На мотив джиги. Не про любовь

 

 

«Эй, парень, ты с кем?» – спросил Мэнни Сенатор.

«Одумайся!» – выступил Джек Президент.

«Безбожник! – воскликнул в сердцах

Патер Томас. –

Попробуй лишь пикни – приструним в момент».

 

«Да что толковать!» – рявкнул Мэнни Горилла.

«Кончай канитель!» – крикнул Джек Пулемет.

«Ты брось! – посоветовал Томми Мак‑Бедлам. –

Не строй дурачка – этот трюк не пройдет».

 

«Утопия», – губы скривил Герцог Мэнни.

«Для блага страны!» – возгласил Джек Пиит.

«Он – красный, ей‑ей! – заорал Том Душила. –

Не хочет идти убивать – вот бандит!»

 

Мэнни Судья сказал: «Жуткое дело!»

«Веревочку», – проворковал Джек Палач.

«В могилке уютно, – пропел Том О’Виски. –

Лежи себе в гробике и не маячь!»

 

«Красавчик», – заплакала Хныкалка Мэнни.

«Все мы там будем», – вздохнул Квакер Том.

«Мир праху его! – подытожил Джек Бизнес. –

А если воскреснет, так снова убьем».

 

 

СМЕРТЬ МРАЧНОМУ ЧУЖАКУ

 

 

Прислужник тьмы, он был и вам знаком

В том царстве, где глядятся в омут ивы

И гуси удивляются лениво

Цветенью диких мальв. Вы помните о нем? –

Он был соседом вам или дружком.

 

А может, мудрым дядюшкой седым,

Судящим беспристрастно и спокойно

Бушующие мировые войны,

Или экранным молодцом лихим,

Не знающим сомнений. Где бы с ним

 

Вас ни сводило, – он везде, всегда

Был полицейским вашего района,

Кричащим «хода нет» и «прочь с газона»,

Держащим вас в повиновенье, как узда,

Зовущим все, что ново: «Ерунда!»

 

Он вашим «супер‑эго» был, врачом

Свихнувшимся обширной психбольницы,

Где здравый ум под стражею томится,

Сердец слепорожденным палачом.

Подобно Гитлеру, тянулся он нутром

 

К блондинам и аристократам. Ныне

Тюремщик этот должен быть убит;

Лишь смерть его одна освободит

Запутавшихся в мрачной паутине

И наш рассудок с сердцем примирит.

 

И вздрогнет птиц неукротимых кровь,

Не скованная мертвой зыбью боле

Стоячих вод, – подобно нашей воле,

Хиревшей долго на подпорках слов;

И грянет крыльев гром, как вещий зов.

 

 

ОДА АМЕРИКАНЦАМ, ПОГИБШИМ В КОРЕЕ

 

 

1

 

Бог возлюби вас, если на земле

Уже никто вас больше не полюбит,

О павшие на рисовых полях,

О похороненные на холмах

В роскошное и гибельное лето

Ненужной вам войны. Вы шли вперед

Под флагами бесстрашья и незнанья,

Раскрашенными, как на школьных картах,

В цвета тех стран, которых вам увидеть

Не довелось – и уж не доведется.

Как ловко вас спровадили, однако,

В бессрочные каникулы – веселых,

Увешанных оружьем до зубов,

Готовых победить весь мир. О трупы

На рисовых полях, о мертвецы

На склонах горных, сброшенные ныне

В могилу примечаний. Мы скорбим

О вас – об оборотнях слабоумных,

Не ведавших, кто прятался за вами.

 

 

2

 

Пчела, свой пыл берущая от солнца,

И мотылек, как призрак подземелья,

Несущийся сквозь ночь, – все существа

Счастливые стремятся неуклонно

Туда, куда ведет слепой инстинкт.

Счастливые слепцы! Вы стали миной,

Подложенной под наш фальшивый мир,

Где государство лепит души, церковь

Благословляет, – и никто из старших

Не отведет от ваших губ отраву,

Не посоветует вам поварить

Немного котелком, не намекнет,

Что не из книжек выучились рыбы

Ходить по суше. Нет, учителя

Вам сунули по теннисной ракетке,

Уверив, что у вас в руках – Ковчег

От всех потопов. Но в эпоху ломки

Одной отваги мало. Гибнут роем

Слепые мотыльки – и вы, слепцы,

Не ведающие о подоплеке.

 

 

3

 

Промокшая ворона на рассвете

Летит домой с протяжным, резким карком.

Но Бог (что с неба сыплет воробьев,

Как милосердье или конфетти),

Моргнет разок – и вот ее не стало.

И вас не стало. Где она теперь –

Былая доблесть огородных пугал?

Увяла, словно ранняя сирень,

Пока в Дакоте розы расцветают

И процветает биржа. И цветы

И акции – как будто сговорились

Вас увенчать немеркнущим салютом.

Явились плакальщиков вереницы,

На Форуме политик обронил

Слезу с ресниц. Но мы еще оплачем

Вас с вашей допотопною отвагой

И славой вредоносной, о безумцы,

Растяпы, недоучки, храбрецы,

О павшие на рисовых полях,

О мертвые на склонах безымянных!

 

РИЧАРД УИЛБЕР

 

СОВЕТ ПРОРОКУ

© Перевод П. Грушко

 

 

Когда ты придешь, – а ждать осталось немного, –

Обезумевший от всего, что увидел в пути,

Не проклиная, а заклиная именем бога

Себя самих пожалеть и спасти, –

 

Не пугай нас оружием, его глобальностью, длинной

Ракетою чисел, буравящей наши умы.

Медленным нашим сердцам

не угнаться за счетной машиной,

Мы не можем бояться того, что не ведаем мы.

 

Не пугай апокалипсисом наше племя живое.

Как можно представить это пространство без нас?

Солнце – лишь пламенем, лес –

неодушевленной листвою,

Камень – лишенным внимательных глаз?

 

Говори о мытарствах природы.

Не веря в слепые угрозы,

Мы верим лишь горькому опыту, а не ворожбе:

Вот распадается облако, и чернеют от холода лозы,

И пейзаж умирает. Мы поверим тебе,

 

Если ты скажешь,

что белохвостый олень превратится

В совершенную тень, растворившись во мгле,

Что даже от наших взглядов будет прятаться птица,

И дикарка‑сосна засохнет на голой скале,

 

И каждый поток умрет на каменном ложе,

Подобно Ксанфу[136], и вся форель – до мальков –

Всплывет вверх брюхом.

Кем будем мы, что мы сможем

Без дельфиньих прыжков и голубиных витков?

 

Без вещей, которые нас отражали, нас выражали?

Подумай, пророк, как себя мы отыщем в своем

Естестве, если исчезнет язык этой дали,

Если зеркало помутится или мы его разобьем –

 

Зеркало, где алеет роза любви и где скачет

Мустанг отваги, и поет печальный сверчок

В подвале души? Где каждый что‑то да значит

Или хотел бы значить? Подумай, пророк,

 

Если розы погибнут, – разве в то же мгновенье

Не увянут и наши сердца среди вымерших трав?

Разве мир не окутает беспросветное омертвенье,

Когда обезлиствеют бронзовые архивы дубрав?

 

 

ПОСЛЕ ПОСЛЕДНИХ ИЗВЕСТИЙ

© Перевод П. Грушко

 

 

После последних известий окна темнеют

И город стремительно тонет, касаясь ночного дна,

Каждый скатывается на своей личной подушке

В Атлантиду персонального сна.

 

А ветер все злее, он поднимает и гонит

Мусор событий по парку: бесформенный ком

Терзают зубья решеток, бумага взвивается,

Падает на дорожки с тихим шлепком

 

И снова летит. Строптивые стаи

Налетают на статую, как на мертвеца,

Бьют по застывшим глазам, проминаются

На бесстрастных выпуклостях лица,

 

Скребут по славному имени. Все это газетное

Воинство казнит погруженьем во мглу

То, о чем мы собирались подумать,

Выворачивает, перекручивает в темном углу

 

Людские слова, по канавам бьется в падучей

У ног полисмена, словно затоптанный снег,

Который рядом с его томительным одиночеством

Чавкает, укладываясь на ночлег.

 

К дьяволу! Под копыта императорской лошади!..

Когда на рассвете из ясной, сухой полутьмы

Голос диктора проворкует, как голубь,

И от душевной смуты, от смутьяна‑города мы,

 

Выползая из темного зева подземки,

Возвращаемся к жизни, к свету весны,

Неся утренний выпуск, когда идем по аллеям,

Где подобные ангелам люди, чьи лица бледны,

 

Деловито орудуя палкой, в мешки собирают

Мусор вечера, – ступая по пеплу умерших страниц,

Мы спугиваем твердым утренним шагом

Распевшихся в общественных зарослях птиц.