Культурная политика или свобода мысли?

 

Разумеется, здесь нам пришлось бы выйти – да отчасти мы уже вышли – за рамки «истории марксизма», чтобы углубиться в историю формирования советских учреждений по контролю надо всей культурной жизнью страны, – контролю, который не был упразднен и в годы нэпа, когда все же имелась видимость оживления и большей свободы, хотя в последующий период всему этому был решительно положен конец. Здесь мы ограничимся лишь упоминанием об одном важном эпизоде: высылке на Запад в 1922 году довольно многочисленной группы представителей интеллигенции. Если, с одной стороны, это спасло их от лагерей, или неотвратимого вырождения, или от бездействия в новых условиях тотальной цензуры, то, с другой – это был явный признак нежелания новой власти терпеть какой бы то ни было реальный «плюрализм» в сфере культуры (в политической области все было уже ясно и вопрос этот был окончательно разрешен). Об изгнании было объявлено в «Правде» от 31 августа 1922 года в статье под весьма красноречивым заголовком: «Первое предостережение». В статье говорилось, что «по постановлению Государственного Политического Управления» высланы за границу или депортированы в северные районы «наиболее активные контрреволюционные элементы из среды профессуры, врачей, агрономов, литераторов» – всего 160 человек, составлявших весьма динамичное ядро «старой» русской культуры. Но данный эпизод, закулисную сторону которого восстановил недавно один русский историк новой эмиграции[476], был лишь частью обширной акции, направленной на подавление всех интеллектуальных свобод – от издательских до академических. Что касается этих последних, то мы можем сослаться на такой не вызывающий подозрений источник, как книга советского историка С.А. Федюкина, который описал – разумеется, в оправдательном ключе – все эти меры по удушению свободы. Порой его рассуждения носят обезоруживающе откровенный характер, как, например, когда он ведет рассказ о свободе преподавания и самостоятельности университетов:

 

«До революции этот лозунг [свободы и автономии высшей школы] был явлением прогрессивным. Вокруг него создавалась своеобразная атмосфера общественного подъема, политической активности интеллигенции, ибо требование автономии имело целью вывести высшую школу из-под контроля самодержавия. Поэтому этот лозунг, оказавшийся в русле общедемократического движения, находил понимание и поддержку со стороны большевистской партии, прогрессивных сил страны. После Октябрьской революции значение этого лозунга изменилось самым радикальным образом. Требование автономии, независимости высшей школы от государства превратилось в политический анахронизм»[477].

 

Федюкин, однако, с горечью отмечает, что не все сразу поняли прогрессивный характер упразднения всякой «автономии» высшей школы. Например, профессор П.Н. Сакулин, известный историк русской литературы и человек отнюдь не реакционных взглядов (даже по признанию советского историка), под «грузом старых либеральных представлений о „свободе мысли“» в 1923 году не удержался и «от имени небольшой группы профессоров выступил со своеобразной декларацией мирного сосуществования идеологий». «Идеологическая диктатура и научное творчество, – писал он в Наркомпрос, – несовместимы. Декретировать научных истин нельзя. Новая идеология и методология должны победить в процессе свободного соревнования в силу своих внутренних достоинств». И даже позже, в 1925 году, добавляет пораженный Федюкин, профессор Сакулин продолжал настаивать на необходимости «свободы преподавания». Выступая против столь «глубоко ошибочной и опасной для учащейся молодежи мысли»[478], советский историк напоминает, о чем писал Ленин в марте 1922 года (то есть незадолго до того крупного акта «чистки», о котором говорилось выше): «…почти пять лет спустя после завоевания политической власти пролетариатом в его, пролетариата, государственных школах и университетах учат (вернее, развращают) молодежь старые буржуазные ученые старому буржуазному хламу»[479].

Если мы вспомним к тому же, что «старым буржуазным хламом» для Ленина было то, что отдалялось от марксизма (как он его понимал) или хотя бы от немарксистской, но «годной к использованию» его марксизмом культуры, то мы еще раз увидим, что возникло новое и куда более сильное самодержавие, которое в дальнейшем будет лишь последовательно укрепляться и совершенствоваться. То, что в отличие от прежнего самодержавия это новое имело массовую базу и выполняло функцию распространения культуры среди этих масс (ликвидация неграмотности и т.п.), нисколько не меняет самого факта самовластья, оно лишь должно побуждать к анализу этой исторической новации.

Естественно, это новое самодержавие формировалось и развивалось внутренне последовательно, но не без зигзагов и сопротивления именно потому, что это было самодержавие абсолютно нового типа, родившееся из революции, идеалом которой было полное освобождение человека. Но если марксистская идеология обеспечивала новым самодержцам так сказать «спокойную совесть» перед историей в том смысле, что внушала им в интеллектуальном и моральном отношениях уверенность в том, что они совершают окончательную позитивную операцию в истории, то сама эта идеология на первых порах создавала также и трудности, порождая проблему не только использования ее для узаконения конкретных политических действий, но и приспособления ее к этой политике. Эту последнюю операцию великолепно проведет Сталин, и в области литературной политики она получит название «социалистического реализма». Но в 20-е годы иллюзии были еще сильны, в особенности среди политических деятелей – интеллигентов по происхождению, не говоря уже о широких слоях беспартийной, но «советской» интеллигенции, и это придавало дискуссии о культурной политике определенную живость, что, однако, не останавливало процесса внутреннего развития системы. Можно вспомнить в этой связи, например, материалы интересного совещания 1925 года при отделе печати ЦК РКП(б) по «политике партии в области художественной литературы»[480]. Прения на нем обнаружили резкое различие позиций сторонников контролируемой свободы в области литературы и ревнителей диктаторского контроля над всей литературой в целом. Даже такой, в общем-то, симпатизировавший идее «пролетарской культуры» и литературы деятель, как Бухарин, осознал, какую угрозу для всей литературы означало бы предоставление политической власти (партии-государства) организации пролетарских писателей. Само собой, против этого энергично выступал такой противник «пролетарской литературы», как Воронский, который обладал тогда немалым влиянием в качестве главного редактора первого, и самого крупного советского литературного журнала «Красная новь». Но, даже не касаясь последующих лет и трагической участи двух только что упомянутых деятелей, достаточно взглянуть на резолюцию Центрального Комитета РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» – документ, опубликованный в 1925 году и не без оснований считающийся наименее «сектантским» во всей советской культурной политике, – чтобы понять, что отныне генеральная тенденция в культурной политике на уровне власти и руководства вырисовывается окончательно, несмотря даже на отказ от прямого вмешательства партии в дела литературы и монопольной передачи директивных функций одной какой-то группе. В документе говорилось, что партия видит в пролетарских писателях «будущих идейных руководителей советской литературы»[481] – это на самом деле и произошло после того, как с ликвидацией в 1932 году чересчур сектантской (а также чересчур независимой) организации пролетарских писателей «руководителями советской литературы» на Первом Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году сделались именно эти «пролетарские писатели». Примером здесь может служить Фадеев, сумевший преодолеть старое сектантство и наладивший сотрудничество с новым и более тонким сектантством сталинского толка. Что же касается старых «попутчиков», то на их долю выпала участь всех «попутчиков»: сопровождать «гегемонов» на пути к поставленной цели и помогать им, чтобы потом полностью приспособиться к работе на них в достигнутых новых условиях либо быть уничтоженными[482].