Определение стадий капитализма

 

Идею о том, что развитие капитализма распадается на ряд стадий или эпох, разделяют теоретики самых различных направлений, например такие, как Зомбарт, Варга, Ленин, Гильфердинг, Кучинский, Бухарин, Шумпетер[500]. Разумеется, критерии подразделения при этом весьма различны. Так, Зомбарт подразделяет капитализм на первичный, зрелый и поздний, предполагая, следовательно, некоторый органический процесс роста, в силу чего развитие капиталистической системы у него уподобляется некоему жизненному процессу циклического характера[501]. Шумпетер со своей стороны интерпретирует фазы развития как следующие друг за другом волны обновления технологии[502]. Что касается теоретиков, связанных с марксистской традицией, то они руководствуются двоякой схемой вычленения стадий. С одной стороны, выдвигается тезис о своего рода перевороте (момент его датируется по большей части концом XIX столетия), в результате которого капитализм переходит из стадии своего восходящего развития в фазу упадка и который выражает в то же время его общий кризис. Капиталистическое развитие наталкивается на пределы, обусловленные такими факторами, как невозможность дальнейшей географической экспансии капиталистического способа производства, тенденция к воскрешению докапиталистических форм хозяйствования, распад мирового рынка, переход от накопления к разбазариванию ресурсов, обострение борьбы между отдельными группировками капитала за распределение прибыли[503]. При этом считается, что объяснение всех указанных явлений в принципе следует искать в монополизации: «Мы намерены рассматривать эту стадию капитализма как фазу упадка капитализма или как период перманентного кризиса»[504].

С другой стороны, отстаивается тезис о структурном преобразовании капитализма, ознаменованном переходом от конкуренции к монополии. Разные интерпретации этого тезиса приводят к чрезвычайно разным, чтобы не сказать противоположным, позициям. Некоторые теоретики видят в этой перемене проявление организации обращения и, следовательно, преодоление анархии рынка. Именно это соображение оказало заметное воздействие на анализ Туган-Барановского, который пытался доказать, что производство и спрос при капитализме не обязательно должны расходиться. По его мнению, «капиталистическое производство создает собственный рынок», а отсюда следует, что «если бы общественное производство было организованным и плановым, если бы те, кто руководит производством, в совершенстве знали спрос», то кризисов можно было бы избежать[505].

Теоретическая парадигма, опирающаяся на идею организации, получает особое развитие – вплоть до превращения в политическую модель – у тех теоретиков социал-демократии, которые видят в организации капитализма решающее новшество по сравнению с капитализмом периода свободной конкуренции.

 

«Послевоенное десятилетие, – утверждал Социалистический интернационал в 1928 году, – характеризуется массовым становлением все более могущественных монополистических организаций. На место индивидуалистического капитализма свободной конкуренции во все большем числе отраслей производства приходит организованный капитализм».

 

Да, впрочем, и теоретик III Интернационала Бухарин со своей стороны выражается аналогичным образом:

 

«Финансовый капитал… преодолел анархию производства в крупных капиталистических странах. Монополистические предпринимательские организации, картелизированные предприятия и проникновение банковского капитала в промышленность создали новый тип производственных отношений, превращая беспорядочную систему торгового капитализма в финансовую капиталистическую организацию»[506].

 

В этих положениях (здесь мы ограничились их кратким упоминанием и вернемся к ним ниже) проблема иррациональности процессов рыночного обмена (или «проблема иррациональной анархии», которая «заменена проблемой рациональной организации»)[507] намеренно акцентирована с целью подчеркнуть различия между отдельными фазами развития. Ведь если следовать установленному Марксом разграничению между планированием производства и анархией рынка, то формальные возможности для калькуляции, которые, по Максу Веберу, связаны с материальным условием «борьбы на рынке между самостоятельными (по крайней мере относительно) хозяйственными единицами»[508], возрастают именно тогда, когда число «самостоятельных предприятий» сокращается в результате процесса организации.

 

«Правило, действующее при разделении труда внутри мастерской a priori [заранее] и планомерно, – пишет Маркс в „Капитале“, – при разделении труда внутри общества действует лишь a posteriori [задним числом] как внутренняя, слепая естественная необходимость, преодолевающая беспорядочный произвол товаропроизводителей и воспринимаемая только в виде барометрических колебаний рыночных цен»[509].

 

И даже если мнения насчет регулируемости и калькулируемости капиталистической экономики оказываются крайне противоречивыми, все же авторы, подчеркивающие момент организации как фактор, структурирующий рынок, разделяют с Максом Вебером идею о возможности формальной рациональности хозяйственной жизни. Разумеется, этого нельзя сказать о тех, кто понимает подразделение капиталистического развития как путь, ведущий к монополии и через монополию охватывающий всю социальную систему. Монополизация понимается ими как момент, ведущий к «гигантскому прогрессу обобществления производства»[510], при котором, впрочем, «организация» не устраняет и не смягчает основных противоречий капитализма, а, наоборот, усиливает и обостряет их до крайности. В этом смысле прав Джоэлсон, когда он пишет: «Ленин никогда не противопоставлял монополистический капитализм домонополистическому периоду, словно вступление в монополистическую эпоху лишает капитализм его типичных и определяющих черт»[511]. Иными словами, империализм – как назван капитализм монополистической фазы – есть такое продолжение капитализма, при котором его суть не изменяется, но имеет место преобразование его формы и отчасти даже его содержания[512]. По Ленину, подобная интерпретация монополистической стадии капитализма как периода упадка, необходимо завершающегося общим кризисом, подтверждается паразитизмом и загниванием капитализма, ибо именно монополия неизбежно порождает «стремление к застою и загниванию»[513].

 

«Из всего сказанного выше об экономической сущности империализма вытекает, что его приходится характеризовать, как переходный или, вернее, умирающий капитализм»[514].

 

Вряд ли можно вообразить себе больший контраст. Из единодушно констатируемой тенденции к монополизации одни авторы выводят возможность организации и, следовательно, стабилизации, в то время как другие считают, что монополизация является причиной застоя, более того, упадка и кризиса. Причем насколько противоположными выступают теоретические выводы, настолько же несовместимыми являются и политические выводы, которые делались на этой основе в рядах II и III Интернационалов.

Для более точной постановки проблемы определения стадий капиталистического развития необходимо теперь рассмотреть методологические вопросы, связанные с этими различиями. Стержнем, вокруг которого вращаются все размышления на эту тему, является тезис о том, что концентрация и централизация ведут к структурным изменениям в развитии капитализма. Маркс в «Капитале» рассматривает этот процесс в связи со всеобщим законом капиталистического накопления и вовсе не выводит из него заключений, столь решительных, как те, что будут сделаны позже в теориях монополистического, или организованного, капитализма. Концентрация средств производства и рабочей силы для Маркса есть не что иное, как накопление капитала, рассматриваемое со стороны расширения условий производства, тогда как централизация означает приведение под единое «командование» отдельных и вплоть до этого момента самостоятельных капиталов либо их объединение, препятствием к которому, впрочем, служит их постоянное «взаимное отталкивание»[515].

Конкуренция при этом отнюдь не устраняется, как предположат позже, поскольку «капитал существует и может существовать лишь в виде множества капиталов и его самоопределение проявляется поэтому в виде взаимного воздействия капиталов друг на друга» и поскольку «по своему понятию конкуренция есть не что иное, как внутренняя природа капитала»[516]. Кроме того, в конкуренции отдельные капиталы – «множество капиталов» – соотносятся друг с другом, вступают – при посредстве рынка – в отношения взаимного обмена и реализуют тем самым имманентные капиталу законы движения. Это положение сформулировано Марксом следующим образом: во-первых, существуют «имманентные законы капиталистического производства»; во-вторых, они «проявляются во внешнем движении капиталов»; в-третьих, они «действуют как принудительные законы конкуренции»; наконец, в-четвертых, они, таким образом, «достигают сознания отдельного капиталиста в виде движущих мотивов (курсив принадлежит Э. Альтфатеру. – Ред.) его деятельности»[517].

Поэтому сфера конкуренции выполняет конституирующую роль для существования и развития капитала, а это означает также, что каждый отдельный капитал является частью совокупного капитала[518]. В этом смысле процесс концентрации и централизации, в сущности, есть результат предпринимаемых отдельными капиталами попыток избежать ограничительных условий, сводящих их существование к роли части совокупного капитала. Такого рода импульсы, выражающиеся, например, в погоне за максимальной прибылью, в стремлении максимально повысить цены изделий и максимально понизить зарплату, присущи каждому капиталу. В какой степени оно может быть удовлетворено, зависит от того, какими возможностями отдельные капиталы обладают, чтобы ускользнуть от действия уравнительных тенденций конкуренции, то есть той сферы, в которой отдельные капиталы воздействуют друг на друга.

В главе «Препятствия к уравниванию нормы прибыли и их преодоление» Гильфердинг отмечает, что стремление каждого отдельного капиталиста к достижению максимальной прибыли влечет за собой следующего типа последствия:

 

«Цель капиталистического производства – прибыль. Извлечение возможно большей прибыли – мотив всякого индивидуального капиталиста – превращается в основной принцип его экономических действий, необходимо возникающий из условий капиталистической конкурентной борьбы. В самом деле, индивидуальный капиталист может удержаться лишь при том условии, если он постоянно стремится к тому, чтобы не просто сохранить равенство с конкурентом, но и получить превосходство над ним. А этого он может достигнуть только в том случае, если ему удастся повысить свою прибыль над средним уровнем, следовательно, извлекать сверхприбыль. Субъективное стремление к возможно более высокой прибыли, воодушевляющее всех индивидуальных капиталистов, имеет объективным результатом тенденцию к установлению равной средней нормы прибыли на все капиталы»[519].

 

Роль и значение конкуренции еще больше возрастают, если принять гипотезу о том, что конкуренция есть причина «длительного понижения нормы прибыли ниже среднего уровня»[520]. Из этих предпосылок нетрудно вывести, что, с одной стороны, конкуренция может претерпевать ограничения (если сам индивидуальный капиталист стремится вырваться из ограничительных пут конкуренции), а с другой – обусловливая падение нормы прибыли, конкуренция должна вызывать существенные изменения в самой структуре капитализма[521]. Возможность ограничения конкуренции Гильфердинг объясняет увеличением постоянного капитала (с тенденцией к понижению доходности капитала) и техническим прогрессом[522]. Тезис об ограничении конкуренции как факторе, преобразующем структуру системы, приводит к заключению, что капитализм функционирует в соответствии со структурными принципами, которые стали иными по сравнению с его начальной конкурентной фазой[523].

В действительности же, если обратиться к определениям Маркса, здесь имеет место путаница между имманентными законами капиталистического производства и тем обстоятельством, что эти последние реализуют свое действие как «принудительные законы конкуренции», во внешнем движении капиталов. Исходя из Марксова понятия «капитал вообще»[524], следует признать, что само по себе ограничение конкуренции вовсе не означает, будто «имманентные законы капиталистического производства» должны претерпеть изменение. Подобная путаница, часто встречающаяся у исследователей, занимающихся проблемами монополизации, есть результат отождествления конкуренций со «свободной» конкуренцией. Конкуренция остается сферой тенденциальных взаимодействий капиталов, – сферой, в которой тенденции способа производства реализуются «за их спиной», через их взаимные действия – независимо от того, является ли конкуренция «свободной» или «приторможенной», полной или ограниченной монополией.

Отношения, существующие между имманентными законами и их внешним осуществлением, между совокупным капиталом и отдельным капиталом как таковым и как частью совокупного капитала, образуют предпосылку, на основе которой в литературе после Маркса развиваются обе принципиально расходящиеся концепции, упомянутые выше. Теперь мы можем более точно проследить ход мысли и ближе познакомиться с методом в обоих случаях. В соответствии с первой из двух концепций переход от конкуренции к монополии представляет собой преодоление, отмену общих законов капиталистического способа производства, ибо принудительные внешние законы конкуренции отождествляются с имманентными законами способа производства. Капитализм организуется и тем самым преодолевает собственную уязвимость к кризисам, даже усугубляя при этом противоречие между наемным трудом и капиталом. Правда, правомерно сомнение, может ли общество такого типа по-прежнему быть адекватно объяснено с помощью понятия капитализма; во всяком случае, Варга отрицает это, когда оспаривает понятие организованного капитализма:

 

«Под капитализмом мы понимаем общество, производящее товары и регулируемое в своих механизмах законом стоимости, который в свою очередь есть условие развития рынка. При „организованном капитализме“ в его завершенной форме – при всеобщем мировом картеле – остается один-единственный работодатель, один-единственный собственник всех благ. Больше нет рынка, а есть распределение; нет больше ни товаров, ни закона стоимости, ни конкуренции, ни необходимости накопления. Такое общество может быть названо классовым… но оно отнюдь не является капиталистическим»[525].

 

Пока в приведенной выдержке нас интересует лишь возражение Варги против того взгляда на вещи, в соответствии с которым переход к монополии означает преодоление основных характерных черт капитализма, и тем не менее само понятие капитализма, даже при столь радикальной перемене, сохраняет свою истинность (проблему организованного капитализма мы оставим здесь без внимания, так как вернемся к ней ниже).

Напротив, вторая из двух возможных концепций отнюдь не отождествляет монополию с уничтожением общих закономерностей капитализма, но видит в ней – самое большее – их модификацию, объясняющуюся теми изменениями, которые формы осуществления общих законов претерпели в условиях монополистического капитализма. Если Маркс раскрывал понятие капитала, исходя «не из труда, а из стоимости, и притом меновой стоимости, уже развитой в движении обращения»[526], то для сторонников этой позиции монополия делается опорной категорией[527], отталкиваясь от которой становится возможным развитие категориальных форм монополистического капитализма (или империализма) – таких, как монопольная прибыль и монопольная цена, генезис сращения промышленного и банковского (то есть финансового) капитала, базовая прибыль, необходимость экспорта капитала, государственное вмешательство в экономику. Иными словами, категории, в которых может быть осмыслена новая, монополистическая стадия капитализма, должны выводиться из основополагающей категории монополии, где сама монополия в свою очередь выступает как следствие развития «способа производства, основанного на стоимости» – причем как в действительной истории, так и в логико-концептуальном плане.

Между понятием монополии у Маркса и у теоретиков-марксистов последующих времен имеется кардинальное различие в том смысле, что когда Маркс говорит о монополии, то имеет в виду либо монополию класса капиталистов на средства производства (что образует структурный «каркас» общества), либо результат некоей случайной и временной группировки участников обмена на рынке, либо, наконец, монополию класса землевладельцев на те или иные угодья, в силу чего рента оказывается своего рода данью, наложенной этим классом на все остальное общество. В центральном секторе капиталистического общества, в промышленности, по Марксу, вопреки всем традиционным ограничениям преобладает тенденция к производству условий собственного свободного развития[528], то есть к повсеместному утверждению принципа свободной конкуренции. Те последствия, которыми ограничение свободной конкуренции чревато для форм осуществления имманентных законов капиталистического способа производства, нигде не анализируются Марксом в систематическом и развернутом виде. Однако теоретики-марксисты последующего периода рассматривают монополию в качестве основной категории, из которой проистекают изменения решающего характера для форм проявления законов – а зачастую и самих законов – развития капитализма. Ключевой в этом контексте выступает категория монопольной прибыли, то есть прибыли, которую монополии могут присваивать постольку, поскольку могут устанавливать цены таким образом, чтобы получать именно монопольную прибыль. Так, Гильфердинг пишет:

 

«Их (монополистических объединений. – Э. А.) целью является повышение нормы прибыли, а этого они могут достигнуть прежде всего повышением цен, если они будут в состоянии устранить конкуренцию. Здесь возникает вопрос о картельной цене»[529].

 

Аналогичную формулировку мы встречаем и у Варги:

 

«Целью монополизации является получение прибыли более высокой, нежели та, которая могла бы быть получена в условиях свободной конкуренции, где устанавливается средняя норма прибыли; эта цель достигается устранением регулирующего влияния свободной конкуренции на образование цены на собственную продукцию»[530].

 

Очевидно между тем, что все участники рыночных отношений стремятся к образованию монополии в этом смысле. Так, уже Энгельс в своей первой экономической работе, «Набросках к критике политической экономии», писал в 1844 году:

 

«Всякая небольшая группа конкурентов должна желать монополии для себя против всех других. Конкуренция покоится на интересе, а интерес снова создает монополию; короче говоря, конкуренция переходит в монополию. С другой стороны, монополия не может остановить поток конкуренции; больше того, она сама порождает конкуренцию, подобно тому как запрещение ввоза или высокие пошлины прямо порождают конкуренцию контрабанды. – Противоречие конкуренции совершенно то же, что и противоречие самой частной собственности. В интересах отдельного человека – владеть всем, в интересах же общества – чтобы каждый владел наравне с другими… Противоречие конкуренции состоит в том, что каждый должен желать для себя монополии, тогда как все общество как таковое должно терять от монополии и потому должно ее устранить»[531].

 

Если, следовательно, сама монополия является моментом конкуренции, то что же может означать выражение «переход от конкуренции к монополии»? Что касается конкуренции, то мы уже заметили, что речь может идти не об уничтожении конкуренции как сферы, в которой взаимодействуют участники рыночных отношений (отдельные капиталы, трудящиеся как индивиды и как организованный класс, потребители, финансисты, держатели сбережений, государство), а об ограничении «свободы» конкуренции. Рассмотренный с точки зрения монополии, тезис о переходе может означать лишь, что в случае, если бы некоторые определенные индивидуальные капиталы (монополии в форме картелей, трестов, холдингов и т.д.) в интересах получения монополистической прибыли сумели мобилизовать такую массу власти, чтобы нанести поражение конкурентам, они смогли бы на более или менее продолжительное время избежать уравнивания, к которому приводит свободная конкуренция.

Так мы пришли к ключевой категории теории монополии – категории власти (политической и экономической). Аналогично понятию монополии, понятие власти также становится основополагающей категорией, от которой следует отталкиваться при анализе отношений между экономикой и политикой, базисом и надстройкой в новых, изменившихся условиях – условиях монополистического, или организованного капитализма.