Договоры с греками. — Известия Византийцев

 

Норманисты много опирались на договоры Олега и Игоря для подтверждения своей системы, и некоторые из них горячо отстаивали подлинность договоров. Дей­ствительно, нет никаких серьезных поводов сомневаться в их подлинности; это почти единственные документаль­ные источники, занесенные на первые страницы нашей летописи. Потому-то их содержание во многом и проти­воречит тем легендарным рассказам, которыми они об­ставлены. При внимательном рассмотрении, они могут служить одним из важнейших доказательств не истинно­сти, а, напротив, ложности скандинавизма. Если Олег был Норманн, пришедший в Россию с Рюриком, и дружина его состояла из Норманнов, то как же, по свидетельству договора, они клянутся славянскими божествами Перу-

ном и Волосом, а не скандинавским Одином и Тором? Та же клятва повторяется в договорах Игоря и Святосла­ва. Мы видели, что Русь по всем несомненным призна­кам была сильный многочисленный народ и народ гос­подствующий. Если бы это был народ, пришедший из Скандинавии, то как мог он так быстро изменить своей религии и кто его мог к тому принудить? Даже если принять положение, что это был не народ (что совер­шенно невероятно), а скандинавская династия с своею дружиной, которая составила только высшее сословие, так называемую аристократию в стране Славян, и тогда нет никакой вероятности, чтобы господствующий класс так скоро отказался от своей религии в пользу религии подчиненных. Удивительно, как эта несообразность не бросилась в глаза норманистам. Впрочем, и их против­ники слишком мало обратили внимания на это обстоя­тельство.

Договоры Олега и Игоря убеждают нас в том, что Русь существовала на Днепре и на Черном море задолго до второй половины IX века, то есть до эпохи так называ­емого призвания князей. Мы уже говорили, что эти дого­воры указывают на довольно развитые и, следовательно, давние торговые сношения. Подобные сношения, и при­том сопровождаемые формальными договорами, не мог­ли завязаться вдруг, без целого ряда соответствующих обстоятельств. И действительно, те же договоры заклю­чают в себе прямые намеки на то, что они были повторе­нием прежних, таких же мирных трактатов. Например, выражения: «на удержание и на извещение от многих лет межю Християны и Русью бывшюю любовь»; или: «любовь бывшюю межю Християны и Русью», и т. п. (см. договор Олегов). В этом отношении они имеют непосред­ственную внутреннюю связь с известными двумя речами византийского митрополита Фотия, произнесенными по поводу нападения Руси на Константинополь, в 865 г. Вот что говорится во второй беседе: «Эти варвары справедли­во разсвирепели за умерщвление их соплеменников и благословно требовали и ожидали кары, равной злодея­нию». И ниже: «Их привел к нам гнев их; но, как мы видели, Божия милость отвратила их набег». (См. Четыре

беседы Фотия — архим. Порфир. Успенского.) Отсюда ясно, что первое нашествие Руссов на Константинополь также не было простым разбойничьим набегом: по всей вероятности, ему предшествовало убиение русских тор­говцев в Греции и отказ Греков в удовлетворении. Про­изошло событие, подобное тому, которое мы встречаем гораздо позднее, при Ярославе I, когда за убийство рус­ских купцов в Византии он посылал флот с сыном своим Владимиром. Арабский писатель Хордадбег говорит, что Византийский император и царь Хазарии взимали деся­тину с русских купцов. Это свидетельство подтверждает существование давних торговых сношений Руси с при-Понтийскими и при-Каспийскими странами; так как Хор­дадбег писал в эпоху Рюрика и Оскольда. А по сканди­навской системе Русь в это время только появляется в России; когда же она успела организовать свои торговые сношения с Греками и Хазарами, неужели еще в то время, когда жила в Скандинавии?

Упомянутые две беседы Фотия, современные так на­зываемому призванию к нам Варягов, представляют и еще кое-какие черты для уяснения вопроса о Руссах. Хотя он тут иногда впадает в некоторые противоречия с самим собою, но эти противоречия легко объясняются риторическими оборотами и не мешают понимать их настоящий смысл. То он выражается о Руссах высоко­парно, иногда словами Библии. Например: «Народ сей двинулся с севера с тем, чтобы дойти до втораго Иеруса­лима, и люд сей устремился с конца земли, неся с собой стрелы и копья. Он грозен и не милует. Голос его как шум моря», и т. д. или: «Я вижу народ жестокий и бор­зый, смело окружающий наш город и расхищающий предместья его». То он отзывается о них с презрением и старается умалить их значение: «О град, царь едва не всей вселенной! Какое воинство ругается над тобою, как над рабою! — необученное и набранное из рабов! Что за народ вздумал взять тебя в добычу?... Слабый и ничтож­ный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость руки своей и хочет нажить себе славное имя». И в другом месте: «Те, которых усмиряла самая молва о Ромеях, те подняли оружие против державы их». И далее:

«Народ, ничем не заявивший себя, народ непочетный, считаемый наравне с рабами, неименитый, но приобрет­ший славу со времени похода к нам, незначительный, но получивший значение, смиренный и бедный, но достиг­ший высоты блистательной и наживший богатство не­сметное, народ где-то далеко от нас живущий, варварс­кий, кочевой, гордый оружием, не имеющий стражи, без военного искусства, так грозно, так мгновенно, как морс­кая волна, нахлынул на пределы наши» и пр. Подобные риторические черты находились в связи с различными оборотами речи. Когда оратор рисует вообще яркую кар­тину нашествия «тучи варваров», то изображает их гроз­ными и неодолимыми; когда же он мечет громы против грехов, в которых погрязло столичное население, то для большего оттенка изображает ничтожество неприятелей, которые посланы как кара небесная на изнеженных и праздных жителей. «Чем неименитее и незначительнее народ, который до нападения на нас ничем не дал себя знать, тем больший стыд нам приписывается», поясняет сам Фотий.

Истина конечно заключается в середине. Нахлынув­шие варвары не были врагами неодолимыми; но в то же время они были настолько сильны, что отважились на­пасть на такой огромный и хорошо защищенный город, каким был Константинополь. «Поход этих варваров схитрен был так, что и молва не успела оповестить нас, и мы услышали о них уже тогда, когда увидели их, хотя и разделяли нас столькия страны и народоначальства, судоходныя реки и пристанищныя моря». Замечательно при этом то обстоятельство, что нападение столь быстро и ловко сделанное произошло в то время, когда император Михаил Ш находился с главными силами в походе против Сарацин — обстоятельство, вероятно, не безызвестное Руссам. Быстрота похода доказывает только, что Черное море и его берега были им хорошо знакомы. Следова­тельно, выражения: «народ кочевой», «без военного ис­кусства», «войско набранное из рабов» и т. д., это отчас­ти риторика, а отчасти и греческая точка зрения на подвижных, предприимчивых Руссов, на их изобилие ра­бами (челядью) и их ополчение, не похожее на стройные

(сравнительно) греческие легионы. Эти беседы Фотия ровно ничего не дают в пользу норманнской теории, и, однако, норманисты находят возможным на них ссылать­ся. Например, будто вышеприведенные фразы об отда­ленности Руси, о странах и морях, отделяющих ее от Византии и т. п. — будто это намекает на Скандинавию. Но, во-первых, не забудем риторический характер бесед; а, во-вторых, для обитателя Константинополя в те време­на не только Киев (не говорю о Новгороде), но и север­ные побережья Черного моря должны были представ­ляться местами, лежащими где-то далеко на севере, чуть не на краю света. Вспомним, какое продолжительное и трудное плавание совершали русские суда, направлявши­еся в Константинополь; они огибали вдоль берегов с их заливами, устьями рек, мысами и т. д.; следовательно, они действительно должны были касаться различных стран и разных народов, находившихся между Днепром и Кон­стантинополем. Что Византийцы называли иногда гипер­борейскими, то есть северными, народы обитавшие в Южной России, тому можно найти и другие примеры. (Так названы у Льва Диакона Хазары).

Беседы Фотия дают понять, что Русь не была для Греков каким-то неизвестным дотоле народом, что стол­кновения с нею были и прежде. В то же время из них ясно вытекает, что это было первое грозное нашествие Руси, нападение на самый Константинополь — нападе­ние, заставившее Греков обратить на Русь более внима­ния, чем прежде. Фотий уясняет нам, почему с этого события начинаются более прямые известия у византий­ских историков о Руси под ее собственным именем, а не под именем Скифов, Сарматов и т. п. Отсюда мы выво­дим непосредственное отношение к нашей летописи. Ру­ководствуясь своими образцами, то есть византийскими хронографами, она начинает историю Руси тем же са­мым событием, то есть первым нашествием их на Кон­стантинополь. Но так как это событие нисколько не объясняет начала Русского государства, то ему и предпо­сылается легенда о призвании князей. Фотий, современ­ник этого мнимого призвания, не делает о нем ни малей­шего намека, а между тем, характеризуя неприятельский

народ, по всей вероятности он упомянул бы и о его предводителях. Но известие о призвании является в рус­ской летописи такою же легендою, как и рассказ о по­гружении ризы от иконы Влахернской Богородицы и восставшей после того бури, которая разметала суда Руссов. Этот рассказ является у некоторых позднейших Византийцев и от них буквально перешел в нашу лето­пись. Беседы Фотия восстанавливают для нас событие в настоящем виде; причем буря действительно играет роль, но только наоборот, в начале события, а не в конце. Он говорит, что варвары приблизились в бурную, мрачную ночь, но что море потом утихло, и они спокой­но обступили город; а удалились они в то время, когда риза Богородицы торжественно носилась вокруг стен (вероятно заслышав о приближении императорского флота и войска).

Патриарх Фотий кроме своих бесед оставил нам и еще свидетельство о Руссах, именно в своем окружном послании 866 года, где он говорит об обращении в хрис­тианство Болгар и Руссов. Здесь несколько менее рито­рики, чем в беседах, и более прямых, ясных указаний. Приведем его слова: «Не только оный народ (Болгаре) переменил древнее нечестие на веру во Христа, но и народ часто многими упоминаемый и прославляемый, превосходящий все другие народы своею жестокостью и кровожадностию, — я говорю о Руссах, — которые, по­корив окрестные народы, возгордились и, возымев о себе высокое мнение, подняли оружие на Римскую дер­жаву. Теперь они сами переменили нечестивое язычес­кое суеверие на чистую и непорочную христианскую веру, и ведут себя (в отношении нас) почтительно и дружески, так как незадолго перед тем беспокоили нас своими разбоями и учинили великое злодеяние». Из приведенных слов вытекает, что Фотий достаточно знал Руссов, что в то время они уже господствовали над со­седними народами и сочли себя настолько сильными, чтобы напасть на самый Константинополь, чем застави­ли много говорить о себе. И ни слова об их князьях, пришедших из Скандинавии! Все это, разумеется, нис­колько не согласуется с нашими летописными Осколь-

дом и Диром; там это странствующие рыцари, которые только что завладели Киевом и немедленно бросились на Константинополь. Когда же Оскольдова Русь (то есть пришлая дружина в несколько сот человек) успела поко­рить соседние народы между прибытием в Киев и похо­дом на Византию? (Приняв хронологию норманистов, это выходит приблизительно в год.) И если они уже покорили соседние народы, то что же осталось бы на долю Олега? Все эти несообразности заметил Шлецер и выпутался из них очень просто: Руссы, нападавшие на Константинополь, по его мнению, не настоящие Руссы, а какой-то неизвестный варварский народ, и Византий­цы тут явно напутали. Но другие норманисты не реши­лись отвергать современное свидетельство Фотия. Мало того, слова Фотия являются у них подкреплением их же системы. В беседах он выражается, что варвары пришли с далекого севера: ясно что это Скандинавия, что же может быть севернее Скандинавии? В послании он гово­рит, что Руссы поработили окрестные народы, опять ясно, что тут дело идет о Норманнах; известно, что они в те времена если еще не покоряли, то уже нападали на Германию, Англию, Францию, Испанию и т. д. (это все окрестные народы!).

От патриарха Фотия, современника мнимому при­бытию Руси из Скандинавии, перейдем к Константину Багрянородному, современнику Игоря¹. Он был свиде­телем Игорева нападения на Византию, заключал с ним договор, принимал у себя его супругу Ольгу, довольно подробно описывает этот прием (в сочинении О обря­дах Византийского двора) и не пользуется случаем ска­зать что-нибудь о варяжских князьях, основателях Рус­ского государства. Рюрик, по нашей летописи, прихо­дился свекор Ольге, и если не она, то кто-либо из ее свиты мог сообщить любознательному императору под­робности о Рюрике и Олеге. Да и без них Константин

'Кроме Фотия, имеем и другое современное свидетельство о первом появлении Руси под Царьградом. Никита Пафлагонянин в своем жизнеописании патриарха Игнатия упоминает о свирепствах скифского народа Рось в окрестностях Царьграда, также без всякого намека на скандинавское происхождение.

всегда имел возможность получить подобные сведения от русских послов и купцов в Константинополе. Если принять за истину то, что летопись рассказывает (а норманисты подтверждают) о походах Олега, тогдаш­ний мир должен был наполниться его славой, и тем не менее Константин сохраняет о нем упорное молчание. В другом своем сочинении (Об управлении империей) он сообщает многие сведения о соседних и даже отда­ленных народах (Ломбардах, Арабах, Печенегах, Сер­бах, Хазарах, Уграх и пр.). Тут между прочим он гово­рит о Руссах; уже одно столь известное описание их плавания по Днепровским порогам показывает, что он интересовался ими и знал их довольно хорошо, и опять никакого намека на переселение Руссов в Россию или на завоевание ее какими-либо иноземными князьями. Константин, например, рассказывает о начале династии Арпада у Венгров и об их отношении к Хазарам; а между тем Арпад приходится, по-видимому, современ­ником Рюрика. В третьем своем сочинении, «Жизне­описании» своего деда Василия Македонянина, Кон­стантин говорит о первом крещении Руси и опять не делает ни малейшего намека на ее норманнство. Из всех известий Константина ясно вытекает, что он счи­тает Русь народом туземным, а не пришлым; притом он весьма просто и естественно передает нам даннические отношения разных славянских племен к господствую­щему народу Русь. Следовательно, если бы на Руси око­ло той эпохи случились такие перевороты, о которых рассказывают легенды, занесенные внашу начальную летопись, то есть ли какая вероятность, чтобы любозна­тельный и словоохотливый Константин Багрянородный ничего о них не знал, а зная — умолчал?

Известия о Руссах у Фотия, Никиты и Константина Багрянородного находятся в полном согласии между со­бою и ни в чем друг другу не противоречат. То же самое можно сказать об одном из ближайших после Константи­на историков, о Льве Диаконе: описывая войну Святосла­ва с Греками и сообщая многие подробности о Россах, он не делает никакого намека на то, что считает Русь при­шлым народом в России, Святослав был внуком Рюрика,

и память о пришествии Руссов из Скандинавии или из другой какой страны могла еще живо сохраняться; сам Святослав, по мнению норманистов, был тип Норманна, а дружина его состояла преимущественно из Норманнов. Между тем Лев Диакон приурочивает Тавроскифов (Рус­сов) преимущественно к берегам Черного и Азовского морей.

Если мы обратимся вообще к византийским извести­ям о Варягах и Руссах, то рассмотрение их и сличение между собою приводит нас к следующим положениям. Во-первых, византийские источники не смешивают Русь с Варягами, а говорят о них отдельно. Во-вторых, о Руси они упоминают гораздо прежде, нежели о Варягах. В-тре­тьих, что касается до наемных иноземцев на византийс­кой службе, то Варяги составляли отряды сухопутные, а Руссы преимущественно служили во флоте. Норманисты нашли, что название Варягов (Варанги) слишком запаз­дывает в византийских источниках: так как прямо и по­ложительно под этим именем последние выступают толь­ко в XI веке. А так как в X веке (у Константина Багряно­родного) встречаются Фарганы, то Норманисты отожде­ствили их с Варягами; но после доказательств г. Гедеоно­ва отступились от Фарганов. С другой стороны у одного византийского писателя (Феофана) под 774 годом гово­рится, что император Константин Копроним «отправля­ясь против русых судов, двинулся в реку Дуна». Норманисты в этом случае пере­водят: «вступив в красные хеландии». Антинорманисты (между прочим Эверс) настаивали на русских хеландиях. (Но после убедительных доказательств г. Куника мы ос­тавляем в стороне эти спорные хеландии).

Норманисты много и убедительно доказывали, что Варанги византийские были Норманны и означали то же, что у нас Варяги. С чем мы совершенно согласны; только и в этом случае скандинавоманы слишком упира­ют на Скандинавию. Относительно отечества Варангов, византийские известия указывают иногда на Германию, иногда на дальний остров, находящийся на океане, кото­рый они называют Туле, или причисляют их к Англича-

нам. Под островом Туле у Византийцев разумеется вооб­ще крайний северный остров, так что смотря по обстоя­тельствам, под ним можно разуметь острова Британские, Исландию, острова и полуострова Скандинавские. Но что же из этого? Мы все-таки не видим главного: тожде­ства Варангов с Русью, и не только нет никакого тожде­ства, напротив, Византийцы ясно различают Русь и Ва­рягов. Русь для них народ северный или даже надсеверный (гиперборейский); но нигде они не выводят его с крайнего острова, лежащего на Океане, как выражаются иногда о Варангах. Правда, Византийцы не смешивают Русь с Варангами, но как-то у них мимоходом замечено, что «Русь, так-назяваемые Дромиты (обитатели Дромоса), от рода Франков». (Продолжатели Феофана и Амартола.) Этого весьма неопределенного выражения доста­точно было норманистам, чтобы подкрепить свое мнение о родстве Руси и Варангов, или собственно об их общем германском происхождении. Но здесь слово Франки должно быть понимаемо в весьма обширном смысле, в смысле народов северно- и западно-европейских: приме­ры тому нередки у византийских писателей (как спра­ведливо показал еще Эверс), от которых странно было бы требовать точных этнографических терминов. При­том самих Варягов они нигде не называют Франками. Обыкновенно Византийцы причисляют Русь к «скифс­ким» народам; но и этим названием не выражается ка­кой-либо определенный этнографический тип. Для нас, повторяю, важно то обстоятельство, что Византийцы, близко, воочию видевшие пред собою в одно и то же время и Варангов, и Русь, нигде их не смешивают и нигде не говорят о их племенном родстве. Норманнскую школу не смущает подобное обстоятельство. Для нее довольно и того, что их смешивает наша басня о призва­нии Варягов-Руси. А между тем в этом-то весь корень вопроса. Мало ли что может смешиваться в темном на­родном предании, в сказке, в песне, в собственном до­мысле книгописца и т. п.? Но может ли наука опираться на подобные основания? Варяги-норманны несомненно были в России; но они были здесь почти тем же, чем и в Византии, то есть наемною дружиной. Я говорю почти,

потому что у нас размеры несколько другие: у нас они были в начале и многочисленнее, чем там, и принимали большее участие в наших событиях.

Известно, как сильно норманисты упирают на Днеп­ровские пороги у Константина Багрянородного, который приводит их названия в двух видах: в русском и славянс­ком. Вот они. Русские: Ульворси, Геландри, Айфар, Варуфорос, Леанти и Струвун; славянские: Островунипраг, Неясыть, Вулнипраг, Веруци, Напрези. Кроме того, один порог имел общее название, по-русски и по-славянски Есупи. Немало эрудиции было потрачено скандинавскою школой, чтобы русские (то есть предполагаемые сканди­навские) названия объяснить при помощи почти всех северо-германских наречий. Досталось впрочем и не од­ним германским наречиям; тут пошли в дело кельтские, и финские (Струбе, Тунман, Лерберг); не обращались раз­ве только к наречиям славянским. Для образца этих объяснений, приведем толкования первого русского на­звания, то есть Ульворси или Ульборси (Oullborsi). Во-первых, говорят норманисты, его надобно читать не Уль­ворси, а Ульмворси, и даже не Ульмворси, а Хольмворси; так как в греческой передаче m перед (b) могло быть выброшено, а хо обратилось в у. Затем это слово уже не представляет затруднений. Хольм (Holm) в языках анг­лийском, шведском, нижнесаксонском и датском означа­ет или остров или островок. А вторая половина названия ворси напоминает нижненемецкие Worth, Wurth, Worde, Wuhrde и англо-саксонские Worth, Warth, и Warothe, означающие или возвышение или берег; можно также производить ее от fors порог. Прекрасно; но если толко­вать Ульворси как перевод соответствующего ему у Кон­стантина славянского Островунипраг, то мы не думаем, что надобно исключительно обращаться к германским наречиям, когда имеем в славянских то же слово холм с различными его вариантами: хельм, хлум, шелом и т. д., а для борcи или ворси и для форос (в слове Варуфорос, которое тоже объясняется норманистами при помощи fors) бор и вор, встречающихся в сложных именах

(например, Бранибор, Раковор, и пр.), имеем тот же праг или порог. (Имеем еще слово забора, которое и до нашего времени употребляется там же, на Днепре, для обозначе­ния малых порогов.) Таким образом с неменьшею вероятностию можно предложить для Ульборси, вместо Holmfors или Holmvorth, держась ближе к тексту, Вулборы, то есть Вулнборы, где первая половина слова будет та же, что в названии Вулнипраг (или в позднейшем Вулнег). Может быть, Ульборси совсем и не означает то же самое, что Островунипраг; а вернее соответствует именно славянс­кому Вулнипраг?

Не беру на себя задачи немедленно объяснить так называемые русские имена порогов у Константина; предполагают и значительную порчу этих имен в его передаче, и вообще его недоразумение при их параллели с именами славянскими. Может быть, со временем, ког­да на объяснение их при помощи славянских наречий употреблено будет хотя вполовину столько же труда и усилий, сколько было потрачено на объяснение из гер­манских, вопрос этот ближе подвинется к своему реше­нию. Ограничусь несколькими замечаниями. Что Кон­стантин по большей части передал имена в искаженном виде, для этого достаточно бросить взгляд на так назы­ваемые славянские названия. Что такое, например, Веру­ци (Beroutzh)? He поясни он, что это славянское слово и что оно означает варение и кипение воды (Brasma nerou), мы, пожалуй, не вдруг догадались бы о том, и норманисты по всей вероятности обратились бы к гер­манским наречиям для отыскания корня. Или возьмем общее русско-славянское название одного порога Есупи (Essouph). He прибавь Константин, что это значит не спи или не спать (mh comiasJai), много пришлось бы ломать голову, чтобы дойти до такого смысла. Замечательно, что норманисты и это название не уступают исключительно славянскому языку; они доискались, что на германских наречиях «ne suefe» будет значить тоже «не спи» (и даже сильнее, так как тут приходится два отрицания, одно в начале, другое в конце, то есть: нет! не спи!). Далее, что такое славянское название Напрези! Опять не скажи Константин, что это значит малый порог, то

есть порожек, никак бы не догадаться. Да и после его объяснения слово остается сомнительным. Его пытались видоизменить в Набрезе и Напрежье; но все это очень натянуто. А между тем обратим внимание на соответ­ствующее ему русское название Струвун, Для разъясне­ния его будто бы необходимо также обратиться к скан­динавским: strid, strond, strom и buna, bune и т. п. Но это якобы не славянское слово разве не тот же Островун-порог, приводимый Константином между славянскими названиями? Струвун и Островун представляют такое же отношение, как названия нашего древнего города Вручий и Овруч¹.

¹ Варуфорос не означает ли Вар-порог? В таком случае против славянского Веруци, следовало бы поставить русское Варуфорос (а не Леанти), как происходящий от того же корна врети, варити. Геландри, по объяснению Константина, значит «шум порога»; отсюда мы делаем предположение: не скрывается ли тут слово гуль?Форма Гуландарь или Гуландра весьма возможна в русском языке. Нисколько не настаиваем на своих словопроизводствах в этом случае, и делаем их только для того, чтобы показать возмож­ность объяснить некоторые непонятные имена из славянских корней. Может быть, кто-нибудь со временем доберется до их смысла. А возможно и то, что их смысл для нас навсегда потерян вследствие большого искажения. Например, если бы не другие соображения, то филологически невозможно в Телюца узнать Любеч. Точно так же филологически нельзя доказать, что Напрези означает малый порог. Напомним еще ряд собственных имен доселе неразъясненных: Могуты, Татраны, Шельбиры, Топчакы, Ревугы и Ольберы (Слово о Пол. Иг.). Чтоб отделаться от них, их объявили не русскими; но вполне ли это верно? Наше предполо­жение о возможности видоизменения тех же слов или о замене их другими (не выходя из пределов того же языка) подтверждает­ся позднейшими названиями Днепровских порогов. Многие ли из них сохранились от времен Константина хоть до XVI века, то есть до Книги Большого Чертежа?Мы находим в ней собственно одно тождественное с прежним название: Ненасытец (Неясыть IX века). Потом следует Звонец, соответствующий Константинову переводу против слова Геландри: «шум порога». Далее Вулнег, который может напоминать Вулнипраг. Вот и все. Остальные (Кодак, Сурской, Лоханной, Стрельчей, Княгинин, Воронова, Буди­ло, Вольный, Лычна, Таволжаной) не похожи на имена, приведен­ные Константином. Только Будило напоминает «Не спи», но на­поминает своим смыслом, а не буквой. Он же наводит на мысль о том, как иногда своеобразно могут видоизменяться названия. (Так вместо Гуландри мог явиться Звонец.) Конечно, крупные географические имена сохраняются гораздо тверже, но такие

 

Итак, не может быть сомнения в искажении самых названий у Константина Багрянородного. Можно ука­зать тому и другие примеры. Напомним некоторые его названия славянских городов: Немогарда, Милиниска, Телюца и пр., в которых мы узнаем Новгород, Смоленск, Любеч. Подобные искажения, конечно, неизбежны в ус­тах иноземцев, но при этом возьмем еще в расчет, как далеко удалились мы в настоящее время от южнорус­ского произношения X века! Многие слова, даже и вер­но записанные в то время Греками, могут в настоящее время нам показаться чуждыми или непонятными. Да­лее, представляется вопрос: верно ли понял Константин то, что ему толковали о Днепровских порогах? Что это за двойной ряд названий: русские и славянские, вариан­ты или переводы? Норманисты усиливаются доказать, что русские названия имеют тот же смысл, как и соот­ветствующие им славянские. Но в таком случае опять вопрос: какие названия оригинальные и какие перевод­ные; кто первый их придумал, Славяне или Русь? Так как по теории норманистов Русь племя пришлое и не славянское, то оно, нашедши имена Днепровских поро­гов уже готовыми у Славян, не согласилось однако упот­ребить их, а перевело их на свой язык. Где же и когда географические имена переводились таким образом? Если и можно найти тому примеры, то немногие, и от­нюдь не в таком количестве зараз и не в таком система­тическом порядке; вновь поселяющийся народ обыкно­венно или принимает уже существующие названия, ви-

------------------

мелкие, как имена длинного ряда порогов, неизбежно должны были варьироваться. Сравним названия порогов XVI века с их настоящими названиями. Большею частию они сохранились, но с другими окончаниями, и притом иногда совсем не на тех местах; есть и названия совсем новые.

Упомянем мимоходом о попытке объяснить все русские на­звания порогов у Константина Багрянородного и почти все лич­ные имена той эпохи из языка венгерского (Зап. Одес. Общ. И. и Д., т. VI). Это показывает, какое обширное поле для догадок представляют означенные названия. Действительно, имена поро­гов — самое темное место в целом варяжском вопросе. Можно предложить еще следующую догадку: несколько непонятных имен не есть ли это остаток названий из более древней эпохи, т. е. из эпохи Скифской?

 

доизменяя их по своему выговору, или дает свои соб­ственные.

Но что такое самое выражение Константина Багря­нородного: по-русски и по-славянски? Не вправе ли мы заключить отсюда, что он считал русский язык особым, не славянским языком? И не только в этом случае, но и в некоторых других у него Русь и Славяне как будто два различные народа. И именно он как бы противопостав­ляет Русь тем племенам, которые платили ей дань, и которых он называет славянскими. Но в этом-то сопос­тавлении и заключается разгадка. Дело в том, что сама Русь, без сомнения, отличала себя от покоренных пле­мен; как господствующий народ, она, вероятно, свысока смотрела на своих славянских данников, что, конечно, не мешало ей самой быть славянским племенем. Необхо­димо взять при этом в расчет то обстоятельство, что понятие о родстве всех Славян между собою и о при­надлежности их к одному великому племени есть досто­яние собственно позднейшего времени, и притом только образованного или книжного класса. Не только тогда, но и теперь миллионы людей живут на свете, не подозревая того, что они Славяне. Константин Багрянородный мог лучше знать собственно южных Славян; а о северных и восточных он писал более по слуху, и потому легко впал в заблуждение, отделяя Русь от других русских Славян. Если мы не примем всего этого в соображение, то впа­дем в безвыходные противоречия. Возьмем опять того же Константина. Описывая обычный зимний объезд ки­евскими князьями покоренных племен (полюдье), он го­ворит, что князья до этого отправляются из Киева «со всею Русью». Можно ли понять эти слова буквально, то есть что киевские князья делают объезд в сопровожде­нии всего Русского народа? Куда же в таком случае девались те многие светлые русские князья, сидевшие с их дружинами по другим главным городам, князья, о которых говорят нам договоры Олега и Игоря? Не ясно ли, что тут надобно разуметь собственно княжескую дружину, да и не одних киевских князей, а вообще рус­ских князей; каждый из них объезжал с дружиной свой

удел, чтобы собирать дань и творить суд. Понятно, что дружина-то и называла себя Русью по преимуществу. Понятны отсюда неточности и в известиях Константина Багрянородного. При всей своей добросовестности он не мог, конечно, избежать их, когда говорил о других наро­дах. Если посмотрим все его известия, то найдем у него многие недоразумения по отношению к тем народам, которых он описывал по слуху, — недоразумения весьма естественные: и в наше время, при настоящих научных средствах, как иногда бывает трудно собрать точные эт­нографические данные! Не отвлекаясь примерами со­мнительных известий о других народах (Хазарах, Пече­негах, Уграх и пр.), приведу еще одно место из Констан­тина о Руссах. Он говорит, что Русские выменивают у Печенегов рогатый скот, коней и овец: «поелику ника­кое из этих животных не водится в России». Статочное ли дело, чтобы в Киевской Руси не водились свои лошади, быки и овцы! Вероятно, из того большого количества скота, которое Русские получали от степных народов, Константин заключил о неимении его в России; могло быть также, что ему случайно сообщил кто-нибудь не­точное известие (например, после сильных падежей ско­та, столь обычных в России).

Сличая все известия о России того времени, мы выво­дим заключение, что название Русь, как термин этногра­фический, имело весьма растяжимый характер. В обшир­ном смысле оно обнимает всех восточных Славян, под­властных русским князьям, не менее обширном — Сла­вян южнорусских, в тесном смысле — это племя Полян или собственно Киевская Русь; наконец, иногда значение этого имени, как мы видим, суживалось до понятия со­словного, а не народного — это княжеская дружина, то есть военный класс по преимуществу. Что Русь была тождественна с славянским племенем Полян, это по-на­шему крайнему разумению несомненно. Константин Баг­рянородный, несколько раз упоминая о славянских дан­никах Руси, приводит имена: Древлян, Угличей, Драговитов, Кривичей и Сербов (Северян). Где же Поляне, судя по нашей летописи, главнейшее славянское племя? Кон-

стантин их не знает, потому что Русские в сношениях с иноземцами любили называть себя исключительно Ру­сью. А между тем дома, в отечестве, имя Полян долго еще не забывалось и после того. Замечательны в этом отно­шении известные слова нашей летописи: «Все это был один славянский язык: Славяне no-Дунайские, покорен­ные Уграми, и Морава, и Чехи, и Ляхи, и Поляне, яже ныне зовомая Русь». Эти драгоценные слова никоим об­разом не согласуются с басней о призвании Варягов, и без сомнения принадлежат не тому лицу, которое смеша­ло Русь с Варягами. Кстати приведем еще место из лето­писи, относящееся к XII веку: «И стояша на месте нарицаемом Ерел, его же Русь зовет Угол». (Ипат. 128, а в Лаврент. 67: «перешедше Угол реку»). Мы видим тут рядом два названия: Ерел (Орел) и Угол; оба они славян­ские. Попадись эта фраза под руку Константина Багряно­родного, по всей вероятности он написал бы: по-славянс­ки Ерел, а по-русски Угол; причем не обошлось бы без некоторого искажения в передаче, и (судя по аналогии) нам пришлось бы разыскивать значение Угла (Унгол или Ингул) в северно-германских наречиях; там мы тотчас бы напали на тот же корень в Англах или Инглах британских или в Инглинах скандинавских, и вот новое подтвержде­ние скандинавской теории. (Впрочем некоторые норманисты все-таки нашли возможным отвести этот Угол к скандинаво-русским названиям!)

Русь в X веке, конечно, не могла не сознавать своего племенного родства с другими примыкавшими к ней Сла­вянами; сношения с иноплеменными народами необходи­мо приводили ее к этому сознанию. Но у нас вопрос идет о названии, которым себя отличал тот или другой народ. Сознанию общего родства всех славянских племен и обобщению слова славянский язык более всего помогла славянская письменность, распространившаяся вместе с христианством.

Название Славяне, кроме обширного смысла, имело, так же как Русь, и более тесный смысл: оно означало у нас по преимуществу Новогородцев. Об этом не один раз свидетельствует наша летопись. Например: «поя же мно-

жество Варяг и Словен, и Чюди и Кривичи». Если бы понять здесь слово Славяне в смысле Славян вообще, то Кривичи оказались бы не Славяне. Неопределенность и изменчивость этнографических терминов составляет об­щую черту исторических источников древних и средне­вековых, начиная с Геродота и Тацита. Одно и то же имя не только в разные эпохи, но и в одну и ту же эпоху употреблялось часто то в обширном (родовом), то в тес­ном (видовом) значении. Эта черта произвела, как извес­тно, большую запутанность и породила множество недо­разумений, которыми историческая наука страдает до сих пор и от которых она освобождается весьма посте­пенно.

Итак, Константин Багрянородный различает Русь от Славян потому, что она сама отличала себя от подчинен­ных племен, и особенно этим названием разнилась от славян северных или Новогородских. А последние в свою очередь отличали себя от своих южных соплеменников. В этом смысле только и можно понять выражение Русской Правды, где стоят рядом Русин и Словенин, то есть: Южа­нин и Северянин или Киевлянин и Новгородец. Возьмем Вопросы Кирика епископу Нифонту — новгородский па­мятник XII века. Там говорится, что Болгарину, Половчину и Чудину перед крещением полагается 40 дней поста, а Словенину 8дней. Тут Новогородец сам называет себя (Словенином, а не Русином. Это различие, повторяем, отразилось и в иноземных известиях. Константин Багря­нородный именует Новгород внешнею Русью. Арабские известия иногда называют его Славия. Южане разнились от Северян не одним названием; они по всей вероятности отличались и наречием, и особенно произ­нош