni D.G. PS., Atti speciali 1898 – 1940, busta 10, fasc. 74.

 

[43] Об организациях и крестьянских партиях в Европе см.: E. Varga. Materialen über den Stand der Bauernbewegung in den Wichtigesten Ländern. Hamburg, 1925.

 

[44]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 369 – 377, 378 – 382 и 389 – 406.

 

[45] Protokoll der Erweiterten Exekutive der Kommunistischen Internationale. Moskau, 21 März – 6 April 1925, S. 236.

 

[46]  S. F. Cohen. Bucharin е la rivoluzione bolscevica. Milano, 1975, p. 255.

 

[47] Коммунистический Интернационал в документах. 1919 – 1932, с. 496.

 

[48] См.: И. В. Сталин. Вопросы ленинизма. М., 1953, с. 223 – 293.

 

[49] Erweiterten Exekutive. Thesen und Resolutionen. Hamburg, 1925, S. 50 – 51.

 

[50] См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 1, с. 1 – 66 и 67 – 122, и т. 3.

 

[51] См.: E. H. Carr. Il socialismo in un solo paese, vol. I: La politica interna 1924 – 1926. Torino, 1968, p. 197.

 

[52] См.: Protokoll der Erweiterten Exekutive der Kommunistischen Internationale. Moskau, 22 November – 13 Dezember 1926. Hamburg – Berlin, 1927, S. 844 – 849.

 

[53] См.: Protokoll des VI. Weltkongresses der Kommunistischen Internationale. Moskau, 17 Juli – 1 September 1928. Hamburg s.d., S. 844 – 849.

 

[54]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 33, с. 101.

 

[55] См.: В. Милютин. От рабочего контроля к управлению. М., 1919.

 

[56]  Л. Крицман. Героический период Великой русской революции. М., 1924, – Вестник Коммунистической Академии, т. IX, с, 94.

 

[57]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 33, с. 92.

 

[58] Ленин приводит следующие цифры: «С 1 августа 1916 по 1 августа 1917 г. заготовлено 320 миллионов пудов зерна, следующий год – 50, потом 100 и 200 миллионов пудов» (см.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 42, с. 149).

 

[59]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 42, с. 77.

 

[60] Коммунистический Интернационал в документах. 1919 – 1932. М., 1933, с. 165, 166, 178.

 

[61]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 37, с. 449.

 

[62]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 43, с. 55.

 

[63] «Народное хозяйство», январь – февраль 1921 года, с. 19.

 

[64]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 42, с. 205.

 

[65] Дискуссия о профсоюзах. Материалы и документы 1920 – 1921 гг. М. – Л., 1927.

 

[66] Там же.

 

[67] «Вестник агитации и пропаганды». М., январь 1922 года, с. 33 – 34.

 

[68] Как известно, венгерские коммунисты в 1919 году пошли по другому пути. Они не осуществили раздел крупных хозяйств, а национализировали их, наладив крупное сельскохозяйственное производство. Коммунистический Интернационал позднее признал это серьезной ошибкой и одной из основных причин падения ВСР.

 

[69] «Красные новости». М., 1921, № 3.

 

[70]  М. Туган-Барановский. Социальные основы кооперации. М., 1918, X, с. 448.

 

[71]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 96.

 

[72] «Известия рабоче-крестьянской инспекции». М., 1920, № 2, с. 1.

 

[73]  И. В. Сталин. Соч., т. 13. с. 373 – 374. (В итальянском переводе слово «инспекция» переводилось как «бдительность». – Прим. ред.)

 

[74]  К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, с. 334. (Курсив Роя Медведева. – Ред.)

 

[75] Там же, т. 39, с. 76.

 

[76]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, с. 354 – 355.

 

[77] Статья, напечатанная в «Нашем слове», была потом перепечатана Троцким в сборнике «Программа мира», вышедшем в августе 1917 года и впоследствии включенном в собрание сочинений, которое начало выходить в СССР в первой половине 20-х годов (Л. Троцкий. Соч., т. 3, I, с. 89 – 90).

 

[78] См.: В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 30, с. 133.

 

[79] Там же, с. 218, 219 – 220.

 

[80] Там же, т. 27, с. 81.

 

[81]  В. И. Ленин. Соч., изд. 3-е, т. 24, с. 33. (Первая фраза цит. по: Полн. собр. соч., т. 38, с. 3.) (Курсив Роя Медведева. – Ред.)

 

[82]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 44, с. 36.

 

[83]  В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 370.

 

[84] Там же, с. 376 – 377.

 

[85] Там же, с. 308, 309.

 

[86]  Л. Троцкий. 1905 год. М., 1922, 2-е изд. (Предисловие, с. 4).

 

[87]  Л. Троцкий. Соч., т. 3, I, с. 92 – 93.

 

[88]  Л. Троцкий. Пять лет Коминтерна, 1924, с. 250, 487 – 488.

 

[89]  И. В. Сталин. Соч., т. 8, с. 61.

 

[90] Там же.

 

[91]  М. Меклер. О победе социализма в одной стране. Л., 1926, с. 30 – 31.

 

[92] «КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК». М., 1953, часть II, с. 48, 49, 50.

 

[93]  И. В. Сталин. Соч., т. 7, с. 90 – 132.

 

[94]  Г. Зиновьев. Ленинизм. Л., 1926, изд. 2-е, с. 265. (См.: La «rivoluzione permanente» е il socialismo in un paese solo. – In: Scritti di N. Bucharin, I. Stalin, L. Trotski, G. Zinoviev, a cura di G. Procacci. Roma, 1963, p. 219.)

 

[95]  И. В. Сталин. Соч., т. 8, с. 67 – 68.

 

[96] См.: Там же, с. 11 – 75.

 

[97]  Ф. Ваганов. Правый уклон в ВКП(б) и его разгром. М., 1970, с. 51 – 52.

 

[98]  N. I. Bucharin. Opere scelte. New York, 1967, p. 314 – 315.

 

[99] Ibid., p. 252 – 253.