К вопросу о названиях порогов и личных именах.

Вообще о филологии норманистов¹

 

Исследуя вопрос о происхождении Руси, мы встрети­лись с Болгарами и не могли оставить в стороне вопрос об их народности, и не посвятить ему особого исследо­вания. Разъяснение народности и начальной истории Болгар в свою очередь осветило некоторые пункты на­чальной Русской истории, казавшиеся доселе не совсем понятными. Например, теперь, когда мы знаем, что Бол­гаре с IV или V века встречаются в исторических источ­никах живущими на Кубани и в восточной части Крыма и продолжают там жить еще в IX веке, теперь устраня­ется и сам вопрос о том, кто такое были и где обитали Черные Болгаре, упомянутые в Игоревом договоре и в сочинении Константина «Об управлении империей». А эти Черные Болгаре в свою очередь до некоторой степе­ни выясняют происхождение русского Тмутраканского княжества, отношения Руси к Хазарам в этом краю и ту роль, которую играл греческий Корсунь в истории наше­го христианства. Мало того, разъяснение Болгарской на­родности, могут сказать, неожиданно для меня самого бросило свет на тот пункт, который я не далее как в первых своих статьях о Варяго-Русском вопросе еще

 

¹Из Сборника Древняя и Новая Россия. 1875. № 5. (По поводу рассуждений В. Ф. Миллера о названиях порогов.)

 

считал в числе почти безнадежно темных: на имена Днепровских порогов. Такие результаты, разумеется, ут­верждают меня на исторической почве по отношению к начатому направлению и все более убеждают в несосто­ятельности тех легенд и тех искусственных теорий, ко­торые затемнили собой начальную Русскую и вообще Славянскую историю.

Указывая на принадлежность Славянам обеих парал­лелей, славянской и русской, в названиях порогов у Кон­стантина Б., я заметил: «впрочем, какому именно племе­ни первоначально принадлежали так называемые сла­вянские имена порогов, Славянам северным или еще более южным, чем Киевская Русь, решить пока не бе­ремся». (См. выше стр. 210.) В настоящее время, когда мы знаем, что к югу от Киевской Руси жили племена Славяноболгарские (Угличи и Тиверцы), можем уже пря­мо предположить, что славянская параллель в именах порогов представляет ни более, ни менее как болгарские варианты более древних, т. е. славянорусских, названий. И если филологи без предубеждения взглянут на эти варианты, то убедятся, что они действительно заключа­ют в себе признаки церковнославянского, т. е. древне-болгарского, наречия. Например, Остроуни-праг и Вулни-праг. Здесь вторая часть сложных имен, т. е. праг, свойственна языку так наз. церковнославянскому или древнеболгарскому, а никак не славянорусскому, кото­рый во всех своих памятниках письменности имеет пол­ногласную форму этого слова т. е. порог. Точно так же славянское название порога Веручи более соответствует церковно-славянскому глаголу врети, а не славянорус­скому варити; тогда как последний мы узнаем в русском названии порога Вару-форос (почему и позволяем себе в параллель ему ставить Веручи, а не Вулнипраг, как сто­ит у Константина Б., очевидно, спутавшего некоторые параллели). Название порога Неасыть, параллельное рус­скому Айфар, также есть церковно-славянское или древ-неболгарское слово, и наконец последнее славянское на­звание Напрези тоже отзывается церковно-славянской формой, хотя смысл его доселе неясен и, вероятно, оно подверглось искажению.

Мы и прежде предполагали, что коренные древней­шие названия порогов у Константина суть те, которые названы русскими; а славянские представляют только некоторые их варианты. Это было видно уже из самого порядка, в каком их передает Константин; из того, что прибавленные к ним объяснения преимущественно отно­сятся к славянской параллели; наконец из неодолимой трудности провести эти объяснения через всю русскую параллель (хотя норманисты и провели их с помощью величайших натяжек). Невольно приходила мысль, что некоторые из русских названий по своей древности уже во времена Константина едва ли не утратили своего пер­воначального смысла; так что их объясняли уже с помо­щью осмысления. Разъяснение начальной Болгарской ис­тории подтверждает наши предположения. Болгарские племена передвинулись в Приднепровские края не ранее IV века, т. е. не ранее Гуннской эпохи; тогда как Роксала-не, по Страбону, уже в первом веке до Р. X. жили между Доном и Днепром.

Что во времена Константина действительно смысл некоторых Русских названий был уже потерян, доказа­тельством тому служит порог Есупи (Essouph). Констан­тин говорит, что по-русски и по-славянски это значило «Не спи». Но ясно, что тут мы имеем дело с осмыслени­ем, основанным на созвучии; само по себе это повели­тельное наклонение невозможно как географическое на­звание. Филология норманистов уже потому показала свою научную несостоятельность, что она до последнего времени относилась к слову «Не спи» как к действитель­ному географическому имени и подыскивала для него такую же форму в переводе на Скандинавские языки. По моему мнению, это могло быть одно из названий, сохранившихся от древнейшей, еще Скифской эпохи. Ключ к его происхождению, может быть, заключается в известии Геродота о том, что область, лежавшая между Гипанисом и Бористеном, на границах Скифов-земле­дельцев и Алазонов, называлась Ексампей (ExampaioV), и что это скифское название значило: «Святые пути». Мы можем видеть тут темное известие именно о Днепровс­ких порогах, около которых находилась священная для

Скифов страна Геррос. Каменные гряды, преграждавшие течение Днепра, вероятно, у туземцев были связаны с мифическим представлением о каком-либо божестве или герое, переходившем реку по этим скалам, или набросав­шем их для перехода на другой берег, или вообще с чем-либо подобным¹. Слово Ексампи (при сокращенном окон­чании) или Ессампи с утратой носового звука (вроде славянского Ж) должно было произноситься «Есупи». Так сначала назывались вообще Днепровские пороги; а потом, когда их стали различать отдельными названиями, Есупи осталось за первым. Затем явилось его осмысление в форме: «Не спи». Еще позднее, под влиянием этого осмысления, один из порогов стал называться «Будило», то есть названием, более соответствующим духу языка при данном осмыслении. Конечно, все это предлагаю не более как догадку; но надеюсь, что во всяком случае она имеет за собой большую степень достоверности, нежели забавное название «Не спи» с его переводным ne suefe или eisofa.

Второй порог, Ульворси, норманисты продолжают превращать в скандинавское holmfors: ибо только при таком превращении у этого названия получается одина­ковый смысл с стоящим против него славянским Островунипраг. Что русское хольм обратилось у Константи­на в ул, по-прежнему доказывается «непривычным» греческим ухом, «вероятным» смешением аспирантов, переходом таких-то звуков в такие-то, и пр. Одним словом, неверная передача этого названия будто бы совершилась по известным фонетическим законам. А между тем все подобные ссылки на законы языка унич­тожаются следующим соображением. Иностранные слова действительно произносятся на свой лад, но это бывает обыкновенно в том случае, когда народ усваива­ет себе или часто употребляет какое-либо чужое слово. Но когда образованный человек записывает иностран­ное название, то он старается передать его как можно

 

¹Для аналогии укажу народную легенду о происхождении ка­менной гряды, разделяющей на две части озера Свибло Витеб. губ., Себеж. уезда. Гряда эта называется «Чертовым мостом» («Па­мятники Старины Витеб. губ.»). Позд. прим.

 

ближе к настоящему произношению, а не переделывать его непременно в духе своего родного языка. Доказа­тельством тому служит тот же Константин, который передает в своих сочинениях множество варварских названий всякого рода; причем часто сохраняет их про­изношение, совершенно не соответствующее духу гре­ческого языка, а иногда сообщает их в очень искажен­ном виде. Вообще подобные ошибки и неточности под­вести под известные законы и с помощью их восстано­вить точные данные по большей части бывает невоз­можно. Например, на основании каких фонетических законов русский Любеч у Константина обратился в Телюча? и т. п. Это-то столь простое соображение норма­нисты упускают из виду.

Третий порог, Геландри, по новому толкованию, есть собственно сравнительная степень от скандинавского причастия настоящего времени gellandi — звенящий, а может быть, звук р тут только послышался Константину. Славянским же языком нельзя объяснять это название, потому что у Славян будто бы нет слов, начинающихся с ие и по славянской фонетике и в таком случае должно перейти в ж. Нет будто бы у Славян и слов, оканчиваю­щихся на андр. Но, во-первых, название данного порога исправляется по-своему, т. е. выбрасывается звук р и удваивается л; а иначе не совсем удобно предположить собственное имя в сравнительной степени. Мы также, хотя и примерно, предполагали только маленькую по­правку: вместо Геландри читать Гуландри, и это слово совершенно подходило бы к толкованию Константина, по которому оно означает шум или гул. Во-вторых, не совсем верно, будто в славяно-русском языке нет и не могло быть слов, оканчивающихся на андр. Мы уже ука­зывали некоторые примеры (глухандря, слепандря и т. п.; прибавим тундра, форма своя, а не чужая, хандра малорус. халандра и пр.); они представляют остаток ка­кой-то весьма древней формы, для нас уже утратившей свой грамматический смысл. (Впрочем, по мнению фило­логов норманнской школы, кажется, подобные слова стоят вне всяких законов славяно-русского языка?) В-третьих, неверно также и положение, что Славянский

язык не терпит слов, начинающихся с ге. На основании какого же фонетического закона в одном из древней­ших наших памятников, в Повести Временных лет, мы постоянно читаем «генварь» вместо «январь»? Укажу еще на следующий пример. У Бандури в известном гре­ческом рассказе Анонима о происхождении Славянской азбуки приводятся славянские названия букв с помощью греческой транскрипции. При этом не только все назва­ния, начинающиеся по-славянски буквой е (есть, ер, еры, ерь), но даже н, ю и оба юса переданы с ие, а именно geesti, geor, gerh, ger, geat, giou, geouV, gea. О. М. Бодянский в своем сочинении «О врем. происхожд. Славян, письмен» указывает, что так, вероятно, записано по-южнорусскому или малорусскому произно­шению¹.

Для русского названия порога Айфар, соответство­вавшего славянскому Неясыть (пеликан), норманисты, по новейшему их толкованию, подыскали голландское слово oievar, что означает аиста. Уже сама по себе эта комбинация невероятна. У Скандинавов не водились пеликаны и не существовало их название; но им надоб­но было во что бы ни стало перевести славянское на­звание «неясыть», и вот они берут для того у Голланд­цев слово, означающее все-таки аиста, а не пеликана. Так объясняют А. А. Куник и Я. К. Грот. Выше (на стр. 325) мы уже упоминали об этом толковании. После на­шей заметки на него встречаем то же толкование и в том же виде во втором, «пополненном» издании «Фило­логических разысканий» Я. К. Грота (Сиб. 1876 т. I стр. 422 и след.). Причем опять повторяется как неопровер­жимый факт, что норманисты ездили по Днепру в Царьград и, следовательно, переводили туземные назва­ния на родной язык; хотя я и спрашивал: где же несом­ненное, историческое свидетельство об этих плаваниях до второй половины X века? Снова является ссылка на Петра В., который один из кораблей назвал по-голланд­ски Айфар или Ойфар; хотя нет никаких свидетельств,

¹ Еще напомню греческую передачу имени Ярослав — Гиеростлавос. Могло также быть, что в Геландри буква г принадлежала не самому имени, а его византийской передаче. Позд. прим.

 

что корабль назван был именно голландским словом. Против нашего предположения о принадлежности двух параллелей двум наречиям Славянского языка приво­дится положение, что такое явление «не встречается в области географии»; хотя я прямо указал на свидетель­ство летописи («река Ерел у Руси зовется Угол»), кото­рое подтверждает, что действительно были у южно­русских Славян варианты к некоторым географическим названиям¹. Тут любопытно между прочим следующее сообщение А. А. Куника. Лейденский профессор Фрис напечатал целое исследование под заглавием Aifar, в котором вопреки нашим норманистам отвергает произ­водство этого названия от голландского слова (439 стр.). Г. Куник, конечно, не соглашается с Фрисом; но мы не видим убедительных оснований для этого несогласия. Например, голландский автор замечает, что в Сканди­навии нет и следа подобного названия. Но это ничего не значит, возражает А. А. Куник, «потому что слово то, заимствованное мореплавателями, только им и могло быть известно». Едва ли может быть что-либо более искусственное, более придуманное, чем подобное воз­ражение. И опять оно основано на том же ничем не доказанном предположении, что еще до второй полови­ны X века Скандинавы массами плавали по Днепру, и притом именно те же моряки, которые в то же время посещали Голландию, где занимались естественноисторическими и филологическими наблюдениями!

О названиях Днепровских порогов мы неоднократно говорили и утверждали, что только выходившие из пред­взятой мысли толкования могли объяснять т. наз. русские

 

¹Я. К. Грот в издании 1876 г. продолжает ссылаться только на мою первую статью (О мним. призв. Варяг.), напечатанную в 1871 г., в ней я еще слегка коснулся вопроса о порогах, а более развил свои соображения в следующих статьях. Он продолжает приписы­вать мне толкование Холмборы, вместо Ульборси, хотя я такого толкования собственно не предлагал, а говорил, что если обращать ул в holm, то и в славянском языке есть слово холм, и тогда вместо Улборси примерно можем получить не Holmfors, а Холмоборы. Но дело в том, что я с самого начала отвергал превращение ул в хольм, как неестественное и сочиненное искусственно для получения известного смысла.

 

имена исключительно скандинавскими языками. Повто­рим вкратце те выводы, к которым мы во время своих работ постепенно пришли по этому отделу Варяго-Рус­ского вопроса:

1. Русские названия суть основанные, первоначаль­ные, восходящие к глубокой древности. В некоторых из них можно видеть остаток еще Скифской эпохи.

2. Славянские названия суть варианты русских и принадлежат наречию древнеболгарскому, так как к югу от Полян в V—X вв. жили племена болгарские (Угличи и др.).

3. Названия порогов дошли до нас в весьма искажен­ной передаче. У нас нет средств проверить их даже самим Константином Б., потому что он приводит их толь­ко один раз. Сравнение с другими географическими име­нами в его сочинении, а также и сами славянские вари­анты подтверждают мысль об этом искажении. Кроме того, Константин в некоторых случаях перемешал соот­ветствие славянских вариантов с русскими.

4. Первоначальный смысл некоторых русских назва­ний утратился, и Константин приводит собственно их позднейшее осмысление. Напр., название первого порога Есупи (которое я позволяю себе сближать с скифским Exampaios) по созвучию осмыслялось словом Неспи; но последнее как противное духу языка не сделалось соб­ственным именем, а отразилось в более позднем назва­нии Будило.

5. Старания норманистов объяснять русские названия исключительно скандинавскими языками сопровождают­ся всевозможными натяжками. Мы думаем, что смень­шими натяжками можно объяснять их языками славянс­кими, но и то собственно некоторые из них, потому что другие, вследствие утраты слова из народного употребле­ния, или потери своего смысла, или по крайнему искаже­нию, пока не поддаются объяснениям (Есупи, Айфар и Леанти).

6. Те объяснения славяно-русского языка, которые мы предлагаем, не считаем окончательными, а только при­мерными, ибо отвергаем возможность делать точные вы-

воды там, где нет ни точных данных, ни средств опреде­лить степень их неточности. Вообще географические на­звания какой-либо местности часто бывают необъяснимы из языка того народа, который употребляет их в данную минуту; тут всегда возможны постепенные наслоения, позднейшие осмысления и т. п.¹

7. Что действительно в Южной России существовали когда-то при некоторых русских названиях варианты сла­вянские, указывает и наша летопись в известных словах: «И стояша на месте, нарицаемом Ерел его же Русь зоветъ Угол». И в данном случае русское название более древ­нее, чем славянское, потому что первое утратилось, а второе осталось доныне (р. Орель).

Эти выводы наши остаются пока во всей силе; хотя норманисты и продолжают настаивать на скандинавских словопроизводствах. Всякая новая попытка их подкре­пить эти словопроизводства порождает только новые и новые натяжки.

Точно так же остаются пока никем не опровергну­тые мои доводы о том, что имена наших первых исто­рически известных князей, т. е. Олега и Игоря, несом­ненно туземные. Это имена почти исключительно рус­ские (Олега встречаем еще только у Литовцев в слож­ных именах Олегерд и Ольгимунд); тогда как между историческими именами Скандинавов их, можно ска­зать, совсем нет. И наоборот, наиболее употребитель­ные исторические имена скандинавских князей, каковы Гаральд, Эймунд, Олаф и т. п., совсем не встречаются у наших князей. Относительно туземства Олегова имени

 

¹Просим обратить внимание на последние два вывода (5 и 6), так как норманисты приписывают мне попытку объяснить все из славянского языка. Между тем я именно указывал, что мы имеем много слов и названий, издревле принадлежащих Славянам, и никак не можем уяснить их смысл из одного славянского языка, например: Перун, Днепр, Бог, Хорс, Мокошь и пр. и пр. И притом это не какие-нибудь искаженные слова, которых мы не в состоя­нии проверить. Не надобно еще упускать из виду, что и доселе существуют многие славянские слова, которых первоначальный смысл может быть объясняем с помощью Готских и вообще древ­ненемецких памятников письменности; что весьма естественно по родству корней.

 

г. Костомаров справедливо указал на слова, происшед­шие от того же корня, каковы льгота, вольгота и пр. В одной из предыдущих статей мы сближали личные име­на Олег и Ольга (которую летопись иногда называет Вольга или просто Волга) с названиями некоторых рек и преимущественно с названием главной Русской реки, т. е. Волги (и следовательно, с словом влага или волога). После того в интересном издании г. Барсова Причита­ния Северного Края я встретил слово ольга, которое и доселе употребляется в том краю в смысле болота (сле­довательно, заключает в себе понятие воды или влаги). Лучшего подтверждения для своего сближения я, ко­нечно, и не желал. Выше я тоже указывал на имя знат­ной роксаланской женщины Санелги (по Иорнанду); вторая часть этого сложного слова, очевидно, есть та же Ольга или Елга, как она называется у Константина Б. Следовательно, с какой же стати выводить подобные имена из Скандинавии? А по поводу Игоря и нашего произношения св. Георгия Егором пользуюсь случаем упомянуть о том, что по этому поводу писал ко мне профессор Харьковского университета Н. Я. Аристов в марте 1874 года. Соглашаясь с моими толкованиями, он идет еще далее и между прочим приводит имя Игоря в связь с языческим великаном наших былин Святогором (Свят-Игор). Прибавка слова «свят» к имени Игоря, по его мнению, получилась под влиянием христианства и применившегося представления о св. Георгии. Что дей­ствительно первоначальное его имя было несложное, Н. Я. Аристов подтверждает стихом былины:

Был на земле богатырь Егор-Святогор¹.

Что же касается до имен дружинников, приведен­ных в договорах Олега и Игоря, то это отрывки из Русской ономастики языческого периода; часть их встречается потом рядом с христианскими именами в

 

¹Укажу еще на речку Ингорь, впадающую с правой стороны в Волхов. («География Началън. Летописи». Барсова. 169.) Что с принятием христианских имен их переделывали на старый, язы­ческий лад, о том заметил и Морошкин («О личных именах Рус. Славян» в Извест. Археол. Об. IV. 517). Позд. прим.

 

XI, XII и даже XIII веках в разных сторонах России, и только несовершенство филологических приемов мо­жет объяснять их исключительно скандинавским пле­менем. Если некоторая часть этих имен напоминает по­добные имена в древней северно-германской ономато­логии, что весьма естественно по многим причинам (выше не раз указанным), то другая часть их сильно отзывается восточным или каким-то мидо-сармато-литовским, а некоторые, пожалуй, и угро-тюркским ха­рактером, и это все-таки не мешает их славяно-русской народности (Алвад, Адун, Адулб, Алдан, Турд- ов Мутур, Карш- ев, Кары, Карн и т. п. Последнее, т. е. Карн, очевидно, по происхождению своему и смыслу то же, что карна— печаль или беда в слове о П. Игор.). Вообще этимология личных имен по своей сложности, по разнообразным отношениям и влияниям, политическим и этнографическим, может составить особый отдел сравнителъно-исторической филологии, и приступать к решению вопросов с такими нехитрыми приемами, как это доселе делалось, несогласно с настоящими требова­ниями науки. Если бы в упомянутых договорах нашлось два, три (не более) имени действительно варяжских, то это подтвердило бы только мысль, что, начиная с Олега, в Новгороде содержался наемный варяжский гарнизон и что некоторые знатные люди из Варягов уже с того времени могли появляться в самой киевской дружине. Повторим то же, что и прежде не раз высказывали: обыкновенно там, где этимологические выводы проти­воречат историческому ходу событий, при более внима­тельном и многостороннем рассмотрении эти выводы оказываются неверны и указывают только на несовер­шенство филологических приемов.

Известно, что главный и постоянный враг истории как науки — это элемент вымысла, басни, с которым ей приходилось бороться от самых древнейших до самых новейших времен. Этот элемент так переплетается с ис­точниками собственно историческими, что часто нужны величайшие усилия, чтобы выделить его. Но кроме вы­мысла у исторической науки есть и другие неприятели, напр. недостаток свидетельств, недостаток беспристрас-

тия и проч. А в данном вопросе, как мы видим, ей приходится бороться с ошибочными филологическими приемами.

Филология стремится стать наукой точной; но до полной точности ей еще очень далеко; приблизительно верных выводов она может достигать только там, где имеет для того достаточный материал. Но во многих случаях, особенно относящихся к векам прошедшим, она бессильна представить удовлетворительные объяс­нения, хотя это и не избавляет ее от обязанности де­лать к тому попытки. Движение ее в этом отношении находится в тесной связи с движением вообще истори­ческой науки, которая, как известно, имеет в виду всю сложность явлений. Нет сомнения, что наука славяно­русской филологии сделала уже много успехов; но как она еще слаба при объяснении самой истории языка, лучше всего показывает следующее. Перед нами вели­корусское и малорусское наречие в полном своем со­ставе; мы имеем обильные письменные памятники, ко­торые восходят до X столетия, и, однако, русская фило­логия не объяснила нам доселе, откуда взялось Мало­русское наречие, когда оно сложилось, в каких отноше­ниях было к ветви Великорусской и т. д. Есть по этому поводу некоторые попытки, некоторые мнения, но до решения вопроса еще очень далеко. Это решение зави­сит от более тщательной разработки древнейшей Рус­ской истории. Точно так же филологическая наука еще не в состоянии определить, где кончается церковно­славянский язык и начинается собственно русский в древних памятниках нашей письменности. Если после стольких трудов, посвященных вопросу, на каком сла­вянском наречии сделан был перевод Священного пи­сания, все еще продолжаются о том споры записных филологов, то ясно, как еще слаба филологическая на­ука по отношению к истории языка. И этот вопрос не

^{1(на сл.стр.)} Какие, например, могут быть точные выводы о древнеболгарском наречии, когда самих Болгар записные филологи считают Финской и Турецкой ордой, отстаивая теорию, основанную на одних недоразумениях. Они, например, хватаются за несколько

 

может быть решен без помощи более точных исследо­ваний по древней истории Славян¹. Часто еще слабее оказывается филология там, где она пытается разъяс­нять географические, народные и личные имена, до­шедшие до нас от веков давно минувших. Тут обшир­ное поприще для всякого рода догадок, предположений, вероятностей и проч., и в этих случаях только те догад­ки получают вес, которые могут опереться на историю. Считаю не лишним напомнить о всех этих истинах вви­ду усилий норманизма: за недостатком исторических данных на своей стороне искать поддержки преимуще­ственно в области филологии¹.

 

--------------------------------

непонятных фраз в одном славянском хронографе, Бог знает на каком основании предполагая, что эти фразы суть остаток настоя­щего болгарского языка. (А м. т. даже Волжских Болгар в X в. Арабы называют Славянами.)

¹ Обращу внимание на одно неразъясненное доселе женское имя в древнем княжеском семействе.

В Лавр. лет. под 1000 годом сказано: «Преставился Малфредь. В сеже лето преставился и Рогнедь, мати Ярославля». То же извес­тие буквально повторяется и в Ипат. лет.: «Преставися Малъфридь» и пр. Что это за Малфрида или Малфредь? Обыкновенно ее считают одной из жен Владимира Великого и ее имя относят к именам норманнским. Но эти заключения совершенно произволь­ны. По всей вероятности, это есть не жена, а мать Владимира, известная Малуша, по Лаврен. лет. «ключница», а по Ипат. «милостница» Ольги. Брат ее был известный воевода Добрыня, а отец любечанин Малко (уменьшительное от имени Мал: такое же имя носил, как мы знаем, один древлянский князь). Следовательно это была чисто славянская семья. Малуша, конечно, получила свое ласкательное имя или прозвание по отцу (как Любко и Любуша и т. п.). А когда ее сын Владимир сделался великим князем Киевс­ким, то, естественно, ради почета ее имени придали одно из тех почетных окончаний, каковыми были слав, а также мир или фрид, и вместо Малуши получилась Малфрида или Малфредь. Только таким образом можно объяснить упоминание о смерти ее как лица известного; тогда как прежде ни о какой Малфриде не говорилось. Летописец, отмечая ее кончину, как бы указывает именно на любопытное совпадение; в одном и том же году умерли обе мате­ри: и Владимира, и сына его Ярослава. Имя Малфредь, подобно Рогнедь, было долго в употребление в русском княжем семействе, так в Ипат. лет. под 1167 упоминается туровская княжна Малфрид, а под 1168 смоленская Рогнедь, сестра в. князя Ростислава Мстиславича. Пример этот подтверждает только мое положение, что в древних именах Скандинавских и русских было много общих элементов. Позд. прим.

II

Ответ В. Г. Васильевскому¹

 

В № 12 «Древней и Новой России» за 1875 год В. Г. Васильевский почтил меня ответом на мою рецензию его исследования о Византийских Варангах (ibid № 5).

Обращусь прямо к наиболее важным аргументам, ко­торыми автор «Ответа» возражает на мою рецензию, и начну с главного, т. е. с известия Атталиоты об экспеди­ции против города Афира. Мой оппонент выводит из него тождество Варангов и Руси; мы же, наоборот, этого тождества совсем не видим. Атталиота не перечисляет отрядов, которые входили в состав экспедиции; мы толь­ко из самого рассказа узнаем, что в ней участвовали Русь и Варанги. И замечательно, что здесь, в XI веке, встреча­ются именно русские корабли (конечно, с русскими вои­нами), подобно тому, как они встречаются на византийс­кой службе еще в X веке у Константина Багрянородного («Об управлении империей»). По поводу означенного от­рывка я поставлен в неприятное положение упрекнуть достоуважаемого противника в не совсем точной переда­че и в неверном толковании подлинного известия Аттали­оты. Отсылаю интересующихся делом к переводу этого известия и к его толкованию (Древ. и Нов. Рос. № 12, стр. 397—398).

В переводе я укажу на следующую неточность: «В одном и том же месте собралось сухопутное и морское войска; но воины сухопутного отряда, отправившись вперед к городку, уклонились с своего пути» и пр. Здесь, во-первых, неточно употреблено 2 раза слово сухопут­ный вместо буквального пеший, и из рассказа видно, что действительно тут речь идет о пехоте. Во-вторых, оппо­нент переводит так, как будто все воины сухопутного отряда уклонились с своего пути. Латинский перевод, приложенный к Боннскому изданию, вернее передает смысл подлинника, говоря о воинах, «которые были из отдела пехоты». Это относительно перевода: а в периф-

 

¹Из Сборника Древняя и Новая Россия. 1876 г. № 2.

 

разе своем г. Васильевский предлагает толкования, еще более не согласные с подлинником. По смыслу последне­го выходит так: между тем как часть пехоты пустилась преследовать неприятелей, которые находились в поле, и потеряла на это время, Варанги (также входившие в состав пехоты), верные знаку, поданному с русских ко­раблей (подступивших к городу с моря), ранним утром начали штурмовать город и ворвались в него. Тогда при­верженцы Вриенния, будучи конниками, ускакали из го­рода. После того подъехали главные вожди экспедиции, Урсель и Алексей Комнен, которые, видя бегство про­тивников, хотели их преследовать, конечно, имея при себе конный отряд; но не нашли повиновения у соб­ственных воинов. Между тем некоторые неприятели, ос­тавшиеся в крепости, частию пали от русских, частию взяты в плен как ими, так и конницею (прибывшею с вождями). Следовательно, только Варанги и Русь дей­ствовали согласно с заранее составленным планом: ран­ним утром первые штурмовали город с сухого пути, а вторая приступила с морской стороны. Если не удалось окружить неприятелей и захватить их «как бы в сети», то виною тому была другая часть пехоты, которая откло­нилась от этого плана. В своем толковании г. Васильевс­кий вместе с нею заставляет самих предводителей, Урселя и Алексея, гоняться за неприятелями, расположенны­ми в поле, и делает таким образом их самих виновника­ми неполного успеха. Между тем из подлинника выхо­дит наоборот, что эти предводители с своею конницею явились на место действия уже после того, как упомяну­тая пехота отклонилась от своего назначения, а Варанги вломились в город. Из подлинного известия Атталиоты совсем нельзя заключить, что экспедиция разделялась на два отряда: «один русский — пеший на кораблях, другой греческий конный — сухим путем». Там мы видим более разнообразия, а именно: 1) русский морской отряд; 2) пехота Варангов; 3) пехота, уклонившаяся с пути и 4) конница, прибывшая с предводителями. Какой народно­сти были два последние отряда, подлинник не говорит. А Скилица-Кедрен, упоминающий об этой экспедиции еще в более сокращенном виде, говорит только о русских

кораблях и сухопутном войске без всяких дальнейших указаний.

Итак, где же Атталиота называет Варангов Русью или Русь Варангами? Где же он их отождествляет? Между тем мой противник выражается следующим образом: «Самая твердая наша опора — рассказ Атталиоты, кото­рый пишет о том, что сам видел— рассказ, в котором упоминаются русские и Варяги, но совсем не как что-либо отличное одно от другого». И далее: «Из него (т. е. из этого рассказа) несомненно следует тождество Варя­гов и Руси, хотя Д. И. Иловайский и относится несколько иронически к нашему убеждению. Пусть судят читатели, кто прав и кто не прав». Если в предыдущей рецензии мы только иронически относились к этому убеждению, то в настоящей статье, надеемся, фактически указываем на его несостоятельность. Исследователь прибавляет, что он «по крайней мере двадцать раз читал и перечитывал этот отрывок», и никак не мог понять его иначе. Мало того, он «предложил этот отрывок на обсуждение в од­ном частном ученом собрании, где достаточно было лиц, знающих греческий язык и, конечно, не лишенных здра­вого смысла. Они также не нашли возможным другого объяснения». Меня нисколько не удивляет подобный ре­зультат. Дело в том, что никто из присутствующих, веро­ятно, не взял на себя труда серьезно вдуматься в смысл предложенного отрывка, и все охотно согласились с тол­кованием исследователя; а толкование последнего сло­жилось под влиянием засевшей в голове мысли о тожде­стве Варангов и Руси. Я, с своей стороны, не только предоставляю читателям судить, кто прав, но и предлагаю составить специальную комиссию из ученых и бес­пристрастных знатоков дела для решения вопроса, кто из нас ближе к истине при объяснении упомянутого известия Атталиоты. Прежде нежели усмотреть здесь отождествление Руси с Варангами, следовало предло­жить себе вопрос: да возможно ли, чтобы Атталиота одних и тех же людей, на расстоянии нескольких строк, называл то Русью, то Варангами, нигде не оговариваясь, что эти названия означают одно и то же? Ни он, ни

другой какой-либо писатель нигде не сделали такой ого­ворки (подобно тому, как это сделал Лев Диакон относи­тельно Тавроскифов). Следовательно, прав ли я был, на­падая на критические приемы В. Г. Васильевского, на та­кие приемы, с помощью которых можно приходить к самым неожиданным выводам.

Итак, «самая твердая опора» оказывается просто не­доразумением, недосмотром, неточным толкованием тек­ста, хотя на текстах мой противник главным образом и старается, так сказать, меня допечь. Конечно, недоразу­мения и недосмотры могут случаться со всяким исследо­вателем, и мы нисколько не желаем на подобном осно­вании умалять всем известные ученые достоинства В. Г. Васильевского. Жаль только, что это случайное не­доразумение послужило главным основанием его глав­ного вывода.

Затем автор «Ответа» снова возвращается к тем хризовулам, в которых стоят рядом Русь и Варанги, и в трех случаях без разделительной частицы или. Автор хочет непременно читать их «слитно», Русь-Варяги или Варяго-Русь. Повторяю то же, что сказал в рецензии: из этих грамот отнюдь не следует заключать о тождестве Варан­гов и Руси. По моему мнению, истинная критика отнес­лась бы иначе к данному факту и, вместо того чтобы преувеличивать значение частицы или, поискала бы в условиях того времени ответа на вопрос: почему в самом деле эти два имени стоят рядом во всех четырех грамо­тах? Она обратила бы внимание на тесные, дружеские связи, установившиеся между Варягами и Русью при Владимире и Ярославе, на постоянное присутствие в эту эпоху наемной варяжской дружины в Киеве и на то, чтобы из Киева Варяги ходили также и на службу в Византию. Весьма вероятно, что русские военные люди нередко вместе на одних кораблях (русских, конечно, а не варяжских), отправлялись в Грецию, и там хотя их дружины разделялись по своей народности, но могли составить и отряды соединенные. В конце своего иссле­дования г. Васильевский как бы забыл об исландских сагах, о которых он довольно подробно говорит в начале

и середине исследования. Саги эти положительно указы­вают на существование скандинавской дружины Верингов из Византии в XI веке. Напомним историю Гаральда Смелого, который начальствовал подобною дружиною и который отправился в Царьград именно из Руси после службы при киевском дворе. Г. Васильевский в своем исследовании только мимоходом заметил, что Скандина­вы составляли часть византийских Варангов, а другая более значительная часть состояла из славянской Руси. Если бы он остановился на этом предположении о двой­ном составе варангского войска, то, пожалуй, еще мог бы упомянутые в хризовулах два имени читать слитно Варанго-Рось; что означало бы соединенные отряды из двух различных народностей (вроде, например, употреб­лявшегося в крымскую войну названия англо-францу­зы). Но, признав мимоходом существование скандинавс­ких Верингов в Византии, автор потом усиливается дока­зать, что византийцы отождествляли славянскую Русь сВарангами по племени, и толкует источники так, как будто бы скандинавских верингов и не было в византий­ской службе. Во всяком случае, как ни объясняйте упо­мянутое место хризовулов, никакая истинно историчес­кая критика не выведет и