Специальные труды по начальной русской истории

 

«Русская военная история». Составил князь Н. Голицын. Две части (до Петра Великого). С.-Пб. 1877—1878. «История Рус­ской церкви». Е. Голубинского. Период домонгольский. М. 1880. «Очерки Русской истории в памятниках быта». П. Полевого. Два выпуска (до XIV века). 1879—1880.

Нам уже не раз случалось указывать на тот вред, который принесла и продолжает приносить норманнская теория, препятствуя правильной обработке первого пери­ода Русской истории почти по всем сторонам народного и государственного быта. История гражданская, военная, церковная, бытовая, юридическая, филология, этногра­фия, археология, все это немилосердно искажает факты и делает ложные выводы, как скоро берет своим исход­ным пунктом мнимое пришествие Руси откуда-то из-за моря, в IX веке. Перед нами три довольно объемистых труда, которые именно страдают от помянутой теории, в особенности два первые.

Во введении к своему сочинению князь Голицын пе­речисляет массу источников и пособий. Тут вы найдете: летописи русские, византийские и западнославянские, даже жития святых и разные акты, всевозможные сочи-

нения по истории русской, западнославянской, польской, чешской, литовской, шведской, монгольской и т. д. Но для нас важны отношения автора к своим источникам: как и насколько он ими воспользовался? Предпринимая самое изложение русской военной истории, князь Голи­цын начинает свое повествование очень издалека, то есть со скифов и сарматов: перечисляет все их племена, опи­сывает религию, сообщает вкратце историю. Затем он переходит к описанию славян, их расселению, быту, пе­речислению всех племен и т. п. Не упускает повторить домысел о невоинственности славян (стр. 21), а в сущно­сти, об их пассивности, — домысел, пущенный в ход немецкими писателями и поддержанный их близорукими славянскими последователями, тогда как самый поверх­ностный обзор исторических фактов противоречит этому взгляду. Судя по перечню источников и пособий, сочинителю как будто известны и мои исследования о начале Руси. Тем не менее он повторяет старые басни о призва­нии варягов и считает «первоначальный состав и харак­тер нашей княжеской дружины чисто норманнскими» (стр. 31); преобразование же норманнского войска в сла­вянское совершили Владимир и Ярослав (стр. 32). И вот таким образом вся начальная военная история руссов, можно сказать — уничтожена одним ударом. Зачеркнуты те своеобразные и характерные черты, с которыми рус­ская рать является под Царьградом в 865 году. Пропали для русской военной истории те в высшей степени любо­пытные подробности, которые Лев Диакон сообщает о военном строе и боевых приемах Руси Святослава. Ибо все это оказывается не наше собственное, а чужое, нор­маннское. Сообразно с норманнскою тенденцией, автор старается уменьшать действительные цифры русской рати. Так, под Царьградом, по всем данным, Русь можно положить minimum в 12 или 15 тысяч воинов; у Святослава же, по византийским известиям, было в Болгарии 60 000 человек. Понятно, что такие числа никак не подхо­дят к норманнским наемным отрядам; а потому в первом случае выставляется 8 тысяч, а во втором 10; к последне­му для пополнения цифры прибавляются толпы венгров и печенегов (стр. 32), хотя Лев Диакон ясно говорит о

большом и однородном войске, сплошь состоявшем из руссов. Упущены из виду известия арабские, повествую­щие о походах Руси в Каспийское море в количестве пятидесятитысячной рати.

Князь Голицын утверждает, что Владимир и Ярослав образовали «народное русское войско» и с того времени перестали призывать наемные варяжские дружины. Меж­ду тем в действительности было наоборот. До Владимира только в Новгороде находим намеки на пребывание на­емного варяжского отряда или гарнизона; а в Киевской Руси, судя по ясным свидетельствам византийцев-совре­менников, еще не было в обычае употреблять для войны дружины наемных варягов. Только при Владимире они являются в Киеве, и только при Ярославе встречаются в русском войске, ходившем на греков. Исходя от ложного мнения о норманнском составе наших древних дружин, сочинитель, между прочим, приписывает им клинообраз­ный строй, который «по тогдашнему выражению назы­вался свиньей» (37), тогда как это выражение встречается в летописях только в XIII веке, в применении к Ливонс­ким рыцарям.

«В походах по рекам, — говорит сочинитель, — войс­ка часто вытаскивали суда свои на берега и несли их на себе (на переволоках, порогах и т. п.), а один раз, в походе к Константинополю, если верить византийским летописцам, ехали на своих ладьях по земле и по ветру на парусах и катках» (стр. 38). В этих немногих словах заключается несколько капитальных ошибок. Во-первых, никакие византийские летописцы не говорят о путеше­ствии русских ладий на парусах и катках, а есть нечто подобное между теми баснями, которыми наполнена наша начальная летопись, именно по поводу мифичес­кой осады Константинополя Олегом. Во-вторых, о пере­таскивании судов на руках по волокам и мимо порогов, на расстоянии нескольких десятков верст, не говорит ни один источник. Это плод пылкого воображения норманистов, которые заставляют варягов на своих морских судах плавать из Балтийского моря в Черное по обшир­ным волокам, мимо Двинских и Днепровских порогов; источники же говорят следующее. И скандинавские

саги, и русские летописи, рассказывая о норманнских походах в Россию, указывают город Ладогу крайним пределом, до которого доходили их суда. Далее вверх по Волхову они не могли следовать по причине порогов. Торговые караваны около этих порогов перегружались на туземные более легкие суда, чтобы идти в Новгород. Вверх по Двине могли ходить тоже не морские суда, а плоскодонные барки или дощаники, также по причине порогов; затем товары перегружались на телеги и воло­ком, то есть сухопутьем, перевозились до Смоленска, к верхнему Днепру. На этот порядок прямо указывают торговые договоры Новгорода и Смоленска с варяжски­ми и немецкими городами. Караваны, ходившие Днеп­ром в Грецию, составлялись из ладей, которые строи­лись в Полесье и весною спускались в Днепр; в Киеве они снаряжались и выгружались и отсюда шли вниз. Они проходили сквозь пороги, аникак не таскались на руках мимо них, что было бы невозможно физически. О том ясно говорит Константин Багрянородный. На все эти обстоятельства я имел уже честь указывать в своих изысканиях; но последователи тенденциозной норманнс­кой теории продолжают игнорировать несомненные сви­детельства источников.

«В удельном периоде руссы в строе и образе дей­ствий войск в бою заимствовали уже многое от сосед­них народов — особенно тюркского племени, равно и от венгров» (стр. 38). И несколько ниже: «Весьма вероятно, что в строе и образе действий войск руссы многое заим­ствовали: в северной Руси — у шведов и Ливонских ры­царей, а в западной и юго-западной — у соседей своих, поляков и венгров». Эта основанная на одних предполо­жениях характеристика русского военного искусства в удельный период страдает таким же недостатком изуче­ния, как и предыдущий мнимо-норманнский период. А между тем вот что говорит главный источник для нашего удельного времени, то есть русская летопись. В 1229 г. Даниил Романович с братом Васильком ходили на по­мощь Конраду Мазовецкому и вместе с ним осаждали город Калиш. «Кондрату же любящу русский бой и понужающу Ляхы свое, онем же одинако нехотящим». (Ипат.

летоп. по нов. изд., 504.) Итак, был свой собственный «русский бой», то есть свои особые приемы, свое рус­ское военное искусство, которому Конрад отдавал пред­почтение перед собственным польским. Если бы сочини­тель вместо помянутого перечня многочисленных источ­ников внимательно изучил хотя бы одну Киево-Волынскую летопись, то он нашел бы там довольно ценного материала для характеристики нашего военного искусст­ва в удельную эпоху и убедился бы, что оно стояло довольно высоко по тому времени и было вполне свое­образно; следовательно, имело уже свои традиции, свое историческое развитие. Вместо ни к чему не пригодного, сухого перечня почти всех войн и походов этого периода и его запутанной политической истории, автор поступил бы гораздо лучше, если бы сосредоточил свое внимание на фактах, самых характерных и более подробно изло­женных летописцами, а потом уже отсюда строил бы свои выводы о военной стороне русской исторической жизни. Например, следовало бы подвергнуть особому изучению такие события, как известный поход Игоря на половцев, битву на Руте, Липецкую битву, походы Дани­ила Романовича на ятвягов и т. п.

Ограничивая пока свою критику собственно киевс­кою эпохою нашей истории, я оставляю здесь сочинение князя Голицына, которое чем более подвигается к по­зднейшему времени, тем более представляет разнообраз­ного поучительного материала и вообще заслуживает вни­мания как первая систематическая попытка в этом роде. Перехожу к следующему специальному труду: к «Исто­рии Русской церкви» г. Голубинского.

Не скроем, что книга г. Голубинского произвела на нас тяжелое впечатление. От писателя, уже известного добросовестными трудами, признаться, мы никак не ожи­дали столь превратного и поверхностного отношения к делу и такого слепого поклонения отжившей норманн­ской системе. Если бы г. Голубинский, просто и не мудр­ствуя лукаво, следовал летописным басням и ошибкам списателей, а также установленным норманистами до­мыслам и толкованиям, его труд имел бы хотя внешний вид некоторого построения. Но автор вздумал местами не

соглашаться с начальною летописью и поправлять ее, а местами пересыпать свой рассказ о введении в России христианства с полемикою с антинорманистами. В числе последних, очевидно, он возражает и на мои доводы, хотя меня не называет; причем на каждом шагу мы убеждаем­ся, что исследования наши если он отчасти и просматри­вал, то очень невнимательно. В результате он постоянно пугается в новых домыслах и противоречит не только историческим фактам, но и самому себе.

Во-первых, он принимает Аскольда и Дира за исто­рические лица, пришедшие с Рюриком из Скандинавии, но отвергает рассказ летописи об их нападении на Царьград. Русь, нападавшая на Царьград и после того крес­тившаяся, по его мнению, была не киевская, а тавричес­кая, «не имевшая к киевской никакого отношения» (стр. 24). «О руссах азовско-таврических пока еще не найдено никаких исторических свидетельств». И вслед за тем со­чинитель сам приводит свидетельства о ней арабов и некоторые географические названия. Варяго-руссы при­шли и поселились на Таманском полуострове (неизвест­но когда) рядом с своими родичами готами «и слились с ними в один народ, так что русское называли готским и наоборот». Таким образом, русское Евангелие, найден­ное Константином в Крыму, было собственно готское (стр. 30). Далее, по поводу Сурожской легенды, автор говорит: «Мы ни одного писателя не знаем и ни одного свидетельства не имеем, чтобы славяне наши до прибы­тия к нам варягов занимались набегами на другие наро­ды, а напротив, знаем только, что они сами были целью этих набегов и что эта постоянная страдательная роль составляла их характеристическую и отличительную черту» (стр. 45). Сказать это может только тот, кто не имеет ни малейшего понятия о фактической истории славян. Если автор не верит в тождество Руси и Роксалан, то все-таки неужели ему неизвестны византийские свидетельства об антах или восточных славянах? (Не говорим уже о сарматах, которых автор, вероятно, тоже относит к немцам.)

Между прочим, г. Голубинский пускается и в филоло­гические толкования — этот самый скользкий путь для

всех толкователей. Относительно имени Руси он прини­мает такую комбинацию. Финны называют шведов Rotsi; новгородцы познакомились с норманнами через финнов, назвали их финским именем «и произошло русское (сла­вянское) имя норманнов. Вслед за русскими назвали нор­маннов этим именем греки, а за греками арабы» (стр. 49). Можно ли придумать комбинацию более наивную и ме­нее серьезную! Тут не выходит главного: как же сами-то русские славяне стали себя называть Русью? Откуда, из каких источников видно, что новгородцы познакомились с норманнами через финнов? Известно, например, что первые плавали ко вторым прямо на остров Готланд, а вторые прямо плавали к первым в Ладогу. Притом сам же автор говорит, что новгородцы назвали себя не Русью, а славянами (стр. 45). Притом уже было приведено столько фактов, указывающих на принадлежность имени Руси преимущественно днепровским славянам, что необыкно­венно странно теперь встречать подобные толкования. Если все соседи называли нас руссами, то конечно, пото­му, что мы сами так себя называли. «Созвучие в имени народа русь с названиями рек Рось и Руса просто случай­ное» (стр. 51). В том же роде идут далее рассуждения об именах князей и послов. Но обратимся собственно к введению христианства.

Оказывается, что христианство ввели к нам варяги, служившие прежде в Константинополе. Следует ссылка на договор Игоря. Там говорится о христианской Руси, о варягах же ни слова. Но для автора это все равно, так как он убежден в их тождестве; притом же в летописи стоят слова: «мнози бо беша Варязи христеяни». Между тем эти слова не принадлежат договору, а суть замечание самого летописца и вставлены очевидно позднее, то есть, когда составители сводов начали смешивать варягов с русью; но автору до таких истин нет дела. Он верит А. А. Кунику более, чем историческим фактам; верит ему в том, что варяги давным-давно служили в Константино­поле и там крестились, хотя прямые византийские извес­тия начинают упоминать об этой службе только с XI века, когда варяги были уже христианами западной (а не восточной) церкви. Затем г. Голубинский полагает, что

киевская церковь Илии была только подражанием вооб­ражаемой им варяжской Ильинской церкви в Константи­нополе и что от сей последней церкви киевские варяги получали для себя священников (стр. 63). Одним словом, мы видим полный произвол в догадках и толкованиях автора по самому существенному предмету его книги (как известно, его докторской диссертации).

Приступая к крещению Владимира, г. Голубинский выражает свое прискорбие о том, что он должен уничто­жить старую веру в летописную повесть об этом креще­нии: «Неумолимый долг историка заставляет нас ска­зать, что повесть эта не заключает в себе ничего истин­ного, что она есть позднейший вымысел, по всей вероят­ности, не русский, а греческий». Он признает ее «по­зднейшею вставкой в летописи», не имеющею связи с предыдущим (стр. 91). Затем автор старается опроверг­нуть летописный рассказ. Мы не будем разбирать этих опровержений, хотя не согласны с ним в некоторых подробностях. Обратим внимание только на явное про­тиворечие: сочинитель не задумывается вычеркнуть из летописи даже эту священную легенду, тогда как благо­говеет перед басней о призвании варягов и не обнару­живает ни малейших критических попыток в вопросе о позднейшем смешении в летописях варягов с русью и таких позднейших глоссах, как фраза: «мнози бо беша Варязи христиане».

Устранив легенду о выборе веры и крещении Влади­мира, г. Голубинский ведет опять длинные рассуждения о том, как варяги, служившие прежде в Константинополе, вводили христианскую веру в России. Следить за этими рассуждениями, по их запутанности и беспрерывно встре­чающимся произвольным догадкам, мы отказываемся, а поставим ему на вид следующие обстоятельства: говоря о перемене религии, кажется, можно было бы коснуться прежней, старой религии народа. Автор этого не касает­ся. Толкуя о договорах с греками, он совсем не замечает, что его мнимые варяги поклоняются Перуну и Волосу, а не Тору и Одину. Положим, это обычный промах норманистов. Но вот что особенно удивительно в историке Русской церкви: это совершенный пропуск вопроса о

церковно-славянской грамоте и славянском богослуже­нии. По мнению г. Голубинского, христианство ввели в России варяги; они же ввели у нас грамотность, причем воспользовались готскою письменностью. И эта готская грамотность образовалась у нас, по-видимому, до Влади­мира (стр. 83). С другой стороны, Владимир, по толкова­ниям автора, только продолжал дело варягов и сам при­нял крещение не от греков или болгар, а именно от варягов (стр. 110—112). Когда же и каким образом готс­кая грамотность и готское богослужение превратились в славянское, на это книга г. Голубинского ответа не дает. Нам казалось бы, что автор начальной истории нашего христианства на первом плане должен иметь вопрос о церковно-славянском богослужении и тесно связанной с ним славянской грамотности; пройти мимо этого вопроса просто немыслимо.

Вот к чему приводят норманнские измышления хотя и умных людей, но нетвердых в исторической критике!

Любопытна также последняя глава (IV) книги г. Голу­бинского, трактующая о древнерусском просвещении. Он пытается доказать, что в домонгольский период у нас просвещение отнюдь не стояло выше, чем в период та­тарского ига, и что иго это никакого особого ущерба русскому просвещению не сделало. О таком воззрении можно только сказать: ново и оригинально, но истори­чески неверно. Очевидно г. Голубинский не задумывался над такими сохранившимися до нас произведениями до-монгольской Руси, как, например, Слово о полку Игореве и Дмитриевский собор во Владимире. Ему и в голову не пришло сравнить их с произведениями последующей, т. е. татарской эпохи.

Обратимся к третьему сочинению, то есть, к «Очер­кам Русской истории в памятниках быта». Перед нами труд, далеко оставляющий за собою оба предыдущие по своему более добросовестному отношению к источни­кам, ясному и толковому изложению; к тому же он снабжен хорошими рисунками памятников. Это очень полезное пособие для знакомства с домонгольским пе-

риодом русской истории. Мы не будем останавливаться на некоторых замечаниях, которые могли бы сделать по поводу того или другого положения. Коснемся только отношений этого труда к вопросу о происхождении Русской народности, и к мнениям о древнем русском искусстве.

В первой части сочинения, в которой автор начина­ет свое изложение с каменного века и обозревает на­роды, обитавшие в Восточной Европе, он как будто не отделяет руссов от славян, например, при описании су­довых караванов на Днепре и обрядов трупосожжения. Но во второй части, посвященной Преимущественно Киевскому периоду, он является вдруг норманистом и последователем летописных басен. Это обстоятельство помешало ему, например, более исторично взглянуть на древнейший Киев. Ему так же, как мифическим Аскольду и Диру, Киев во второй половине IX века пред­ставляется «небольшим городком на горе». Исходя из этого положения, автор считает за «первоначальный го­родок Киев» вершину «так называемой Старо-Киевской горы» (стр. 9). А Подол, по его мнению, начал заселять­ся позднее, собственно при Владимире I и Ярославе I (стр. 11). Мы полагаем, что в действительности проис­ходило наоборот. По всем признакам, поселение на По­доле было древнее верхнего города. Множество пред­метов каменного века, находимых в соседних берего­вых низинах, ясно говорит — в какую глубокую древ­ность простиралось их заселение. На то же обстоятель­ство указывают остатки пещерных жилищ. А затем, с установлением водного торгового пути, конечно, начал обстроиваться нижний город как судовая пристань. От­сюда поселения постепенно распространились вверх по холмам и удольям. Тогда-то обстроился верхний город или кремль, как укрепленное жилище князя и его дру­жины, возворившихся здесь уже в виду значительного и торгового поселения. Таков естественный ход вещей по отношению к данной местности. А что Киев «только со второй половины X века стал быстро возрастать и к концу XI века уже успел увеличиться в двадцать раз против своего первоначального объема» (стр. 9), то есть

объема второй половины IX века, это совершенная ги­пербола, навеянная басней о вокняжении здесь варяж­ских выходцев.

Неверный исходный пункт (господство в Киеве варя­гов) ведет автора и к дальнейшим натяжкам, именно там, где он рассуждает о князе и его отношениях к народу. Непонятным является, почему же не Новгород, а Киев, столь незначительный еще во второй половине IX века, в начале X, то есть при Олеге, является уже значительным торговым городом, главою обширной страны, имевшей и другие славные торговые города, как Чернигов, Любеч, Переяславль? Откуда в этом якобы маленьком городке, отвоеванном у хазар варягами, так быстро развилось шумное народное вече, ограничивавшее княжескую власть? Откуда произошли эти «ряды» или уговоры наро­да с князем? Да откуда, наконец, взялся сам этот силь­ный славянорусский народ киевлян (о котором арабские писатели ясно говорят тоже в начале X века), если в IX веке он был слаб и ничтожен и переходил то к хазарско­му, то к варяжскому господству?

В обзоре Владимиро-Суздальского края автор сооб­щает результаты курганных раскопок в области мерян, причем пользуется исследованием графа Уварова «Меряне и их быт по курганным раскопкам» (Труды перв. археол. съезда). Это превосходное исследование вызыва­ет только следующее недоумение. Автор его нашел в раскопанных могильниках два племени: одно туземное, несомненно мерянское, другое пришлое и, несомненно, с более развитою гражданственностью. Последнее он признал за варягов. Судя по монетам, племя это сохра­няло свои языческие обряды погребения до самого XI века. Между тем в этом веке, по всем историческим данным, Суздальский край уже является краем по пре­имуществу славянорусским. Меря так рано ославянилась, что мы не можем найти никаких остатков ее языка и только по аналогии и по раскопкам судим о ее рели­гии. Выходит, таким образом, что чистокровные Варяги ославянили Мерю. Вот к каким логическим выводам при­водила даже лучших исследователей нашей старины норманнская теория! Автор «Очерков» также выставля-

ет положение, что Меря очень рано ославянилась (стр. 142 и 150). Но он как-то обходит указание раскопок на другое высшее по развитию племя, в котором мы можем с полною достоверностью признать славяно-руссов. Вме­сто того чтоб указать именно на русскую колонизацию, он говорит вообще о славянских колонистах; голословно заставляют Мерю посылать своих купцов в Камскую Болгарию, в Новгород и на Балтийское поморье; а нача­лом этих торговых сношений с западом полагает IX век, «когда смелые ватаги варяжские новгородским путем проникли в верховье Волги, а оттуда в дебри дремучих ростовских и владимирских лесов» (стр. 149). Следова­тельно, опять получается значительная путаница пред­ставлений. Варяги приходят в ростовские дебри, а Меря оказывается настолько предприимчива и промышленна, что сама отправляется торговать на Балтийское поморье. При чем же тут славяне и каким образом эта торговая, предприимчивая Меря успела значительно ославяниться к XI веку? Нет, как хотите, а с норманнскою системой, по русской поговорке, куда ни кинь, все выходит клин, то есть совершенный разлад с несомненными истори­ческими фактами. От варягов якобы мы получили воен­ное искусство; от них же пришло к нам христианство, с церковно-славянскою грамотой впридачу. Наконец, ва­ряги ославянили для нас целый северо-восточный край древней Руси!¹

Последнее наше возражение П. Н. Полевому относит­ся к архитектуре и орнаментике суздальских храмов XII и XIII веков².

¹Придется предположить, что в старину северо-германское племя питало необыкновенную симпатию ко всему славянскому, очень легко и охотно превращалось в славян и в этом отношении составляло совершенную противоположность современным нем­цам, в особенности ученым.

² Привожу здесь и эту часть своей рецензии, так как она касается источников русского строительного искусства, которое доселе представляли простыми и поздними заимствованиями у других народов, подобно только что приведенному примеру отно­сительно искусства военного.

 

«При первом взгляде на памятники владимирские бросается в глаза их резкое различие с памятниками киевскими, как в общем характере, так и в частностях», — говорит г. Полевой (стр. 186). Затем он распространяет­ся о западном, романском влиянии, которое принесло с собою в Ростовско-Суздальскую область новые (не гре­ческие и киевские) архитектурные образцы» (стр.189). «Простое сравнение древних памятников Ростовско-Суздальской области, в связи с некоторыми хронологичес­кими данными их истории, заставило прийти к тому убеждению, что западное влияние уже и ранее Андрея Боголюбского, может быть— под влиянием Смоленска, Новгорода и Пскова, нашло себе доступ на северо-вос­точную окраину Руси XII века» (ibid.). «Судя по некото­рым подробностям плана его (владимирского Успенского собора) и по летописному известию, указывающему на то, что собор Андреев был одноглавый, мы имеем право заключить, что он также не отступал по внешности от общего романского типа церквей, построенных в Владимиро-Суздальском крае Юрием и Андреем» (стр. 195). Относительно рельефных изображений на стенах Дмит­ровского собора автор, вслед за графом Строгановым, полагает, что художник подражал церкви св. Марка в Венеции, и разместил на стенах православного храма сю­жеты, взятые из западных преданий и не имевшие «ни­чего общего с русско-византийскою почвою нашего се­веро-востока» (стр. 205). В XIII веке, по его мнению, суздальские храмы отступают «от первоначального про­стого образца романских построек». Например, пятиглавие является уже в конце XII века. Собор в Юрьеве-Польском «значительно уклонился от романского образ­ца в том, что к нему с трех сторон пристроены были обширные притворы, покрытые богатейшими резными украшениями» (стр. 206).

Мы выписали из текста существенные положения автора, относящиеся к суздальскому стилю. В примеча­ниях 89-м — 96-м он старается подкрепить свои положе­ния разными ссылками, преимущественно на статью графа Уварова: «Взгляд на архитектуру XII века в Суз­дальском княжестве» (Труды первого археологического

съезда) и монографию графа Строганова: «Дмитриевс­кий собор в Владимире на Клязьме» (М. 1849), а также на полемическую анонимную брошюру, изданную в 1878 году в Петербурге против известного сочинения французского ученого архитектора Виолле-ле-Дюка (Lart Russe. Paris— 1877). Между прочим, в примечании 98-м П. Н. Полевой говорит о проверке фактов археологичес­кой критикой. «В необходимости такой проверки нас еще более убедили те страницы новой книги Д. И. Ило­вайского, которые он посвящает описанию древнерус­ского орнамента, наряда и украшений одежды» (стр. 226). Этими немногими словами автор «Очерков» заявил, что мое последнее сочинение («Владимирский период русской истории») не осталось для него неизвестным, и вместе с тем заявил сомнение в моей археологической критике.

Для тех, которые ознакомились с моим сочинением, напомню, что относительно полемики, возникшей по поводу книги Виолле-ле-Дюка, я (хотя далеко не разде­ляю всех его положений) склоняюсь несколько на его сторону в вопросе о так называемом романском стиле суздальских храмов, их украшений и вообще древне­русских орнаментов. Стиль этих орнаментов отразился даже на некоторых украшениях одежды. В своей книге я говорю, что во всех подобных украшениях в сильной степени проявилось самостоятельное русское художе­ство и своеобразный русский вкус: «Сей последний, при известной даровитости племени, с незапамятных времен воспитывался на роскошных образцах искусст­ва и промышленности, как греческой, так и восточной, преимущественно персидской, которые путем военной добычи, торговых и других сношений постоянно прите­кали в Восточную Европу» (стр. 319). Такое мое поло­жение о своеобразном русском вкусе, с незапамятных времен развивавшемся на греко-восточных образцах, очевидно, не нравится тем, которые не признают за нашими предками более старой и более оригинальной гражданственности. По их мнению, как Русское госу­дарство — не древнего и самобытного происхождения, а создано западными пришельцами не ранее второй

половины IX века, так и старое русское искусство не имело какого-либо более древнего начала и своеобраз­ного характера, а явилось простым внешним подража­нием прежде Византии, потом западу. Это отрицание древнерусской самобытности, как мы видим, доходит до того, что и начало нашему военному искусству будто бы положили варяги, и христианство, и грамоту к нам ввели тоже варяги.

Обратимся к приведенным выше положениям «Очер­ков» о стиле суздальских храмов.

Во-первых, автор решительно говорит об архитек­турных романских образцах, тогда как в изложении подробностей никакой собственно романской архитекту­ры мы не видим. Одноглавие не составляет какой-либо отличительной романской черты: оно существует и в храмах чисто византийского типа. Относительно плана суздальских церквей опять мы видим византийский или собственно византийско-киевский тип. Нельзя сравни­вать суздальские постройки с храмом св. Марка в Вене­ции, помимо этой византийско-киевской архитектуры, которой он соответствует и по времени, и по характеру стиля. Он такой же пятиглавый, как соборы Черниговс­кий и Новгородский (последний имеет шестую главу над вежею), а своими мозаиками сближается с Киево-Софийским. В плане он несколько отступает от них; напри­мер, имеет только одно алтарное полукружие, тогда как на Руси утвердилось преимущественно тройное. Вообще св. Марк принадлежит к типу чисто византийскому, а не романскому, хотя последний и возник на византийской основе. Далее, нельзя говорить о каком-то западном вли­янии, которое — может быть — через Смоленск, Новго­род и Псков проникло в северо-восточную Россию еще ранее Андрея Боголюбского. Псков пока не играл значи­тельной роли в сношении с Западом; а храмы смоленс­кие и новгородские той эпохи принадлежат к такому же византийскому типу, как и киевские. В домонгольский период гражданственность Суздальской Руси не была ниже Новгородской, особенно в деле зодчества: храмы суздальские несравненно изящнее построены и украше­ны, нежели храмы новгородские. В течение всего этого

периода Суздальский край находился под непосред­ственным влиянием киевской гражданственности, и ростовско-владимирские храмы доказывают это лучше все­го. Автор «Очерков» начинает историю суздальского храмового зодчества с построек Юрия Долгорукого и образцов для них ищет на западе, в романской архитек­туре, полагаясь на выводы названных выше сторонников романского влияния. Между тем в книге моей (стр. 211) указан первоначальный образец для этого зодчества, именно Успенский храм в Киево-Печерском монастыре. В сказании Печерского патерика о построении сего пос­леднего храма прямо говорится, что по его точному по­добию Владимир Мономах создал храм Богородицы в Ростове, в такую же высоту, ширину и долготу, и велел расписать его теми же самыми иконами и на тех же самых местах. А сын Мономаха, Юрий Долгорукий, во время своего княжения «в ту же меру» построил Бого­родичный собор в Суздале. (Памятники Русской Литера­туры XII и XIII веков. Изд. Яковлевым. С.-Пб. 1872, стр. CXXIII.) Это свидетельство, доселе упускавшееся из виду, ясно указывает на то, что суздальское храмовое зодчество возникло под непосредственным влиянием зодчества киевского. Росписание икон на тех же самых местах подтверждает, что архитектурные здания были тождественны с Киево-Печерским храмом. Разумеется, при дальнейшем развитии этого зодчества происходили некоторые несущественные видоизменения и приспо­собления первоначального образца.

Итак, вопрос о романском влиянии должен быть све­ден не к архитектуре, а собственно к наружной орнамен­тации и дугообразным порталам. Хотя в постройке суз­дальских храмов и участвовали западные мастера, но они должны были вполне подчиняться установившемуся гре­ко-русскому типу; церковное разъединение наше с запа­дом, ревность к греческому обряду и высшая духовная власть, находившаяся в руках Греков, препятствовали всякому отступлению от этого типа. Не забудем, что сооружение данных храмов производилось под непосред­ственным наблюдением епископов и вообще духовен­ства. Еще менее могло быть отступлений в украшении

внутренних стен, которое на севере состояло исключи­тельно из фресковой иконописи. Некоторая свобода мог­ла быть предоставлена только наружным украшениям. Действительно, художество воспользовалось этою долею свободы и покрыло стены суздальских храмов затейли­выми, по местам раскрашенными, рельефами. В этих только украшениях и могло сказаться влияние западных мастеров, но не в такой степени, как полагают поборни­ки романского влияния. В данных украшениях, несом­ненно, сказался и собственный русский вкус, как извест­но, весьма наклонный к пестроте и затейливости. Ожив­ленный спор между романистами и византийцами по поводу суздальского стиля вообще начался с 1869 года, то есть с Первого археологического съезда. Я внимательно следил за этим спором. Когда же вышло сочинение Виолле-ле-Дюка, то для меня было очень важно, что такой знаток романской архитектуры, и по своему положению лицо беспристрастное, не только не усмотрел в суздальс­ких орнаментах исключительно романского влияния, а напротив, указал на присутствие художественного вкуса, развивавшегося преимущественно под влиянием Визан­тии и Востока. Впрочем, ученый архитектор вдался не­сколько в другую крайность, то есть предоставил восточ­ным элементам уже чрезмерное преобладание. Притом введенный в заблуждение норманнскою теорией проис­хождения Руси, он припутал еще и скандинавские эле­менты.

Считая проводниками романского влияния в Суздаль северно-русские города, Смоленск и Новгород, автор «Очерков» не обратил внимания еще на другое факти­ческое указание: на присутствие разных узорчатых пор­талов и раскрашенных с позолотою наружных рельефов («прилепов») в юго-западной Руси того времени. О них говорит волынский летописец, сообщая нам подробности о построенной Даниилом Романовичем на Холме церкви Иоанна Златоуста. В Галиции, скорее чем в Суздале, могло сказаться западное влияние. Любопытно, однако, что приведенное летописцем имя «хитреца», высекавше­го узоры на камне (Авдий), совсем не указывает на запад­ное происхождение. Конечно, и там изящный Холмский

храм не был каким-либо нововведением, а явился резуль­татом долгого предшествовавшего развития художеств. Тот же летописец, по поводу татарского нашествия, гово­рит о большом количестве русских мастеров всякого рода. Так называемые обронные, то есть скульптурные укра­шения не были совершенною новостью на Руси ни в Суздале, ни в Холме. Они не чужды и древнекиевским орнаментам, на что указывают рельефы Ярославовой гробницы и некоторые другие фрагменты с высеченными на камне фигурами животных и людей. Звериным моти­вам Дмитровского собора предшествовали таковые же мотивы киево-софийских фресок. В «Очерках», в приме­чании 94-м, как доказательство немецкой народности строителей Дмитровского собора и сильного немецкого влияния на его обронные украшения, указаны «те орлы, которые мы видим в числе его орнаментов и которые при Фридрихе I введены были в герб западных императоров». По этому поводу заметим, что орел является и гербом Галицкого княжения, судя по известию той же Волынс­кой летописи. Она говорит, что наверху каменной башни, воздвигнутой Даниилом близ Холма, стоял изваянный из камня орел, и, по-видимому, двуглавый. Такой, именно двуглавый, орел свидетельствует опять о происхождении герба из Византии, хотя к Галичу Германия была бы еще ближе.

Что касается до мастеров в Суздальском крае, то поборники преобладавшего западного влияния обыкно­венно приводят свидетельства летописи над 1194 годом по поводу обновления собора в городе Суздале. Епископ Иоанн не искал мастеров из немцев, а нашел своих: одни лили олово, другие им покрывали кровлю, третьи белили стены известью. Но здесь говорится о мастерах-техни­ках, о штукатурах и литейщиках. Каменные постройки на нашем севере начались собственно с христианских хра­мов, а в техническом отношении там мы, несомненно, должны были кое-чему поучиться у немцев, между про­чим искусству каменной резьбы, особенно человеческих фигур. Но вопрос идет о стиле и орнаментах; а это не одно и то же. Я нисколько не исключаю некоторого романского влияния на суздальские прилепы и прямо

указываю в своей книге на учас