Отчет о диспуте 30 декабря 1881 года

 

Желая проверить свой пересмотр вопроса о гуннах посредством диспута, т. е. вызвать возражения и обсуж­дение этого вопроса в среде московских ученых, я сде­лал из него реферат, который сообщил 23 декабря в публичном заседании Этнографического отдела Москов­ского Общества Любителей естествознания, антрополо­гии и этнографии. (Этот реферат обнимал собою оба напечатанные выше рассуждения о гуннах.) Во время реферата я указал на керченские фрески, открытые в 1872 году, с изображениями сарматских типов, которые, не походя на западные и южные европейские народы, однако, не могут быть отнесены к урало-алтайским пле­менам. Копии с этих фресок были заранее развешаны в аудитории на стене.

Содержание своего реферата я потом сгруппировал в следующих восьми положениях:

1. Представление о гуннах как о народе монгольском и вообще туранском возникло в европейской историогра­фии главным образом на основании того описания их наружности, которое находится в сочинениях Аммиана Марцеллина и Иорнанда. Но эти описания страдают яв­ными преувеличениями; а Иорнанд крайне пристрастно относится к гуннам. Притом в самом их описании нет прямых указаний на чисто монгольские черты, как узкие, косые глаза, выдающиеся скулы и острый подбородок.

2. Важные свидетельства для данного вопроса нахо­дим у поэтов-панегиристов V века, Клавдиана и особенно Сидония Аполинария. Эти свидетельства прямо указыва­ют на то, что гунны делали нарезы на лице, стягивали у младенцев голову и даже нос ради шлема. Следовательно, безобразие их было не прирожденное, а искусственное, ради военных целей и ради устрашения неприятелей. На это искусственное уродство намекают также Аммиан и Иорнанд, говоря о нарезах на щеках младенцев. Анало­гию с этим явлением представляют обычаи у разных других народов. Таким образом описание гуннской на­ружности не дает серьезного основания для туранской теории; тем более, что Сидоний, вопреки Иорнанду, по­ложительно говорит об их прекрасном сложении, сред­нем, и даже более чем среднем росте.

3. Византийский писатель V века Приск есть самый добросовестный и самый драгоценный источник для гун­нов; ибо он был у них в числе послов и довольно подроб­но их описывает, не касаясь, впрочем, их наружности. Все черты быта и нравов, приводимые им, нисколько не указывают на туранство гуннов и много говорят в пользу их славянства.

4. Кочевой быт и дикие нравы не могут служить основанием для той или другой теории, потому что ука­зывают не на расу, а на известную степень культуры и находятся в прямой зависимости от условий природы. Притом Прокопий, византийский писатель VI века, пря­мо свидетельствует о сходстве гуннских нравов с нрава­ми славинов и антов.

5. Что касается до языка, то нет никаких серьезных филологических оснований отвергать славянство гуннов. Личные имена, приводимые источниками, очень разнооб­разны, и между прочим есть довольно имен с славянски­ми корнями или с славянским характером. А приводимые источниками славянские слова мед и в особенности страва прямо указывают на славянскую народность.

6. У средневековых писателей византийских, латинс­ких, армянских и арабских иногда гунны прямо отожде­ствляются с славянами; или тождество вытекает у них само собою из сопоставления обстоятельств. Это тожде-

ство вытекает также из некоторых древненемецких поэм (напр. Эдда). Причем надобно наметить, что назва­ние славяне распространилось постепенно и поздно на все славянские народы, и преимущественно путем книжным.

Начальная история славянства в Средней Европе, про­исхождение некоторых славянских государств и разные важные факты их жизни (например, распространение между ними церковно-славянского священного письма) были бы непонятны без племенного родства западных славян с гуннами, которые представляли крайнюю вос­точнославянскую ветвь. Неверно поставленный доселе вопрос о гуннах и участии славян в событиях той эпохи, которая названа Великим переселением народов, повел к некоторым неверным представлениям о характере сла­вянской народности, например о ее преимущественно и едва ли не исключительно мирной земледельческой дея­тельности. В связи с неверным решением гуннского воп­роса явилось и неверное мнение о том, будто огромная масса славян проникла в Среднюю Европу, тихо, неза­метно для истории, входя только в состав каких-то гуннс­ких орд.

8. Кроме первостепенной важности для истории сла­вянства вообще, гуннский вопрос имеет и непосредствен­ное отношение к начальной Русской истории. Роксалане с помощью гуннов освободились от готской зависимости, и этот гунно-роксаланский союз, собственно, дал толчок к Великому переселению народов. Затем некоторые гун­нские племена вошли в состав русской национальности; к ним относятся болгаре-угличи, савиры-северяне и, мо­жет быть, волыняне.

Обсуждение моего реферата было назначено на 30 декабря и желающим принять в нем участие предложено немедленно заявить об этом желании. Впоследствии я сам составил и обнародовал следующий отчет о своем диспуте:¹

Прошло уже более двух недель с того дня, как в Московском обществе Любителей естествознания, ант-

¹ С.-Петербургские Ведомости», 1882 год, № 18.

 

ропологии и этнографии, состоялся публичный диспут по поводу моего реферата о народности гуннов, предложен­ного в предыдущем заседании, 23 декабря. Ни одного сколько-нибудь обстоятельного отчета об этом диспуте я доселе не встретил в печати. Придавая большую научную важность данному вопросу и желая обратить на него внимание как русской науки, так и читающей русской публики вообще, я решаюсь предложить собственный краткий очерк диспута.

Логическим ходом своих разысканий о происхожде­нии русской нации, я, невольно для самого себя, пришел к пересмотру поднятого когда-то Венелиным вопроса о гуннах, и результатом этого пересмотра было полное убеждение в несостоятельности господствовавшей досе­ле теории их не то монгольского, не то татарского или финского происхождения, а затем в их близком родстве или тождестве со славянами. Исследование мое о них и мои положения уже напечатаны. Здесь я сообщу только о ходе самого диспута. Он не был похож на ученый турнир М. П. Погодина и Н. И. Костомарова, который происхо­дил в Петербурге, помнится, в I860 году, по вопросу, откуда были призваны варяго-русские князья. Это был диспут благотворительный, если не ошибаюсь, с платою за вход в пользу бедных студентов. Чтобы придать ему какую-нибудь приличную развязку, противники наперед условились в некоторых взаимных уступках. От такого компромисса, не совсем согласного с научною точкою зрения, наука на сей раз не понесла ущерба; так как обе противные теории оказались потом несостоятельными. Не имея в виду никакого материального благотворения, я просто пригласил научные силы города Москвы принять участие в обсуждении важного историко-этнографического вопроса. Восемь ученых откликнулись на мое при­глашение и записались заранее.

Первым оппонентом выступил Н. А. Попов, профес­сор русской истории в Московском университете. Едва он произнес несколько фраз, как мне стало ясно, что мои хлопоты по возможности устранить от диспута воз­ражателей не серьезных, бойких на слова, но в сущнос-

ти возбуждающих одни пустые словопрения — эти хло­поты не увенчались успехом. Г. Попов объявил, что он не намерен возражать на мои доводы, а хочет сделать несколько общих замечаний. Затем он прочел приго­товленную им речь. Она представляла не что иное, как резкое, голословное осуждение всех моих исследова­ний о Руси, болгарах и гуннах, и ядовитые упреки в незнакомстве с обширною литературою предмета. Но если г. Попов не имел ничего возразить непосредствен­но против моих доказательств, то кто же его заставлял принимать участие в диспуте? Я приглашал московских ученых обсуждать только известный научный вопрос; а его непрошеное вмешательство с единственною целью в крайне резкой форме заявить собранию о своем не­сочувствии всем моим изысканиям, в данном случае было, по меньшей мере, странно и неуместно. Затем с удивлением услыхал я о существовании какой-то об­ширной литературы по гуннскому вопросу; тогда как, напротив, в европейской ученой литературе, после из­вестных трудов Амеде Тьери и Бера, мною цитованных, наступил совершенный недостаток подходящих моно­графий, сколько-нибудь заслуживающих внимания. Но оказалось, что под обширною литературою г. Попов разумел несколько мадьярских писателей. По его сло­вам, эти писатели, в особенности Гунфальви, прекрасно обработали и бесповоротно решили вопрос о гуннах, прямые потомки которых суть не кто иные, как трансильванские Секлеры. Казалось бы, если этот воп­рос отлично обработан, то стило только г. Попову вос­пользоваться сею обработкою, чтобы уничтожить мои доводы. На деле, однако, ничего подобного не случи­лось. И как скоро г. Попов, не удержавшись на почве разглагольствий, пустился в некоторые подробности о моем реферате, то этим он только убедил в своей недо­статочной компетентности. Таковы, например, его уве­рения, что уже Тацит ясно и точно указал место славян в Европе, или что гуннский напиток комос есть не что иное, как кумыс. (Заметьте, что этот камос приготов­лялся из ячменя.) Свою обвинительную речь г. Попов

закончил предположением, что в дальнейших моих ис­следованиях, вероятно, авары, хазары и другие народы также окажутся славянами.

На эту странную речь пришлось, конечно, отвечать. Я позволил себе иронический, надеюсь, впрочем, довольно сдержанный тон, и, главным образом, высказал удивле­ние тому, что профессор русской истории в вопросах истории славянской вместо непосредственного изучения источников руководствуется несколькими тенденциозны­ми мадьярскими воззрениями. Я даже сомневаюсь в том, чтобы г. Попов действительно читал тех мадьярских пи­сателей, на которых он ссылался с таким апломбом. В последнее время теория гуннского происхождения секлеров не только не господствует более в мадьярской лите­ратуре, а напротив, сколько мне известно, почти разру­шена, и преимущественно вышеназванным Гунфальви. Вообще, мнение о своем происхождении от гуннов мадь­ярские ученые уже не повторяют с прежнею увереннос­тью, и вопрос о гуннской народности даже их самих начал ставить в недоумение¹.

После моего ответа, г. Попов не унялся: он снова начал разглагольствовать о моем реферате вообще, и все в той же нецивилизованной форме. Видя, что вместо предложенного мною ученого диспута получается нечто совсем другое и что никто не решается положить предел первобытному красноречию, я взял на себя прервать этот шумный поток и протестовал против дальнейшего его

 

¹Напомню еще, что моим исходным пунктом для пересмотра гуннского вопроса послужил вопрос о болгарах, которому я по­святил целых два исследования, помещенные выше. Там, напри­мер, рассмотрены почти все византийские писатели VI—IX вв., повествующие о гуннах, и указано то, что заслуживает внимания по литературе этого предмета. Таким образом последнее рассуж­дение о гуннах явилось естественным дополнением к моим иссле­дованиям о болгарах. Но, по желанию моих оппонентов, чтобы не осложнять диспута и не затруднять их предварительным и точ­ным ознакомлением с болгарским вопросом, как он у меня по­ставлен, между мною и председателем отдела было условлено не касаться этого вопроса во время диспута. Я полагаю, что г. Попов, подобно г. Ягичу, едва ли удосужился прочесть эти исследования мои о болгарах.

 

течения. Надеюсь, предавая гласности все вышеизложен­ное, я не выхожу из своего права, так как всякое публич­но сказанное слово считаю подлежащим ответственности наравне с словом печатным. Не прибавляя никаких ис­толкований этого эпизода, перехожу к следующим своим оппонентам, которые, по счастию, отнеслись к делу ина­че, так что диспут тотчас вышел из сферы личного препи­рательства и получил научный характер.

Вторым возражателем взошел на кафедру профессор и филолог В. Ф. Миллер, председательствовавший в том же заседании. Возражения его были обстоятельно со­ставлены и сгруппированы. Они распадались на три отде­ла: исторический, этнографический и филологический. При обзоре некоторых византийских известий о гуннах, он обратил внимание на так называемых Белых или ази­атских гуннов, отличавшихся от других более белым цве­том кожи и красивою наружностью. С этнографической стороны, он упирался на кочевой быт гуннов и на суще­ствование у них шаманства, как на признаки их туранского происхождения. Но главное возражение г. Миллер сосредоточил на стороне филологической. Он распрост­ранился о том, что личные гуннские имена не заключают в себе ничего славянского и, по всем признакам, принад­лежат монголо-туркским языкам.

Указания источников на употреблявшиеся у гуннов слова мед и страва он старался устранить, посредством предположения, что эти слова были ими заимствованы у подчиненных славян; причем высказал сомнение, чтобы мед, как напиток, существовал у гуннов-кочевников.

После моего ответа г. Миллеру, сделан небольшой перерыв. Затем третьим оппонентом явился Ф. Е. Корш, также профессор и филолог. Составленные им возраже­ния, как оказалось, содержали в себе много общего с предыдущими. Они касались некоторых этнографичес­ких черт, а преимущественно относились к личным име­нам. С помощью татарского языка г. Корш пытался объяс­нять значение некоторых гуннских имен или находил им подобие в татарских именах (Харатон, Оиварсий, Мундюк, Мама, Денгизих и некоторые другие). Он также не признавал ничего славянского в гуннских именах и нра-

вах, а равно в описании Аттилы и его двора у византийс­кого историка Приска.

IКаждому из этих двух оппонентов я отвечал отдель­но. Но сущность обоих ответов была та же. Вот вкрат­це их содержание. Вопрос о Белых гуннах пока должен быть оставлен в стороне, по недостатку ясных о них свидетельств; имя гуннов у писателей переносилось иногда и на другие народы. Речь идет о собственных гуннах, т. е. о народе Валамира и Аттилы. Кочевое или полукочевое состояние не есть принадлежность какой-либо известной расы; оно есть только известная, низ­кая ступень культуры, свойственная разнообразным на­родам и связанная со степным или полустепным харак­тером окружавшей природы. В пример я привел готов той же эпохи: они находились также в полукочевом состоянии и при нападении неприятелей оборонялись в таборе, или в кругу, составленном из телег, как это в обыкновении у кочевых народов. Никаких отличитель­ных черт татаро-монгольской религии и шаманства мы у гуннов не встречаем. Напротив, если сравним с ви­зантийским посольством у Аттилы описание византийс­кого посольства в турецкой орде Дизавула, то увидим большое различие: там шаманы очищают послов, про­водя их мимо священных огней, а здесь не упоминается ни о чем похожем. Наконец, подобно своим оппонен­там, я преимущественно останавливался на их лингвис­тических возражениях.

Во-первых, слово мед первоначально означало то слад­кое вещество, которое накоплялось дикими пчелами в древесных дуплах, и гунны могли быть с ним знакомы уже на своей родине, не лишенной лесов, по свидетель­ству Аммиана Марцеллина; следовательно, им не было нужды заимствовать это слово у чужого народа. Во-вто­рых, отвергать принадлежность их языку слова страва — значит отвергать положительное свидетельство источни­ка; ибо Иорнанд ясно говорит, что так сами гунны назы­вали погребальное пиршество на могильном холме. Нет никакого вероятия, чтобы для такого торжественного, бытового обряда гунны не имели собственного слова и заимствовали бы его из чужого языка. А что касается

личных имен, то из числа многих подыскать несколько таких, которые напоминают то или другое татарское имя или слово, это еще не значит доказать их тождество или раскрыть их значение. Филология еще далеко не достиг­ла той степени совершенства, чтобы объяснять нам из данной эпохи значение личных имен, когда-то имевших свой смысл, но давно утраченный или мало понятный, и тем более, что эти имена дошли до нас в иноземной передаче, со многими вариантами; мы не знаем их точно­го туземного произношения.

При этом я привел из средневековых источников ряды имен готских, литовских и несомненно славянс­ких, которые никто доселе не объяснил из их собствен­ного языка, т. е. немецкого, литовского или славянско­го. Привел и такие примеры, когда нам известны лич­ные имена, а мы все-таки не можем определить народ­ность на одном этом основании (аланы), или определя­ем ее только с помощью других данных (печенеги и половцы). Затем я указал значительное количество гун­нских имен, имеющих славянский или вообще арийс­кий характер, каковы: Валамир, Блед, Горд, Онегизий, Синнио, Боарикс (напоминающее Бориса), Регнар, Ольдоганд, Вулгуду, Хорсоман и др. По поводу имени Харатон, я спросил, что значит название славянского имени Херутане, и не получил ответа. А имя отца Аттилы, Мундюк, по варианту Мундзук, заключает в себе про­стое, не сложное имя внука Аттилы, Мундо. По этому поводу я спросил, что означает мунд в именах немец­ких или мунт в литовских. (Сигизмунд, Наримунт и т.п., в славянских мут, например Мутимир); на этот вопрос также не получил ответа. Хорсоман, заключаю­щий в себе название славянского божества Хорса и оканчивающийся на ман, подобно многим немецким именам, вызвал только остроту об его будто бы двой­ственной природе, но не филологическое объяснение, тем более что по варианту это имя читается Хорсомант. (Домант русской летописи, вместо Довмонт, имеет то же окончание.) Между прочим, на требование оппонен­тами многих и несомненных доказательств славянства

гуннов я заметил, что, являясь сторонниками прежней теории их туранства, пусть они подтвердят какими-либо серьезными данными это туранство. А раз, если таких данных не имеется, то славянство будет вытекать само собою и помимо некоторых положительных сви­детельств, как слово страва, как прямое отождествле­ние гуннов с славянами у разных писателей, и т. п.¹

Четвертым оппонентом выступил Д. Н. Анучин, про­фессор антропологии. Он прочел довольно пространные возражения, основанные, главным образом, на извест­ных описаниях наружности гуннов у Аммиана и Иорнанда, ссылаясь также на упоминание об их коротких ногах у Сидония Аполинария. Он цитовал целый ряд новейших путешественников, которые описывали монголов так же неточно, т. е. не упоминая, например, об узких, косых глазах, широких скулах и остром подбородке. Он приво­дил некоторые аналогии между обычаями татар или мон­голов и описанием гуннов у Приска; говорил об одежде и даже отыскал у какого-то народа сапоги с такими каблу­ками, которые мешают ходить. Наконец, он снова обра­щал внимание на то, что гунны изображаются кочевым,

¹С теми же филологами у меня на этом диспуте, между про­чим, возник спор по поводу слова «баяны», которым я уподобил певцов при дворе Аттилы. Один из означенных филологов утверж­дал, что баян слово татарское, а другой говорил, что оно не может происходить от славянского глагола «баять». Почему же? А пото­му, что в Слове о Полку Игореве оно написано боян, следовательно корень его бо, а не ба. На это я возразил, что подобное написание ничего не доказывает: в нашей летописи постоянно пишется «Словене», а между тем мы говорим славяне, иноземные источники пишут Slavi, а не Slovi, собственные имена оканчивают­ся на слав, а не слов (Святослав, Ярослав и пр.). Наконец, я указал на словари Востокова и Миклошича, в которых под словом баян приведена цитата из одной старинной рукописи: «волхвом и бая­ном». Следовательно это слово писалось и через а, и через о. (Известно, что у нас есть говор акающий и окающий). На этом небольшом примере опять можно видеть, как много гадательного и как мало точных оснований слышится в этимологических рассуж­дениях даже филологов-специалистов. Обращал я также внимание на их склонность объяснять многие славянские слова заимствова­ниями у туранских народов; а когда им указывают на такие гуннс­кие слова, как «мед» и «страва», то они для спасения туранской теории поступают наоборот, т. е. предполагают, будто на сей раз гунны-татары заимствовали их у славян.

 

конным народом, тогда как все славяне описываются народом оседлым и пешим.

По поводу этих возражений я высказал сожаление, что ни один из моих возражателей не сосредоточился на одной какой-либо стороне реферата, чтобы ее можно было на диспуте исчерпать возможно полнее. Напротив, каждый из них касался почти всех сторон, но зато непол­но и неглубоко. Приходилось отвечать разом на самые разнообразные пункты; приходилось также иногда воз­вращаться к одним и тем же доводам. Так, относительно нравов, я отвечал достоуважаемому г. Анучину, что об­щие черты можно находить у самых чуждых народов, и вновь напомнил прямое свидетельство византийца Прокопия, что «склавины и анты имеют гуннские нравы». Почему-нибудь он же сблизил склавин и антов именно с гуннами, а не с иным каким племенем. Относительно деления народов на кочевые и оседлые, на конные и пешие, я повторил, что такое деление имеет связь не с тою или другою расою, а со степенью культуры и с условиями природы. Никто не описывал в данную эпоху все славянские племена вместе, а всякий описывал ка­кую-либо их часть, под тем или другим именем. Название славяне обобщилось только впоследствии. Между тем как западные славяне уже имели оседлый и земледель­ческий быт, восточные, обитавшие в южнорусских сте­пях, еще сохранили кочевое или полукочевое состояние. При этом я указал на факт, доселе не обращавший на себя внимания этнографов: все богатыри наших былин конные, и пеших богатырей мы не знаем. В этом сказался отголосок далекого прошедшего из жиэни восточных сла­вян. У северных финнов тоже есть богатыри, но они пешие, и разъезжают только на лодке или на санях, как это видно из Калевалы. Прибавлю, что мадьяры явились на Дунай конным народом, а их ближайшие родичи, остяки и вогулы, никогда в истории таким народом не являлись.

Наконец, переходя к антропологической стороне воз­ражения г. Анучина, я сказал, что искусственный подбор разных неточных описаний монголов ничего не доказы-

вает, кроме неточности подобных описаний вообще¹. Я напомнил показанные в предыдущем заседании керченс­кие фрески, на которых изображен сарматский народ с кругловатыми лицами, небольшими глазами и курносый; он не похож на южные и западные европейские народы; но в то же время это не татары и не монголы. Я напомнил свидетельство Аполинария Сидония, что у гуннов, за ис­ключением головы, были прекрасные члены, что они были хорошего сложения и что если бы их ноги соответство-

¹С своей стороны приведем такие любопытные примеры сбив­чивости и разноречивости таких описаний. Г. Куник, как извест­но, считает чуваш потомками древних болгар, следовательно, наро­дом гуннским. Вот что говорит о них г. Рагозин в третьем томе своей «Волги»: «Доверяясь запискам г-жи Фукс, мы можем пред­ставлять себе чувашина с очень маленькой бородкой, в виде клоч­ка из нескольких волос; а доверяясь академику Миллеру, путеше­ствовавшему по России в половине прошлого столетия, будем воображать чувашина желтоволосым или рыжим». «Но если нам попадется статья Бабста о речной области Волги и там мы прочита­ем, что у чуваш волосы черные, то только придем в некоторое смущение и зададимся вопросом: кто же прав, Бабст или Миллер? Справившись у Палласа, мы найдем, что волосы у чуваш не ры­жие, но и не черные, а черноватые. Сбоев тоже говорит, что у чуваш волосы большею частию черноватые, а борода темно-русая, густая и довольно окладистая, т. е. как раз напротив тому, что утверждает г-жа Фукс. Лица у чуваш, по Сбоеву, смуглые, а по Бабсту бледные; глаза, по Сбоеву, черные, а по Бабсту темно-серые». (Стр. 106—107.)

Вместо помянутых сбивчивых и бездоказательных сравнений, я полагаю, специалист-антрополог мог бы скорее оказать услугу в этом вопросе, если бы исследовал те общие условия кочевого и полукочевого быта, которые сближают или обобщают некоторые черты не только нравов, но и наружности у разных племен, напр.: влияние постоянной верховой езды, почти одинаковой военной тактики, воспитания, пищи, отчасти одежды и т. д. А затем эти общие черты нужно выделить из суммы данных и определить отличия, чтобы судить о народности. Возьмем, например, одно славянское племя, занимающееся земледелием и питающееся пре­имущественно хлебною пищею, а другое, — существующее ското­водством, т. е. мясом, салом, молоком и т. п. Не отразится ли уже одно это различие в пище на их физиономии и даже на их росте? Такие вопросы для своего решения требуют многих точных дан­ных и разнообразных наблюдений, так же, как и вопросы из области сравнительной лингвистики. Следовательно, простое по­дыскивание у татарских и монгольских племен чего-либо напоми­нающего описания гуннов не ведет ни к какому положительному выводу.

 

вали их туловищу, то они были бы высоки ростом. Но, конечно, привычка с малолетства постоянно сидеть на коне мешала их ногам получить нормальное развитие, и притом в этом свидетельстве нет указания на какую-либо особую их коротконогость. А что касается до головы, то приведенное в моем реферате сопоставление разных из­вестий, в особенности Сидония, ясно указывает, что гун­ны стягивали младенцам голову и даже придавливали нос особыми повязками, ради шлема; а затем делали у них на лице нарезы и вообще устраивали себе страшную наруж­ность, чтобы пугать неприятелей, каковой цели и дости­гали, по свидетельству тех же источников. Следователь­но, и тут нет никаких доказательств их будто бы природ­ной калмыцкой народности. Да притом, когда же калмы­ки путали европейские народы одним своим видом?

Затем принял участие в обсуждении вопроса доктор Е. А. Покровский, специалист по антропологии детей. Он сочувственно отнесся к моему реферату, и, ссылаясь на исследования Топинара, сообщил, что деформация детс­ких черепов особенно была распространена у народов арийских, тогда как у народов урало-алтайской расы она если и встречается, то в самой легкой форме. Н. Ю. Зограф, специалист по зоологии, добавил, что в последнее время запас деформированных черепов, благодаря рас­копкам, значительно увеличился. Варшавский профессор Д. Я. Самоквасов также попросил слова. Он заявил, что, занимаясь довольно долгое время исследованием о ски­фах, не нашел никаких монгольских народов в юго-вос­точной Европе, откуда вышли гунны. Он прибавил и еще несколько соображений, в дополнение к моему реферату.

За слишком поздним временем пришлось наконец закрыть заседание; причем я выразил надежду, что про­исходившее обсуждение вопроса не останется бесплод­ным для науки, и принес мою благодарность тем ученым, которые откликнулись на мой призыв и потрудились сво­им участием в обсуждении.

Трое из записавшихся ученых не успели высказаться. Из них А. П. Богданов, профессор зоологии, известный антропологическими изысканиями, не скрывал своего со­чувствия антропологической стороне моего реферата.

В. М. Михайловский (секретарь отдела) сказал мне, что имел в виду представить некоторые исторические сооб­ражения и указать на трудности, с которыми сопряжено решение данного вопроса при настоящих средствах на­уки. Что хотел сообщить третий из них, г. Иков, осталось мне неизвестным.

Заседание началось ровно в 7 ¹/₂ часов, а окончилось во втором часу пополуночи.

Предлагаемый краткий отчет не мешает, конечно, моим оппонентам излагать диспут с их точки зрения; была бы только верна фактическая сторона изложения.

IV

 

Отношение туранской истории к истории славянства¹

 

Моравия и Мадьяры с половины IX до начала X века, — (Спб. 1881). Диссертация К. Грота

 

Только что названная книга г. Грота имеет непосред­ственное отношение к гуннскому вопросу, и тем более, что автор ее берет для своей задачи широкую основу и предпосылает событиям IX века продолжительное вступ­ление, под заглавием «Взгляд на судьбу средне- и нижне­дунайских земель до начала IX века». Здесь он пытается выяснить те народности и те народные движения, сце­ною которых были данные земли, начиная с готов и даков и кончая аварами. Казалось бы, подобное выясне­ние в наше время немыслимо в ученой диссертации без тщательного пересмотра вопроса о гуннах и водворении славян на Дунае. Однако что же мы видим? Подробно пересматривая, например, вопрос о происхождении ру­мын и возвращаясь к нему не один раз, г. Грот почти обходит гуннов и славян. Ибо нельзя же считать учеными рассуждениями следующие о них фразы, разбросанные там, сям: «Воинственная кочевая орда монгольского пле­мени гуннов, оставив по каким-то неизвестным нам при­чинам степи Средней Азии, во 2-й половине IV века,

 

¹Русская Старина. 1882. Март.

 

устремилась на запад, в Европу. Увлекши с собою встре­тившиеся на пути массы других кочевников, по всей вероятности турецкого, а может быть, также и финско­го племени, она, возрастая в количестве, неудержимым потоком хлынула в степи нынешней Южной России» (33). «Есть достаточное основание предположить, что с гуннами проникли на Дунай первые толпы славян». «Эти толпы славян могли быть увлечены с берегов Днестра, где они до прихода гуннов жили под властью готов. Были ли они невольно захвачены гуннским потоком или присо­единились к нему, по собственному побуждению, ска­зать трудно. Первое нам кажется вероятнее. Неизвест­но также, составляли ли славяне в гуннской орде нечто отдельное, например, род особых славянских дружин, или они представляли один из элементов того разнород­ного сброда, каким в сущности была орда собственно гуннская». «Во всяком случае эти первобытные, может быть, и довольно многочисленные, славянские толпы были, так сказать, еще случайными пришельцами на бе­рега среднего Дуная». «Побежденные восставшими про­тив них готами и гепидами, толпы гуннов разбрелись, по-видимому, в разные стороны, часть их вернулась, кажет­ся, в свое прежнее временное местожительство — на берега Черного моря» (35—36).

На каких данных, на каких источниках основаны все эти кажется и может быть, остается для читателя неиз­вестным. Любопытно то основание, на котором предпо­ложено первое проникновение славян на Дунай вместе с гуннами. Этим основанием служат «показания Приска, оставившего описание своих впечатлений о путешествии и пребывании у Аттилы» и «указание Иорнанда, называ­ющего пиршество на могиле Аттилы стравой, словом чисто славянским». В высшей степени характерно это повторение прежних домыслов, что славянские черты, представленные Приском, относятся не к гуннам, а к славянам, бывшим в их орде, и что слово страва заим­ствовано гуннами у подчиненных славян. Выходит, будто Приск и Иорнанд, говоря о гуннах, описывали не их самих, а подчиненных им славян. Между тем последний

ясно и положительно говорит, что слово «страва» при­надлежало самим гуннам (Stravam super tumulum ejus, quam appellant ipsi. etc.). И есть ли какое вероятие, чтобы такой важный бытовой обряд, как торжественное погре­бальное пиршество, гунны называли не собственным, а чужим словом? Следовательно, та историческая школа, к которой принадлежит Грот, просто-напросто отрицает прямые и положительные свидетельства непосредствен­ных источников. С помощью подобных приемов, он, ко­нечно, легко отвергает мнение о давности славян на Дунае и признает «первое их появление там (в виде военных дружин в гуннской орде), относящимся к V веку, а первое расселение их народными массами — к VI веку» (23). С вопросом о древних поселениях славян на Дунае тесно связаны свидетельства источников о дунайс­ких сарматах, и необходимо было выяснить сих после­дних. Если г. Грот не отождествляет их со славянами, то должен был расследовать, кто же такие были эти сарма­ты. Но он преспокойно употребляет следующие выраже­ния: в маркоманской войне «приняли участие не только маркоманны, квады, но и другие германские и сарматс­кие полчища» (28); «многочисленные германцы и сарма­ты, переселенные сюда римлянами» (31). Подобные вы­ражения повторяются и далее на многих страницах; но читатель так и остается в недоумении, что такое автор разумеет под именем сармат: разумелся ли под этим названием какой-нибудь живой народ или это название есть пустой звук?

В таком же роде идут и дальнейшие гадания о поселе­нии славян в Средней Европе. Как первые славянские толпы проникли сюда, следуя за ордою гуннов, так по­том, «в деле заселения новых территорий и политическо­го объединения им помогли две другие орды турецкого племени, сначала болгары, потом азары» (56). Оказывает­ся, что славяне постоянно притекали на Дунай в хвосте турецких племен, и притом втихомолку, украдкою от исторических свидетельств. Все эти их незаметные для истории движения в хвосте турецких орд только предпо­лагаются. А такое предположение оказывается необхо-

димым, потому что иначе как же объяснить появление несомненно славянских народов и государств в последу­ющие века. Если бы вместо подобных гаданий и предпо­ложений автор ученой диссертации постарался на осно­вании прямых исторических свидетельств выяснить, кто такое были гунны и болгаре и на чем основаны мнения об их монгольстве и татарстве, тогда гадания и домыслы о незаметных движениях славян в Среднюю Европу и на Дунай устранились бы сами собою. Но до такого крити­ческого отношения к помянутым мнениям еще не достиг­ла та историческая школа, из которой он вышел.

Вследствие неверного представления о Болгарском царстве, будто бы основанном Татарскою ордою, не вы­яснились отношения этого царства к Моравской держа­ве, так называемая Тисская Болгария и болгарское влады­чество в Трансильвании; хотя этим предметам у него посвящено немало страниц (85—97). Став на ложную точку зрения, автор поневоле отвергает свидетельство Анонима Нотария о том, что мадьяры нашли болгарские княжества на территории древней Дакии. Положим, Ано­ним позволил себе разные вымыслы, но он был тенден­циозен собственно по отношению к мадьярам; а с какой стати было ему выдумывать что-либо говорившее в пользу широкого распространения болгар к северу от Дуная. И тут же как нарочно приведены факты, его подтверждаю­щие, именно одна грамота XIII века, вспоминающая о болгарском владычестве в Трансильвании, и славянское наречие трансильванских болгар, отличавшееся архаи­ческими особенностями (92—93). Каким же образом эти болгаре, обитавшие там до прибытия мадьяр, могли со­хранить древнейшие формы славянского языка, если бы они не были славяне? Такой естественный вывод, по известным приемам школы, устраняется следующим пред­положением: славяне трансильванские принадлежали к ветви славян болгарских (94). Заметьте, они принадлежа­ли не к болгарам собственно, а к болгарским славянам. Но что это за племя, болгарские славяне, и откуда оно взялось, такие вопросы или остаются без ответа со сторо­ны школы, или вызывают ряд новых домыслов и предпо­ложений.

Точно так же поверхностно выясняется далее племен­ное происхождение мораван. Хотя в заглавии книги сто­ит прежде всего Моравия; но оказывается, что вопрос о народности мораван не входил в задачу исследования и мог быть «только слегка им затронут» (98). Поэтому и вопросы о проповеди Кирилла и Мефодия и церковно­славянском языке сводятся только к указанию разнооб­разных мнений (99 и далее). На основании предположе­ний о позднем появлении (в конце VI века) славян в Паннонии, Истрии и Каринтии, о невоинственном их характере и т. п. рассматриваются их отношения к фран­кской монархии (104 и далее); причем совсем остались неразъясненные отношения славян к аварам и вся эпоха аварская; а кто такое были авары, о том нет даже и попыток к разъяснению. Затем для происхождения и характера Моравской державы после этой диссертации мы остаемся при таких же скудных сведениях, какие существовали до ее появления.

Гораздо с большею любовью и с большим тщанием г. Грот отнесся к начальной истории мадьяр. Тут на пер­вом шагу он встретился с известным их притязанием происходить от гунно<