Жеребенок, не переставший плясать

© Перевод А. Сергеев

 

 

Жеребенок, ты фермеру дан на срок –

Без греха обломать, чтобы вышел прок,

Но вороний грай, точно черный рок,

Пролетел над тобою зловещей тенью…

Ах, как бабочкам сладко цветы целовать,

Запах трав повергает душу в смятенье!

Что ж бояться постромок и шпор и кнута?

Жеребенок, ты не перестанешь плясать!

 

От рождения гордость в тебе велика –

Предки в царственной пляске неслись сквозь века,

И на ферме – в тебе лишь душа человека,

Ты являл ее ржаньем, брыканьем, храпеньем

И на тех, кто собрался тебя обуздать,

Как с фронтона, посматривал с подозреньем.

О Эллады вернувшаяся красота,

Жеребенок, ты не перестанешь плясать!

 

Стрекотали кузнечики: – Прыгай из пут! –

Воробьи горлопанили из закут:

– Если людям невесело – пусть помрут! –

Но не злобу ты чувствовал, а презренье

И последнюю ставку сумел проморгать:

Приступили объездчики к избиенью –

В их словах и на лицах одна срамота,

Жеребенок, ты не перестанешь плясать!

 

Как вороны закаркали: – Кончен бал! –

Когда жатку назавтра ты в поле гнал.

Запыхались мулы, а ты плясал,

Ты скакал, как скакун, трепеща нетерпеньем,

И, запутанный упряжью, начал играть,

Пьяный возчик тебя кровянил с исступленьем,

И безмозглые мулы терзали с хвоста…

Жеребенок, ты не перестанешь плясать!

 

В твой последний полдень, в последний миг

Под кувалдой зноя обрушился мир.

Кровожадные мухи слетелись на пир

И искали в ранах смертельное тленье.

Люди добрые, Божью призвав благодать,

Задержали жатку тебе в избавленье.

Так ты пал, убежав от людей и кнута,

Жеребенок, не переставший плясать.

 

 

КОНГО

© Перевод И. Кашкин

 

 

Часть I

 

     ^{Глубоким, раскатистым басом, четко выделяя ритмические ударения.}       

 

Негры в винном погребе

подняли шум,

Пьют, ревут пьяную хулу,

Орут, шатаются, дубасят по столу,

Ку‑ла‑ком

дубасят по столу,

Бьют по днищам бочек,

лупят наобум,

Палками и щетками:

бум, бум, БУМ.

Шелковым зонтиком в бочку черный

грум –

Бумлэй, бумлэй, бумлэй, БУМ.

В погребе клубами дым и пар.

Вот что мне привиделось сквозь

пьяный угар:

 

     ^{Замедляя, торжественным распевом.}       

 

         Я увидел Конго,             

         простертое в ночи,             

         Стремящее сквозь заросли             

         струй своих мечи.             

И вдоль его берега

на мно‑го верст

Людоедов пляшущих растянулась

горсть.

Я услышал песен кровожадный

стон,

Под берцовой костью рокочущий

гонг.

 

     ^{С нарастающей быстротой и оживлением.}       

 

«КРОВИ!» – выли дудки и флейты

ворожей.

«КРОВИ!» – выли маски

колдунов‑вождей.

«Закружитесь в вихре барабанной

дроби!

 

     ^{По два выкрика в строке.}       

 

Все в поход! Все в поход!

Вверх по ущельям

угоняйте скот!

Все, что ни встретится, все вверх

дном!

Бумлэй, бумлэй, бумлэй, БОМ!

Бинг!»

 

     ^{Скользя по безударному началу стиха, отяжеляя три последних ударения.}       

 

Вдоль по всему берегу ухают гонги,

А за ними пляшущий, воющий хор

От самого устья мощного Конго

Вплоть до истоков средь Лунных

гор.

 

     ^{Пронзительно и четко.}       

 

«Смерть – это Слон,

Бешеный и дикий,

Ужас наводящий,

Пеною покрытый,

Слон

с кровавыми и злобными глазами.

 

БУМ! Горе карликам.

БУМ! Бей арабов.

БУМ! Режьте белых.

У! У! У!»

 

     ^{Словно ветер в трубе.}       

 

Слушайте, как стонет душа

Леопольда[41],

Душа Леопольда стонет в аду.

 

     ^{Скользя по безударному началу стиха и отяжеляя ударения конца обоих полустиший.}       

 

Он отрезал руку у гостя‑герольда,

Черти ему руки отрубят в аду.

Слушайте, как гулко ухают гонги,

И костры колеблет черное Конго,

И костры колеблет кровавое Конго,

И растет из ночи

тревога,

тревога.

Слушайте, как ветер потихоньку

шепчет

И в мозги вбивает все крепче

и крепче:

«Приносите жертвы. Не гневите

бога,

Или Мумбо‑Джумбо,

бог всего Конго,

 

     ^{Скороговоркой, переходящей в таинственный шепот.}       

 

А с ним и другие

боги Конго,

Мумбо‑Джумбо вас задушит,

Мумбо‑Джумбо вас задушит,

Мумбо‑Джумбо вас задушит».

 

 

ДЕНЬ БАБЬЕГО ЛЕТА В ПРЕРИИ

© Перевод А. Сергеев

 

 

В начале

 

Солнце – охотница резвая,

Красной сияет весной,

Солнце – индейская девушка

Из племени Иллиной.

 

 

Разгар утра

 

Солнце – пламя, ползущее

По прерии на окоем,

Чтобы ни кустик облачка

Не распустился дождем.

 

 

Полдень

 

Солнце – олень, умирающий,

На бледных горных лугах,

Золотые рога содрогаются,

В глазах страданье и страх.

 

 

Закат

 

Солнце – орел, дряхлеющий

В безветренной рыжей мгле,

Он строит гнездо багровое

В небесах, на духовной скале.

 

 

СТЕКЛА ФАБРИЧНЫЕ ВЕЧНО БИТЫ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Стекла фабричные вечно биты:

Кто‑то, оскалясь, швыряет в них,

Кто‑то швыряет кирпич, булыжник,

Кто‑то из роду йеху шальных.

Стекла фабричные вечно биты.

Прочие стекла тут ни при чем.

В светлые звонкие окна церкви

Разве запустит кто кирпичом?

Стекла фабричные вечно биты.

Что‑то еще предстоит претерпеть.

Что‑то неладно, я думаю, в Дании[42].

Кончил о стеклах фабричных петь.

 

 

ВСКОРМЛЕННЫЕ ЦВЕТАМИ БИЗОНЫ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Вскормленные цветами бизоны

Давно миновавших лет

Мчались там, где грохочут вагоны

И цветов на прерии нет,

Там, где метались душистые травы,

Пшеница стоит стеной,

Поют свистками составы, составы

Сладкой доселе весной.

Вскормленные цветами бизоны

Давно миновавших лет

Отревели свое, отбодали свое,

Отрыскали по холмам свое,

И индейцев – кеду́ нет,

И черноногих нет.

 

ХИЛЬДА ДУЛИТЛ

 

ЗНОЙ

© Перевод И. Кашкин

 

 

Ветер, прорви этот зной,

врежься в него,

порви его на куски.

 

Плод не может упасть

сквозь плотный воздух –

плод не может упасть в зной,

который сдавил и плющит

острые груши

и круглит виноград.

 

Врежься в зной –

пропаши его,

отвали в обе стороны

твоей борозды.

 

 

ОРЕАДА

© Перевод А. Парин

 

 

Взвихрись, море,

взвихри огромные сосны свои,

островерхие сосны свои расплющь

на скользких утесах,

изрыгни свою червлень на нас

и засыпь нас запасами хвои лежалой.

 

 

САД

© Перевод И. Кашкин

 

 

Я видела, как упала

первая груша – и желтый рой

медосбирающий, густогудящий

не опередил меня

(сохрани нас от красоты)

и я распростерлась

в рыданиях:

ты, бичующий нас цветеньем,

сохрани нас от красоты

плодоносящих дерев.

 

Медосборщицы

не прервали полета,

воздух гремел их гуденьем,

и я лежала простертая.

 

О грубо выточенный

бог плодовых садов,

я приношу тебе жертву –

смилуйся, красоты лишенный

сын богов,

и сохрани нас от красоты:

вот эти опавшие орехи,

скинувшие свою зеленую кожуру,

виноградные лозы,

красно‑багровые,

налитые сладким соком,

раскрывшиеся гранаты,

и созревший инжир,

и зреющую айву –

я приношу тебе в жертву.

 

 

ПЕСНЯ («Ты такой золотой…»)

© Перевод А. Парин

 

 

Ты такой золотой,

Как колос, слегка недозрелый, –

В нем блеск золотой загрубелый,

Белый, как дождь белый,

Который частит, не щадя,

По недораскрытым цветкам,

Сбившимся плотно в султаны

На толстых черных ветвях

Иллирийских низеньких яблонь.

 

Может ли мед источать

Тончайшее благоуханье,

Как кольца твоих волос?

Лицо твое краше дождя,

Покоящегося мирно

На белых медовых сотах,

Искрящего белый воск;

Кольца волос на лбу

Высветят черную тень.

 

 

НА ИТАКЕ

© Перевод А. Парин

 

 

Снова и вспять

долгие волны ползут

и пеною мажут песок,

темень густеет, и море

вбирает тот траурный цвет,

который на женах надет,

когда их любви на свете нет.

 

Снова и вспять

нить порвалась и ослабла опять,

вниз и вверх и насквозь,

вот уже все соткалось;

узел завязывая, восхочу

друга, которому по плечу

пылкостью сердца пальцы отъять

от ненавистных кросен.

 

Мысли усталые

душу мою предают,

чуть я закончу труд.

Пальцы скорые, ткань соткав,

скорости дайте духу,

дух, разорви узор,

там, где цветы пестреют,

край синевы морской,

берег родной в морской синеве.

 

Ткань волшебной была красоты

особенно там, где пестрели цветы;

чары, что издали звали его,

ныне утрачены мною.

Счастье его я ткала,

нитью орудуя в раме,

ткала его славу и пламя,

я думала – кончен труд,

ждала, чтоб один был крут

из тех, кого прочь гнала,

чтоб грохнул он цепи дрязг

пленительнейшей из ласк.

 

Но каждый раз, как зрю

свой труд, я корю зарю –

хочется сохранить

узор сотворившую нить;

Афина мой дух жесточит

и в мозг мой копьем стучит,

и, словно струи дождя, летят

ее колесница и стрелы,

я вижу: вот падают копья,

вот мой господин идет,

как Гектор, идет владыка,

я вижу: он бьет в бою

блестящих соперников, крут, –

ничтожные в страхе бегут.

 

ЭЗРА ПАУНД

 

PORTRAIT D’UNE FEMME [43]

© Перевод А. Сергеев

 

 

Ваш ум и вы – Саргассова трясина,

Лет двадцать Лондон вами проплывал,

В вас с кораблей попадали пустые

Идейки, сплетни, пестрые тряпицы

И прочий вздор – в уплату за услуги.

Великие умы искали вас –

За неименьем никого получше.

А вы – второго сорта. Что, трагично?

Нисколько. Сами вы боялись будней,

Единственного преданного мужа –

Один и тот глупел бы год от года.

О ваша выдержка! Я видел, вы

Часами ждете, не плывет ли кто.

Теперь вы сами платите за это.

Вы чем‑то интересны. К вам заходят,

От вас уносят странные предметы:

Какой‑нибудь трофей, чудну́ю мысль,

Никчемный фактик, сплетню, что приводит

К химерам мандрагоры, что‑то там,

Что вроде бы и может пригодиться,

Да все не пригождается, не может

Занять свой угол, обрести свой час:

Какой‑нибудь подсвечник или идол,

Мозаика, янтарь или топаз.

Вот ваше достояние; и все же

В старинном барахле морского клада,

Разбросанного меж подводных трав,

На разной глубине, в различном свете –

Нет ничего! Нигде нет ничего,

Чтоб было вашим.

Все же это вы.

 

 

НЬЮ‑ЙОРК

© Перевод В. Топоров

 

 

Мой город, моя белоснежная возлюбленная! Слушай меня,

Моя нежная! Слушай меня, и я вдохну в тебя живую душу.

Заслушайся моею искусной свирелью!

 

Я знаю: это сумасшествие,

Ибо миллионолико угрюмое путешествие

Средствами городского транспорта.

Ни девы, ни умения играть, ни самое свирели.

 

Мой город, моя возлюбленная.

Иже еси дева безгрудая,

Иже еси нежность серебряной свирели.

Слушай меня, заслушайся мной!

И я вдохну в тебя живую душу,

И ты будешь жить во веки веков…

 

 

ПРИВЕТСТВИЕ

© Перевод Э. Шустер

 

 

О поколение одетых со вкусом и живущих

без вкуса к жизни.

 

Я видел пикник рыбаков под солнцем,

Я видел их с неопрятными чадами,

Я видел зубастый их смех, слышал хриплые

их голоса.

 

И я счастливее вас,

И они счастливей меня,

И рыба плавает в озере и даже совсем нагишом.

 

 

ВТОРОЕ ПРИВЕТСТВИЕ

© Перевод Э. Шустер

 

 

Вас хвалили, книги мои,

потому что я был только что из деревни;

На двадцать лет отставал я от века,

и читатели были готовы принять вас.

Я не отрекаюсь от вас,

и вы от своего потомства не отрекайтесь.

 

Вот оно – без причудливых ухищрений,

Вот оно – без всякой архаики.

Взгляните, какое негодование.

 

«Неужель, – говорят, – такой чепухи

мы ждем от поэтов?»

 

«Где образность?

Где головокруженье от чувств‑с?»

 

«Нет, вначале он работал намного лучше».

«Бедняга, совсем лишился иллюзий».

 

Вперед, дерзкие, голенькие малютки – песни,

Вперед, на одной ножке!

(Можно на двух, если вам больше так нравится!)

Вперед и пляшите бесстыдно!

Вперед с игривым нахальством!

 

Приветствуйте могилу и тяжеленную скуку,

Отсалютуйте им, приложив к носу палец.

 

Вот они, конфетти и колокольцы для вас.

Вперед, помолодевшие баловницы!

Омолодите кстати «Спектейтор».

Вперед и сделайте мяу‑мяу!

Спляшите‑ка так, чтобы люди краснели,

Спляшите‑ка фаллический танец

и расскажите‑ка анекдот о Кибеле!

Поведайте‑ка о безнравственном поведенье богов!

(Сообщите об этом м‑ру Стрейчи.)

 

Задерите‑ка юбки у благонравных,

покажите лодыжки их и колени.

Но прежде всего ступайте к положительным людям –

вперед! дерните колокольчик над дверью!

Скажите, что вы не трудитесь

и что жить предстоит вам вечно.

 

 

ПИСЬМО ЖЕНЫ КУПЦА

© Перевод Э. Шустер

 

 

Когда был закрыт мой лоб прямой челкой,

Я, у передних ворот играя, цветы собирала.

Вы пришли на ходулях, вы были всадник,

Вы прошли со мной рядом, жонглируя синей сливой.

И после мы жили там же, в деревне Чокан,

Два маленьких человека, без неприязни и подозрений.

 

В четырнадцать, Господин мой, я стала вашей супругой.

Никогда не смеялась, так была я стыдлива.

Исподлобья смотрела на стену.

Тысячу раз позовут меня – не откликнусь.

 

В пятнадцать я перестала дуться,

Я хотела, чтоб прах мой смешался с вашим

На все времена, навсегда, навеки.

Зачем было мне куда‑то стремиться?

 

Вы ушли, а мне стало шестнадцать.

Вы ушли в Ку‑то‑ен по реке, где на омуте омут,

И пять месяцев нет вас.

На деревьях печалуются мартышки.

Уходя, вы вздымали ногами пыль.

У ворот вырос мох, новый мох,

А корни, что его и не выдрать.

Ветер, нынче осень рано срывает листья.

На крылышках бабочек – желтый август,

В Западном садике кружат их пары;

Из‑за них мне больно. И я старею.

Если вы, возвращаясь, пойдете в теснинах Кьянга,

Дайте загодя знать, молю вас,

И я выйду навстречу вам

даже к Чо‑фу‑са.

 

 

ХЬЮ СЕЛВИН МОБЕРЛИ

(Жизнь и знакомства)

© Перевод А. Парин

 

Vocat aestus in umbram.

Nemesianus, Ec. IV [44]

 

E. P. ODE POUR L’ELECTION DE SON SÉPULCRE[45].

 

I

 

В теченье трех лет, никем не услышанный,

Возродить он тщился угасшую суть

Поэзии, удержать на земле «возвышенное»

В допотопном смысле. Заведомо ложный путь –

 

Ибо был он рожден средь диких людей,

Чуждых новшествам, пьяных наживой;

Мнил лилеи взрастить из пустых желудей;

Капаней; форель для наживки фальшивой.

 

«Iδμεν γάρ τοί πάνθ’, δσ’ένΐ Τροʼη»[46]

Проникло в открытый звучаниям слух;

Двигая скалы, этой порою

Крошево моря влекло его дух.

 

Себе в Пенелопы он выбрал Флобера,

У глухих островов все удил и удил,

Любовался Цирцеиной прядью без меры,

Не глядел на максимы о ходе светил.

 

Не изменяемый «ходом событий»,

Он шествовал: на́чался l’an trentiesme

De son eage[47] – ни успехов, ни прыти,

И Муз любимцем не слыл он совсем.

 

 

II

 

Век требовал запечатлеть

Его рывки и ужимки –

Тут ну́жны не мрамор, не медь,

А моментальные снимки.

 

Озарения – к черту прозренье твое,

И никаких выкрутасиков!

Лучше заведомое вранье,

Чем парафразы классиков.

 

Гипсовых формочек «требовал век»,

Реакции требовал бурной,

Шустрой прозы ждал человек,

А не вычур рифмы «скульптурной».

 

 

III

 

Цвет чайной розы у платья к чаю –

Замена муслинам косским,

Вместо пленительной лиры Сафо –

Пианола со звуком плоским.

 

За Дионисом шел Христос.

Состарились, ослабели

Фаллос и дух святой.

Теснит Калибан Ариэля[48].

 

Все на свете течет, –

Мудрый сказал Гераклит.

Но безвкусицы пламя

Дни наши испепелит.

 

Вся лепота христианская –

Пуста супротив Самофракии.

Гляньте, как τό γάλον[49]

Тащат торговцы всякие.

 

Фавнова прыть не про нас

Или святых терзания.

Вот вам для вафель пресс,

Свидетельство на обрезание.

 

В принципе люди равны,

Ежели нет Писистрата[50].

Мы выбираем в вожди

Плута или кастрата.

 

О Аполлон – владыка,

τίν’ άνδρα, τιν’ ηρώα, τʼινα υεον[51] –

Бог ли, муж ли, герой ли

Венком жестяным награжден?

 

 

IV

 

Уж эти‑то, во всяком случае, сражались

(а кое‑кто с истинной верой)

pro domo[52], во всяком случае.

 

От избытка энергии,

из любви к авантюрам,

из страха стать слабым

или слыть дезертиром,

из придуманной любви к кровопролитью,

по наитью…

Из страха, в кровопролитья внедряясь

с недюжинной прытью.

 

А кое‑кто и умер, pro patria,

без «dulce» и без «et decor» [53]…

Шли, по зрачки в аду увязнув,

в ложь стариков поверив, а потом,

изверенные, шли домой, ко лжи,

домой, к уловкам подлым,

домой, к той, старой лжи и новому стыду,

к наростам жирным вековым процентов

и к ловким должностным лгунам.

 

И небывалая дерзость, и небывалая мерзость,

И молодость, и благородство,

нежные лики, тела несравненные;

 

и небывалая стойкость души,

 

и небывалая слов прямота,

Иллюзий крушения в давние дни небывалые,

истерики, шепот исповедальный в траншеях,

хохот из разложившихся животов.

 

 

V

 

Погибли‑то мириады,

И среди них лучшие,

За сдохшую старую суку,

За стухшую цивилизацию,

 

В открытой улыбке рот до ушей,

Острые взоры под крышкою гроба –

 

За несколько сотен изувеченных статуй,

За несколько тысяч истрепанных книг.

 

 

YEUX GLAUQUES [54]

 

 

Гладстон[55] был еще чтим.

Джон Рескин[56] прославился в свете

«Сокровищами короля».

Крыли Суинберна и Россетти.

 

Бьюкенен[57] мямлил вонючий;

Голова ее, фавном глянув,

Развлечением стала

Для художников и донжуанов.

 

В набросках Бёрн‑Джонса[58] горят

До сей поры ее глазки.

И царь в галерее Тейт

Поет по ее подсказке.

 

Глазки прозрачней ручья.

Рассеян и пуст их взгляд.

Мертворожденные, на́ люди вышли

Английские Рубайат.

 

Тот же ясный взгляд, как у фавна,

Но на лике печать разложенья,

Глазки таятся и ждут…

«Ах, бедная, бедная Дженни»[59]…

Возмущена, что вселенная

Не удивляется хором

Очень скандальной истории

С последним ее ухажером.

 

 

«SIENA MI FE, DISFECEMI MAREMMA» [60]

 

 

Среди черепов под стеклом и зародышей

в маринаде

Он пытался усовершенствовать каталог –

Последний отпрыск старинного рода,

Из страсбургских сенаторов, господин Верог.

 

Два часа он судачил о Галифе,

О Даусоне, о Клубе рифмачей[61] – для букета

Рассказал, как умер Джонсон (Лионель):

В пабе упав с высокого табурета.

 

Но на приватно устроенном вскрытии

Не найден был алкоголь в трупе этом:

Ткани сохранны – пахнуло на Ньюмена[62]

Разумом чистым – как виски гретым.

 

Шлюхи были Даусону дешевле отеля;

Хедлам звал ввысь; крал Имедж[63] из клада,

Где сплелись Терпсихора, церковь и Вакх,

Как говаривал автор «Дорийского лада».

 

Господин Верог, далекий от моды,

Со злобою дня не нашедший связи,

Был не в чести у юнцов

Из‑за шальных фантазий.

 

 

БРЕННБАУМ

 

 

Ясные небесные глаза,

Кругленькое личико дитяти,

Жесткость от воротничка до гетр,

Коей жалость глупая некстати.

 

Все – Хорив, Синай и сорок лет –

На лице лежало грузом каменным,

Если вдруг дневной искрился свет

На Бреннбауме Непререкаемом.

 

 

МИСТЕР НИКСОН

 

 

В кремовой каюте самоходной яхты

Мистер Никсон советовал мне тоном приятеля:

«Не откладывайте в долгий ящик. Обдумайте

Слабости обозревателя.

 

Я был столь же беден, как вы.

Вначале, конечно, я просто копил

Гонорары – по пятьдесят в ту пору, –

Вещал мистер Никсон. –

Верьте мне, возьмите себе раздельчик,

Даже если вам служба претит.

 

Обозревателям – в лапу. С пятидесяти

За полтора года я дошел до трехсот.

Самым трудным орешком

Оказался некий доктор Дандес.

 

Я на людей смотрю под одним углом –

Купит или не купит мою работу.

Чаевые – хорошая вещь, чего не скажешь

О литературе – тут они бесполезны.

 

С ходу шедевр не призна́ет никто.

И по боку стишки, мой мальчик,

Кому нужна эта дурь».

……………………………………

 

Похоже советовал мне приятель Блаугрема:

«Хватит лезть на рожон.

Прислушайся к окружающим. Девяностые

В эту игру поиграли и сдохли, и лопнул

пузырь».

 

 

X

 

Под покосившейся крышей

Стилист обретается сирый,

Нищий, неслышнее мыши;

Вот из сумятицы мира

Вечной природою взят.

С необразованной дамой

Дар совершенствовать рад.

Драму приветствует яма.

 

Кровля течет у жилища,

Где немы изыск и раздор.

Тяжелая, жирная пища.

У двери скрипучий запор.

 

 

XI

 

Хранительница des habits Milésiens[64]

По части ума и эмоций.

Но в Илинге[65] разве найдется

Достойный подобных сцен?

 

Но что тут, по правде, милетское?

В ней бабушкин старый завет

Засел на десятки лет:

Блюсти положение светское.

 

 

XII

 

«Дафна, чей стан корою покрыт[66],

Листвой ко мне тянет руки», –

Субъективно. В гостиной, обитой тафтой,

Госпожу Валентайн ждал в муке,

 

Зная, что мой костюм

Совсем не того покроя,

Который бы в ней вызывал

Страсть хотя бы порою,

 

И сомневался порой

В тонкости понимания

Литературных затей,

Но не ее призвания:

 

Поэзия – граница идей

Для нее, но также и средство

Вовлечь те слои,

Что с крайностями по соседству;

 

Крючок, чтоб завлечь леди Джейн,

Повод театра коснуться,

А в случае революции

Подруги нет задушевней.

…………………………………

 

С другой стороны, шагает душа,

«Та, кою питали культуры великие»,

По Флит‑стрит, едва дыша,

И доктора Джонсона[67] слышатся клики.

 

И тут ведь давно продажа

Носочков для резвых козочек

Вытеснила разведение

Чудны́х пиэрийских розочек.

 

 

ENVOI [68]  (1919)

 

         Иди, немая от рожденья книга,             

         Поведай той, что песню Лоуса мне пела:             

         Как песней некогда,             

         Ты жизнью овладела,             

         Быть может, ты бы мне простить сумела             

         Грехи, что делают мой дух увечным,             

         И увенчала бы себя хваленьем вечным.             

 

         Поведай той, что прячет             

         В простом напеве клад,             

         Заботясь лишь о том, чтоб прелести ее             

         Жизнь смыслом наполняли:             

         Пусть сохранится это бытие,             

Как роскошь роз в волшебном янтаре, –

         Оранжевый и красный, как в заре,             

         Сольются, станут веществом одним,             

         Одною краской, время стерегущей.             

 

         Поведай той, что ходит             

         С былою песней на устах,             

         Не расставаясь с песнею, не зная             

         Тех уст, что песню сотворили,             

Тех уст, что губ нежнейших не грубей, –

         Они в веках споют хваленья ей,             

         Когда наш прах с уоллеровым ляжет, –             

          Опилки на опилки немоты,             

И все разрушат зубы пустоты –

         За исключеньем красоты.             

 

ТОМАС СТЕРНС ЭЛИОТ

 

ПРЕЛЮДИЯ

© Перевод М. Зенкевич

 

 

Густеет зимний вечер в ночь,

И запахи чадит жаркое.

Шесть часов.

Сожженье дымных дней такое,

И вот вам ноги обмотал

Дождливый шквал

Листвою, сброшенною в грязь,

Газетами с пустых участков;

И бьет, струясь,

О ставни, трубы ливень частый.

А на углу стоит, дымясь,

Извозчичья худая кляча,

И фонари зажглись, маяча.

 

 

ШЕПОТКИ О БЕССМЕРТИИ

© Перевод А. Сергеев

 

 

О смерти Вебстер размышлял,

И прозревал костяк сквозь кожу;

Безгубая из‑под земли

Его звала к себе на ложе.

 

Он замечал, что не зрачок,

А лютик смотрит из глазницы,

Что вожделеющая мысль

К телам безжизненным стремится.

 

Таким же был, наверно, Донн,

Добравшийся до откровенья,

Что нет замен вне бытия

Объятью и проникновению,

 

Он знал, как стонет костный мозг,

Как кости бьются в лихорадке;

Лишенным плоти не дано

Соединения и разрядки.

……………………………

 

Милашка Гришкина глаза

Подводит, чтобы быть глазастей;

Ее привольный бюст – намек

На пневматические страсти.

 

В лесу залегший ягуар

Манит бегущую мартышку

При помощи кошачьих чар;

У Гришкиной же свой домишко.

 

Волнообразный ягуар

В чащобе душной и трясинной

Разит кошатиной слабей,

Чем крошка Гришкина в гостиной.

 

Прообразы живых существ

Вкруг прелестей ее роятся;

А мы к истлевшим ребрам льнем,

Чтоб с метафизикой обняться.

 

 

ГИППОПОТАМ

© Перевод А. Сергеев

 

Когда это послание прочитало будет у вас, то распорядитесь, чтобы оно было прочитано и в Лаодикийской церкви.

Послание ап. Павла к колоссянам, IV, 16

 

 

Гиппопотам широкозадый

На брюхе возлежит в болоте

Тяжелой каменной громадой,

Хотя он состоит из плоти.

 

Живая плоть слаба и бренна,

И нервы портят много крови;

А церковь Божия нетленна:

Скала лежит в ее основе.

 

Чтобы хоть чем‑то поживиться,

Часами грузный гиппо бродит;

А церковь и не шевелится,

Доходы сами к ней приходят

 

Не упадет ’потамьей туше

С высокой пальмы гроздь бананов,

А Церкви персики и груши

Привозят из‑за океанов.

 

Во время случки рев с сопеньем

Нелепый гиппо испускает;

А Церковь – та по воскресеньям

Слиянье с Богом воспевает.

 

Днем гиппо спит, а за добычей

Выходит в ночь обыкновенно;

У Церкви же иной обычай;

И спать и есть одновременно.

 

Я видел, как ’потам вознесся,

Покинув душную саванну,

И ангелы многоголосо

Запели Господу осанну.

 

Раскроются ворота рая,

И, кровью Агнца окропленный,

Он сядет средь святых, играя

На струнах арфы золоченой.

 

Он паче снега убелится

Лобзаньем мучениц невинных;

Вокруг же Церкви смрад клубится

В безвылазных земных низинах.

 

 

БЕСПЛОДНАЯ ЗЕМЛЯ

© Перевод А. Сергеев

 

Nam Sibyllam quidem Cumis ego ipse oculis meis vidi in ampulla pendere, et cum illi pueri dicerent: Σίβυλλα τί θέλεις; respondebat ilia: άποθανείν θελω [69]

 

Посвящается Эзре Паунду, il miglior fabbro [70].

 

 

I. ПОГРЕБЕНИЕ МЕРТВОГО

 

Апрель, беспощадный месяц, выводит

Сирень из мертвой земли, мешает

Воспоминанья и страсть, тревожит

Сонные корни весенним дождем.

Зима дает нам тепло, покрывает

Землю снегом забвенья, лелеет

Каплю жизни в засохших клубнях.

Лето напало на нас, пронесшись над Штарнбергерзее

Внезапным ливнем; мы скрылись под колоннадой

И вышли, уже на солнечный свет, в Хофгартен,

И выпили кофе, и целый час проболтали.

Bin gar keine Russin, stamm’ aus Litauen, echt Deutsch[71],

А когда мы в детстве ездили в гости к эрцгерцогу, –

Он мой кузен, – он меня усадил на санки,

А я испугалась. «Мари, – сказал он, – Мари,

Держись покрепче!» И мы понеслись.

В горах там привольно.

По ночам я читаю, зимою езжу на юг.

 

Что там за корни в земле, что за ветви растут

Из каменистой почвы? Этого, сын человека,

Ты не скажешь, не угадаешь, ибо узнал лишь

Груду поверженных образов там, где солнце палит,

А мертвое дерево тени не даст, ни сверчок утешенья[72].

Ни камни сухие журчанья воды. Лишь

Тут есть тень, под этой красной скалой

(Приди же в тень под этой красной скалой),

И я покажу тебе нечто, отличное

От тени твоей, что утром идет за тобою,

И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку;

Я покажу тебе ужас в пригоршне праха.

 

Frisch weht der Wind

Der Heimat zu

Mein Irisch Kind

Wo weilest du? [73]

 

– Ты преподнес мне гиацинты год назад,

Меня прозвали гиацинтовой невестой.

– И все же когда мы тогда возвратились из сада,

Ты – с охапкой цветов и росой в волосах, я не мог

Говорить, и в глазах потемнело, я был

Ни жив ни мертв, я не знал ничего,

Глядя в сердце света, в молчанье.

Oed’ und leer das Meer[74].

 

Мадам Созострис, знаменитая ясновидящая,

Сильно простужена, тем не менее

С коварной колодой[75] в руках слывет

Мудрейшей в Европе женщиной. «Вот, – говорит она, –

Вот ваша карта – утопленник, финикийский моряк.

(Стали перлами глаза. Видите?)

Вот Белладонна, Владычица Скал[76],

Владычица обстоятельств.

Вот человек с тремя опорами, вот Колесо,

А вот одноглазый купец, эта карта –

Пустая – то, что купец несет за спиной,

От меня это скрыто. Но я не вижу

Повешенного. Ваша смерть от воды.

Я вижу толпы, шагающие по кругу.

Благодарю вас. Любезнейшей миссис Эквитон

Скажите, что я принесу гороскоп сама:

В наши дни надо быть осторожной».

 

Призрачный город,

Толпы в буром тумане зимней зари,

Лондонский мост на веку повидал столь многих,

Я и не думал, что смерть унесла столь многих[77].

В воздухе выдохи, краткие, редкие[78].

Каждый под ноги смотрит, спешит

В гору и вниз по Кинг‑Уильям‑стрит

Туда, где Сент‑Мери Вулнот часы отбивает

С мертвым звуком на девятом ударе.

Там в толпе я окликнул знакомого: «Стетсон!

Стой, ты был на моем корабле при Милах[79]!

Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, –

Пророс ли он? Процветет ли он в этом году –

Или, может, нежданный мороз поразил его ложе?

И да будет Пес подальше оттуда, он друг человека

И может когтями вырыть его из земли!

Ты, „hypocrite lecteur! – mon semblable, – mon frère!“»[80]

 

 

II. ИГРА В ШАХМАТЫ

 

Она сидела, как на троне, в кресле,

Лоснившемся на мраморе[81], а зеркало

С пилястрами, увитыми плющом,

Из‑за которого выглядывал Эрот

(Другой крылом закрыл глаза),

Удваивало пламя семисвечников,

Бросая блик на стол, откуда

Алмазный блеск ему навстречу шел из

Атласного обилия футляров.

Хрустальные или слоновой кости

Флаконы – все без пробок – издавали

Тягучий, сложный, странный аромат,

Тревожащий, дурманящий, – а воздух,

Вливаясь в приоткрытое окно,

Продлял и оживлял свечное пламя

И возносил дымы под потолок,

Чуть шевеля орнаменты кессонов.

Аквариум без рыб

Горел травой и медью на цветных каменьях,

В их грустном свете плыл резной дельфин.

А над доской старинного камина,

Как бы в окне, ведущем в сад, виднелись

Метаморфозы Филомелы[82], грубо

Осиленной царем фракийским; все же

Сквозь плач ее непобедимым пеньем

Пустыню заполнявший соловей

Ушам нечистым щелкал: «Щёлк, щёлк, щёлк».

И прочие обломки времени

Со стен смотрели, висли, обвивали

И замыкали тишину.

На лестнице послышались шаги.

Под гребнем пламенные языки

Ее волос в мерцании камина,

Словами вспыхнув, дико обрывались.

 

«Все действует на нервы. Все. Останься.

Скажи мне что‑нибудь. Ты все молчишь.

О чем ты думаешь? О чем ты? А?

Я никогда не знаю. Впрочем, думай».

– Думаю я, что мы на крысиной тропинке,

Где мертвецы накидали костей.

 

«Что там за стук?»

– Ветер хлопает дверью.

«Какой ужасный шум. Что ветру надо?»

– Ничего ему не надо. «Послушай,

Ты ничего не знаешь? Ничего не видишь? Ничего

Не помнишь?»

 

– Я помню:

Были перлами глаза.

 

«Ты жив еще? Ты можешь мне ответить?»

– Но

О О О Шехекеспировские шутки –

 

Так элегантно

Так интеллигентно

 

«А что мне делать? Что мне делать?

С распущенными волосами выбежать

На улицу? А что нам делать завтра?

Что делать вообще?»

– С утра горячий душ,

Днем, если дождь, машина. А теперь

Мы будем в шахматы играть с тобой,

Терзая сонные глаза и ожидая стука в дверь.

Когда мужа Лил демобилизовали,

Я ей сказала сама, прямо, без никаких:

         Прошу заканчивать: пора             

– Альберт скоро вернется, приведи себя в порядок.

Он спросит, куда ты девала деньги, что он тебе

Оставил на зубы. Да‑да. Я сама не слыхала.

Не дури, Лил, выдери все и сделай вставные.

Он же сказал: смотреть на тебя не могу.

И я не могу, – говорю, – подумай об Альберте,