Ленин и брюсов: история одной полемики

 

Оппозиция и полемика, которые Ленин породил в русской культуре, начинаются с рождения «ленинизма» в широком смысле слова, то есть с разрыва между большевиками и меньшевиками и связанной с этим дискуссии о понятии «партия». Именно тогда в русскую политическую культуру вошло «новшество» ленинской мысли (бывшее «новшеством» и для самого марксизма) и обнаружилась его связь с определенной традицией русского революционного движения: традицией народнического «якобинства»[434]. Но если рассматривать русскую культуру в более широком плане, то первое столкновение с Лениным произошло несколькими годами позже, в 1905 году, и его главным участником был поэт-символист Валерий Брюсов. который потом примкнул к большевистской революции и в 1920 году стал членом коммунистической партии. Этот эпизод может рассматриваться как центральный в предыстории будущей советской «культурной революции», более того, всех «революций» такого рода (то есть как первой, ленинской, так и последующей, сталинской). Дело в том, что отправной точкой полемики с Брюсовым послужила статья Ленина, которой суждено было приобрести огромное значение в советской культурной политике (особенно начиная со сталинского периода). Эта статья, озаглавленная «Партийная организация и партийная литература», была впоследствии взята за основу того понятия партийности, которое вот уже многие десятилетия образует стержень советской идеологии в применении ее к руководству культурной и художественной жизнью.

Статья Ленина при всей ее кажущейся прямолинейной ясности пронизана двойственностью, которой автор не желал, но которая порождалась его общими воззрениями на марксизм и на партию. Характер использования этой статьи при Сталине – когда ее истолковывали как требование самой жесткой политической цензуры, особенно в отношении литературы, – заставляет тщательно проанализировать ее с целью восстановления и подлинного смысла, и изначальной двойственности этого выступления Ленина.

Непосредственным предлогом для статьи послужила поистине парадоксальная ситуация, сложившаяся в редакции газеты «Новая жизнь», где эта статья появилась, – первой легальной большевистской газеты, которая выходила в Петербурге с 27 октября по 3 декабря 1905 года. Основателем и главным редактором газеты был Николай Минский, поэт-символист, мистик и декадент, который исповедовал – факт отнюдь не редкий в русской культуре того времени – синтез новой религиозности и социальной революции. В глазах Минского революционная атмосфера 1905 года ускоряла этот синтез, но в конкретно-политическом плане она породила острые трения. Это произошло после того, как Минский при посредничестве Горького предложил сотрудничать в новой газете группе социал-демократов под руководством Ленина. Минский, очевидно, не знал, что представляет собой новорожденный большевизм как группа внутри Российской социал-демократической партии, но уже вскоре заметил, что у его наивной идеи насчет мирного сотрудничества литературы (декадентской) и политики (большевистской) нет никаких реальных шансов на осуществление. Хуже того, разногласия проникали, естественно, и в собственно литературную сферу, где Горький занимал пробольшевистские позиции, весьма далекие от позиций Минского. Вот в этих запутанных внутренних спорах из-за контроля над газетой Ленин и выступил со своей статьей, непосредственный смысл которой был, таким образом, совершенно ясен, ибо в статье выражалось требование привести линию газеты в соответствие с политической программой большевиков, что предполагало устранение неосторожного основателя и главного редактора «Новой жизни». В свете этого непосредственного, бегло описанного нами повода ясно также и то, почему Ленин в этой статье так настаивает на подчинении «партийной литературы» «партийной организации». Термин «литература» имел здесь широкое, свойственное русскому языку значение и включал в себя также «публицистику».

Но был у этой ленинской статьи и более широкий смысловой горизонт, что соответствовало привычке автора, стремившегося всегда видеть даже в частных вопросах элементы общего проекта социально-политического действия. Термин «литература» благодаря этому приобретал у него также смысл «художественная литература», а отношения между «литературой» и «организацией» становились частью общих отношений между миром искусства и интеллектуальной жизнью, с одной стороны, буржуазной (существующей) либо социалистической (потенциальной) организацией культуры – с другой. Но и в таком виде статья Ленина не была той программой управления литературой и вообще культурой посредством цензуры, какой ее провозгласили в сталинский период. Ленин отдает себе отчет в возможности того, что его идеал «партийной литературы» может быть истолкован как бюрократическое удушение свободы творчества, и заявляет:

 

«Спору нет, литературное дело всего менее поддается механическому равнению, нивелированию, господству большинства над меньшинством. Спору нет, в этом деле безусловно необходимо обеспечение большего простора личной инициативе, индивидуальным склонностям, простора мысли и фантазии, форме и содержанию… Мы далеки от мысли проповедовать какую-нибудь единообразную систему или решение задачи несколькими постановлениями. Нет, о схематизме в этой области всего менее может быть речь»[435].

 

Но эти заявления могут звучать слишком общо. Истинный главный довод Ленина следует искать в его ответе на заранее предвиденные им обвинения его в удушении свободы творчества.

 

«Успокойтесь, господа! Во-первых, речь идет о партийной литературе и ее подчинении партийному контролю. Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов. Свобода слова и печати должна быть полная. Но ведь и свобода союзов должна быть полная»[436].

 

Формально это рассуждение Ленина безупречно. В условиях плюрализма («свободы союзов») и демократии («полная» свобода «слова и печати») каждая политическая ассоциация (партия) имеет право принимать граждан в свои ряды или изгонять их на основе своей программы и постановлений. То, что ленинскую партию и самого Ленина могли обвинить в нетерпимости и сектантстве, нисколько не умаляло истинности ленинского рассуждения, которое опиралось на гарантии системы формальной («буржуазной») демократии, возникшей тогда – и не надолго – на гребне волны пролетарской революции также и в России.

И все же, когда мы сегодня читаем ответ, данный Ленину Брюсовым на страницах рафинированного журнала русских символистов «Весы», то даже при всех полемических издержках нельзя не уловить его глубокой правоты. Приведем сначала центральную мысль статьи Брюсова, а потом вернемся к статье Ленина.

 

«Г-ну Ленину, – пишет Брюсов, – нельзя отказать в смелости: он идет до крайних выводов из своей мысли; но меньше всего в его словах истинной любви к свободе. Свободная („внеклассовая“) литература для него – отдаленный идеал, который может быть осуществлен только в социалистическом обществе будущего. Пока же „лицемерно-свободной, а на деле связанной с буржуазией, литературе“ г. Ленин противопоставляет „открыто связанную с пролетариатом литературу“. Он называет эту последнюю „действительно-свободной“, но совершенно произвольно. По точному смыслу его определений обе литературы не-свободны. Первая тайно связана с буржуазией, вторая открыто с пролетариатом. Преимущество второй можно видеть в более откровенном признании своего рабства, а не в большей свободе. Современная литература, в представлении г. Ленина, на службе у „денежного мешка“; партийная литература будет „колесиком и винтиком“ общепролетарского дела. Но если мы и согласимся, что общепролетарское дело – дело справедливое, а денежный мешок – нечто постыдное, разве это изменит степень зависимости? Раб мудрого Платона все-таки был рабом, а не свободным человеком».

 

И, процитировав утверждение Ленина о том, что у партии должна быть свобода изгонять тех, кто фактически мешает ее действиям, Брюсов возражает:

 

«Странно было бы толковать это в том смысле, что писателям, пишущим против социал-демократии, не будут предоставлены страницы социал-демократических изданий. Для этого не надо создавать „партийной“ литературы. …Речь идет о гораздо большем: утверждаются основоположения социал-демократической доктрины, как заповеди, против которых не позволено членам партии никакие возражения.

Г-н Ленин готов предоставить право „кричать, врать и писать что угодно“, но за дверью. Он требует расторгать союз с людьми, „говорящими то-то и то-то“. Итак, есть слова, которые запрещено говорить. „Партия есть добровольный союз, который неминуемо распался бы, если бы он не очищал себя от членов, которые проповедуют антипартийные взгляды“. Итак, есть взгляды, высказывать которые воспрещено».

 

Подобная позиция, замечает Брюсов, не слишком отличается от позиции халифа Омара, по мнению которого книги, говорящие то же самое, что сказано в Коране, бесполезны, а все остальные – вредны.

 

«Почему, однако, – продолжает он, – осуществленная таким способом партийная литература именуется истинно-свободной? Многим ли отличается новый цензурный устав, вводимый в социал-демократической партии, от старого, царившего у нас до последнего времени? При господстве старой цензуры дозволялась критика отдельных сторон господствующего строя, но воспрещалась критика его основоположений. В подобном же положении остается свобода слова и внутри социал-демократической партии. Разумеется, пока несогласным с такой тиранией предоставляется возможность перейти в другие партии. Но и при прежнем строе у писателей-протестантов оставалась аналогичная возможность: уехать, подобно Герцену, за рубеж».

 

Что будет, однако, со страхом задавался вопросом Брюсов, в случае образования одной-единственной партии?

 

«Таким образом, угроза изгнанием из партии является, в сущности, угрозой извержения из народа. При господстве старого строя писатели, восстававшие на его основы, ссылались, смотря по степени „радикализма“ в их писаниях, в места отдаленные и не столь отдаленные. Новый строй грозит писателям-„радикалам“ гораздо большим: изгнанием за пределы общества, ссылкой на Сахалин одиночества.

Екатерина II определяла свободу так: „Свобода есть возможность делать все, что законы позволяют“. Социал-демократы дают сходное определение: „Свобода слова есть возможность говорить все, согласное с принципами социал-демократии“. Такая свобода не может удовлетворить нас, тех, кого г. Ленин презрительно обзывает „гг. буржуазные индивидуалисты“ и „сверхчеловеки“. Для нас такая свобода кажется лишь сменой одних цепей на новые».

 

Положение оказывалось тем более серьезным, что в действительности от интеллигенции требовалась политическая «завербованность».

 

«„Долой литераторов беспартийных!“ – восклицает г. Ленин. Следовательно, беспартийность, то есть свободомыслие, есть уже преступление. Ты должен принадлежать к партии (к нашей или по крайней мере к официальной оппозиции), иначе „долой тебя!“. Но в нашем представлении свобода слова неразрывно связана со свободой суждения и с уважением к чужому убеждению. Для нас дороже всего свобода исканий, хотя бы она и привела нас к крушению всех наших верований и идеалов. Где нет уважения к мнению другого, где ему только надменно предоставляют право „врать“, не желая слушать, там свобода – фикция»[437].

 

Сегодня мы могли бы сказать, что Брюсов лишь отчасти был прав в этом споре с Лениным, но был совершенно прав в споре с ленинизмом. Рассуждение Ленина о «партийной литературе» и «партийной организации» было приемлемым лишь в рамках «полной» политической свободы для гражданского общества, но теряло все свое значение (или приобретало иное, полностью противоположное) в рамках тотального (или тоталитарного) общества. Между тем именно к обществу такого типа должен был привести ленинизм Ленина (не говоря уже о ленинизме, канонизированном его последователями) благодаря самому своему существу. Эта его суть слагалась из следующих принципов: особое понимание партии, которое уже вызывало оппозицию в рядах самой российской и европейской социал-демократии; радикальный антилиберализм, ведущий к признанию формальной демократии лишь как тактической или, в любом случае, временной уловки; и наконец, утопическое видение самой перспективы социализма, ускользающей от какого бы то ни было конкретного анализа. Посмотрим, например, в этой связи, какой идеал противопоставляет действительности Ленин в уже цитировавшейся статье.

 

«Это будет, – пишет он, – свободная литература, потому что не корысть и не карьера, а идея социализма и сочувствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в ее ряды. Это будет свободная литература, потому что она будет служить не пресыщенной героине, не скучающим и страдающим от ожирения „верхним десяти тысячам“, а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силы, ее будущность. Это будет свободная литература, оплодотворяющая последнее слово революционной мысли человечества опытом и живой работой социалистического пролетариата, создающая постоянное взаимодействие между опытом прошлого (научный социализм, завершивший развитие социализма от его примитивных, утопических форм) и опытом настоящего (настоящая борьба товарищей рабочих)»[438].

 

Эти вдохновленные утопическим морализмом слова звучат убого и никак не выглядят убедительной альтернативой такой общеевропейской литературе, как русская, которая уже достигла к этому времени зрелости, сложности и богатства. Главное же – эти слова, из-за самой их абстрактности, чересчур легко могут переродиться в пустую риторику и превратиться (как они и превратились) в пропагандистско-идеологическое прикрытие для литературы типа советской, где к «корысти» и «карьере» присовокупилась еще утрата свободы и где «настоящая» и «свободная» литература выступает как идейное продолжение «старой» литературы, родившейся и расцветшей в крепостнической и буржуазной России.