Октябрьские клены в портленде

© Перевод П. Грушко

 

 

Усталая листва в канун облета

Так безысходно напряглась, цедя́

Спокойный свет сквозь шумные решета,

Как будто ей и время не судья.

 

Полузабытый, вновь печет нам плечи

Багряный ливень. И со всех углов

На нас струится Троицы наречье

Сквозь золото кленовых куполов.

 

Свет кленов – он погаснет, но сначала

Он, освежив все наше существо,

Пятнает нас так въедливо и ало,

Что не свести, как ни своди его.

 

Так Мери в сказке, выстирав платок

(А сказки нам идут порою впрок),

Повесила его на розмарине –

И куст в кисейной синеве поблек.

 

Смотри, как пламя иссякает в сипи.

 

 

СОНЕТ («Зима настала; собрано зерно…»)

© Перевод В. Топоров

 

 

Зима настала; собрано зерно,

В сараях сено, и в яслях скотина,

И яблок в кладовой запасено.

«Окончилась всегдашняя рутина», –

 

Ты думаешь, в качалке у камина

Тяжелой тушей благостно застыв, –

И эта в целом славная картина

Всему земному нынче супротив.

 

Ведь там, снаружи, черною вороной

Слетает ночь на пугало (в твоей

Одежде старой, снегом занесенной),

 

Которое, как в пламени костра,

Руками рвется в небо – что, ей‑ей,

Уместней бы хозяину двора.

 

 

МАЯК

© Перевод В. Топоров

 

 

Воздвигнутый на утесе над морем, объятым ночью,

Маяк сверкает своим собственным светом,

Абордажными саблями здесь и там

Рассекая гордиев узел вод,

 

Озаряя караванные пути и Саргассовы луга,

Выискивая каждую упавшую волосинку,

Высвечивая щедрые, радостные

Игры могучих дочерей Океана.

 

Но затем все пропадает во вспышках тьмы –

Руки, бедра, луга и меридианы,

Все пропадает, и чернота зрачков

Ныряет в бездну за черным жемчугом моря –

 

Моря как такового. Глядим на ослепшие волны,

Мечущиеся обезумевшим стадом,

Слышим их вой, рев и гортанные вскрики,

Предупреждающие о водоворотах

 

Нашего разума. Ибо море становится непонятным,

Как голоса, проникающие в сознанье,

Охваченное утренним сном. Но и нам не проснуться –

Убаюканным на груди у моря… Душа,

 

Спрячься за крепостной стеной от глухого гула,

Выплачь свои александрийские слезы и ведай:

Огонь маяка, выхваченный из ножон,

Одним молниеносным ударом пронзает мантию тьмы

 

И освобождает из заточения наше зрение, –

И возвращает ему его сокровища:

Волны, неисчислимые и неуязвимые.

Давайте же поверим, что тьма –

 

Самое сокровенное изо всего, что мы видели.

Дочери Океана заигрывают с нами,

Обдавая нам лица водой.

Корабль в свету маяка – это праздник царству морскому.

 

 

СТАТУИ

© Перевод В. Топоров

 

 

Эти дети, играя у статуй в саду,

Заражают его озорством, и аллеи,

От стремительных шалостей сами шалея,

Мечут их, словно мяч, – на газон, на гряду

 

Аккуратных бедняжек‑цветов. – И они

Застывают в причудливых позах горгулий,

Но мгновенье спустя растревоженный улей

Вновь снимается с места. Под визг ребятни –

 

А вернее, – над ним, еле слышится вздох

Замороченных и озадаченных кленов,

Не понявших мальчишеских важных резонов

И поднявших отчаянный переполох

 

Тенью веток, в которых запутался змей.

А уже вслед за ним запускается новый!

И предельно осмыслен черед бестолковый,

Как в Хао́се Овидия. Резвость детей

 

Умеряют две няни. – Но, впрочем, не так,

Чтобы очень. – И шествуют важно, как горы,

По дорожке. А горы шагают не скоро –

Тучки мчатся на них, вот и весь мнимый шаг.

 

И чеканный свой марш прекращает солдат,

И влюбленные взор друг от друга отводят,

И на всех, кто в саду, словно что‑то находит, –

Только детские туфельки четко стучат.

 

На скамье, утлым телом вливаясь в нее,

Одинокий отверженный, силу и веру

Потеряв, посчитав за пустую химеру,

Смотрит, не узнавая, на царство свое.

 

 

ВЗГЛЯД В ИСТОРИЮ

© Перевод В. Топоров

 

 

I

 

Вот пять солдат с дагерротипа Брэди

Застыли, не ожив лишь потому,

Что не было одержанной победе

Ни капли веры… Гамлетом во тьму

 

Сойду, отцов молчащих окликая, –

Как бездыханно‑благостны они,

Отшельники в глуши чужого края, –

Исходу года их поход сродни.

 

Оружье, упряжь, жалкие палатки –

Игрушечны и беззащитны. Но

Кудрявых кленов стройные порядки

Ведут на холм.

Пахнуло тишиной

 

Мгновенной – от раската до раската –

В ветвях, которым пламенем пылать.

Отцы, я с вами, мы к холму прижаты

Врагом, но не отступим ни на пядь.

 

 

II

 

Но и Бирнамский лес на ум приходит,

Когда штурмуют этот Эльсинор

И тень деревьев на воду наводит

Кровавый блеск. История – простор,

 

Подвластный то приливам, то отливам,

Где каждая ничтожная волна

Подвержена решеньям торопливым

Чему – на дно, чему – всплывать со дна,

 

Что лавром покрывать, что мхом, какие

Сокровища вдруг вынести на мель,

Какие вскрыть могилы вековые,

А по каким – пустить зеленый хмель.

 

 

III

 

Итак, старик у моря,

Я начал понимать:

Для воли нет неволи

Страшней, чем благодать.

 

Но мертвецам молчать

Приходится, покуда

Не грянет роковой

Приказ невесть откуда.

 

С каким восторгом буду

Внимать я каждой лжи –

И под любое знамя –

Лишь только прикажи.

 

Но сгинут миражи,

Уловки и обманы

Обманутых отцов –

И строгим древом стану,

 

Не ждущим с неба манны

И мания вождя –

Но только жизнетворных

Сиянья и дождя.

 

 

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

© Перевод В. Топоров

 

 

Дойти до края – цель всего земного;

Поверхность озерца равно манит

Людей и рыб своею пенной тканью

С узором из кувшинок и канвой

Из палых листьев и сосновых веток,

Поддетою под панцирь пузырьков.

 

Впадая в дрему (словно лифт ночной

Вдруг рухнул вниз через рубеж алмазный),

Мы видим мир прекрасней, слышим песнь

Божественней – вполглаза и в пол‑уха –

Так на ночном лугу всегда слышны

Вдали кузнечики, а подойдешь – замолкнут.

 

Наш мир центростремителен; наш путь –

Из кратких снов – в последний бесконечный,

А этот сон не что иное, как

Водоворот из наших грез и мыслей, –

Куда наш парус вечно устремлен

В надежде на хорошую пучину.

 

 

МЕЛЬНИЦА

© Перевод В. Топоров

 

 

Свет клочковатый, дымчато‑оранжев,

Как корпия на ранах, – здесь и там.

Затем и он исчез – и лишь твой голос,

Проникнутый степенством легкой смерти,

Звучал из тьмы, поползшей на тебя.

Ты то ли бредил, то ли брел тропой

Имен забытых, образов, названий,

Ты вспоминал какую‑то сирень, –

Случайно, – словно роздал нажитое

И прожитое близким и друзьям, –

И вот теперь швырял последней медью.

А может, ты хотел разворошить

То, чем заняться не было досуга?

О мельнице ты вдруг заговорил,

Заброшенной и полусгнившей, – то ли

В Бразилии, то ль в штате Тенесси

Набрел ты на нее, уже не помню,

Но где‑то в глухомани. Если там

Была дорога, то весьма дрянная,

И ты увидел только три стены,

Поросшие плющом и виноградом, –

И заросли зеленые вокруг.

Но колесо по‑прежнему вращалось!

С таким зловещим скрежетом, что ты

Решил: здесь говорит с самим собою,

Наедине с собою, Время. – Так

Был вечен шум.

Но как же я узнаю,

Куда они ушли, раз ты – ушел,

Те имена, те образы, названья,

Та – вовсе мимолетная – сирень?

Все, что осталось, это колесо –

Ему теперь в моем мозгу вращаться.

 

 

ЧЕТВЕРТОЕ ИЮЛЯ [137]

© Перевод А. Сергеев

 

 

1

 

В тот день оксфордский лексикограф Лиддел

До Годстоу прокатиться по реке

Своим трем дочкам разрешенье выдал,

И мистер Доджсон, провожатый, чаю

Им налил в ивняке,

В тени, и сам, по капельке глотая,

Нарассказал того,

Чего ни сам, ни целый свет не видел;

Фантазий золотое естество

Привычки слов и чисел отвергало,

А Темза лишь струилась и моргала.

 

 

2

 

От них на запад, в Мемфисе, где зной

Пошибче над рекой куда пошире,

Грант, непреклонный, точно ток речной,

Закрывшись от помощников, дымил

Над картой в штаб‑квартире

И Виксберга судьбу определил:

Мятежники в ловушке,

Им через год оплачивать с лихвой

Провал десанта, брошенные пушки,

Им выходить от голода и вшей

К кривому дубу за кольцо траншей.

 

 

3

 

О, солнце не понятье, но светило.

Что, если б смесью чайного дымка

И грантовых сигар его затмило?

Что мир всегда от хаоса спасало?

Чье слово нас пока

Спасает от паденья и развала?

Ах, весел шелест крон

Лишь там, где все, что рощи населило,

Раздельно и не ведает имен,

Где плакала в тени Алиса, ибо

Той тени не могла сказать спасибо.

 

 

4

 

При том отнюдь блаженства не вкусил

Линней в апоплексическом ударе,

Когда, теснимый тьмою, упустил

Сладчайшую латынь земных начал,

Камней, растений, тварей –

Он их кустистой мыслью обнимал

И вдруг забыл названья

И собственное имя позабыл.

Итак, хвала тому живому знанью,

Что, запросто зайдя на огонек,

Приносит нам веселье и намек,

 

 

5

 

Но слава и Копернику, который,

Постигнув Солнце, шар пустил земной

Вращаться и, на выводы не скорый,

Вернулся в мир квадрантов и абстрактов,

Рискнув войти с мечтой

В проверочное отделенье фактов;

Америке – виват

За пробуждение, море крови, споры

На целый век, чтоб мы, усвоив взгляд,

Что негры тоже люди, вдруг вернули

Смысл сказанному в этот день июля.

 

 

КОТТЕДЖ‑СТРИТ, 1953 [138]

© Перевод А. Сергеев

 

 

На фоне пестрой ширмы Эдна Уорд

Приподняла китайский чайник с чаем:

– Вам, знаю, крепкий. Вам – наоборот.

С лимоном? С молоком? – Мы отвечаем.

 

Мы – вспугнутая миссис Плат и дочь,

Глядящая в пространство мимо чашки,

Жена и я, обязанный помочь.

Как тянется визит постыдно‑тяжкий!

 

Мой долг – хвалить известность и печать,

Плести про жизнь поэтов небылицы,

Чтоб Сильвию у края удержать:

Она хотела с жизнью распроститься.

 

Я – как слабак‑спасатель на песке,

Волной отброшен и уже не нужен,

Гляжу, как, захлебнувшись вдалеке,

Глядит пловчиха парою жемчужин.

 

Велик ее отказ, велик попрек.

А мы твердим любезно и некстати

Слова о жизни в летний файфоклок,

Который сам замешан на закате.

 

И Эдна Уорд через пятнадцать лет,

Когда ей будет чуть не девяносто,

На скорбь и слезы наложив запрет,

Подаст нам руку благодатно‑просто.

 

И Сильвию переживет – ведь той

Дано всего лет десять кропотливых,

Чтоб научиться и пробить отбои

В стихах прекрасных и несправедливых.

 

 

ПИСАТЕЛЬНИЦА

© Перевод А. Сергеев

 

 

У себя, на корме дома,

В разбросанном свете ломящихся в окна лип

Моя дочь пишет рассказ.

 

Я медлю на трапе, слушаю

Сквозь закрытую дверь, как пишущая машинка

Грохочет якорной цепью.

 

Подросток, а все же ноша

Ее жизни уже тяжелый, опасный груз:

Счастливого ей плавания!

 

Но теперь медлит она,

Точно спорит с банальным моим пожеланием.

В разрастающейся тишине

 

Весь дом как будто задумался,

И вновь она разражается сбивчивым стуком

Машинки и вновь умолкает.

 

Помню, шальная синица

Два года назад застряла в ее комнате;

Мы боялись ее напугать,

 

Прокрались, подняли раму

И сквозь щель в двери отчаянный час следили,

Как яркая, гладкая, дикая

 

Птица билась о стекла

Закрытых окон, и падала, как перчатка,

На пол или на стол,

 

И, нахохленная, в крови,

Собиралась с силами. Как мы вздохнули,

Когда она вдруг уверенно

 

Вспорхнула со спинки стула

И влетела в окно, открытое над порогом вселенной

Я забываю, милая,

 

Что это всегда вопрос

Жизни и смерти. Желаю тебе того же,

Чего всегда, но сильнее.

 

 

СНЕГ В АПРЕЛЕ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Бывает, зимы медлят

С уходом, белый тлен

Нас хлещет, землю солит,

Как Карфаген.

 

Но этот тихий, чистый

Слепящий хоровод

Похож не на прощанье,

А на приход.

 

Снежинки не сгибают

Ракитник у реки,

Но сеются сквозь сучья,

Как лепестки,

 

Или, взмывая к небу,

Мешают свет и тень,

Как вяз под ветром в яркий

Июльский день.

 

Мне кажется, что снегу

Тогда лишь будет край,

Когда поляны кашкой

Покроет май,

 

Что в зябком воздухе витает молочай.

 

 

АПРЕЛЯ 1974

© Перевод А. Сергеев

 

 

В тумане лес, овраг в снегу –

Но что случилось на лугу?

Казалось, больше не мертва

К земле примерзшая трава,

Но, как под ветром, в летний зной

Гуляет медленной волной.

Что значит эта зыбь земли?

Быть может, мы уже зашли

Так далеко, что сам закон

Природы кем‑то отменен?

Потусторонний, как кошмар,

Над лугом извивался пар,

Знакомую смущая глушь.

Восставший из стоячих луж

И льдистой, снежной их каймы,

Он означал конец зимы

И уходивший ввысь мороз –

Так ум, привыкший жить всерьез,

Смущеньем вдруг смягчит черты.

Здесь будут, я сказал, цветы.

 

 

ЧЕРНАЯ БЕРЕЗА

© Перевод А. Сергеев

 

 

Березу по коре узнать не просто,

Так глубоко растрескалась береста,

Так потемнела, что глядит в мороз

Сплошным скопленьем пятен и полос.

 

Не ствол в мечтах рисуется упрямо,

Но мозаичная колонна храма,

И Ара Цели или Латеран

От старости скорбят в снегу полян.

 

Но не мудри и душу не печаль ты –

Все эти раны, борозды и смальты

Не внутренний упадок старины,

Они извне на ствол привнесены.

 

Тут каждый год приходит обновленье,

Прирост кольца, обхвата расширенье,

Тут все искусство, смысл и благодать –

Созреть, растрескаться и устоять.

 

 

ДЖОН ЧЕПМЕН [139]

© Перевод А. Сергеев

 

 

На западе, где, перейдя границу

На Ликинг‑крик или на Брокенстроу,

Фургоны увязали по ступицу

И обретали рай для топоров,

 

Джон Чепмен на порубках первым делом

Радел о нуждах первых посельчан,

И половина ферм покрылась белым

Цветеньем яблонь из его семян.

 

Он выбрал не искусство – Божью милость,

Ни саженца ни разу не привив.

И что же в результате получилось?

Не яблочного золота налив,

 

Какой феаки или геспериды

Знавали, не плоды полночных стран,

Упорные знакомые гибриды –

Бен Девис, Чендлер, Граймз и Джонатан,

 

Но малус‑малус, с дней Грехопаденья

В Евразии прижившийся дичок,

Уродливый заморыш с жидкой тенью,

Досадный и горчащий, как упрек.

 

Джон Чепмен, встань из гроба, чтобы всходы

Твоих надежд сбылись для бытия.

А что до нас – мы крапчатой породы

В стране куда дичее, чем твоя,

 

Ждем меньшего от дерева и друга

И прививаем с горем пополам

Глазками свет – во тьме растущим туго

Корявым, кровным и кривым корням.

 

АЛЛЕН ГИНСБЕРГ

 

АМЕРИКА [140]

© Перевод Г. Симанович

 

 

Америка я все отдал тебе и я теперь ничто.

Америка два доллара 27 центов 17 января 1956.

Я кажется схожу с ума.

Америка когда мы покончим с войнами?

Пошла ты со своею атомной бомбой.

Я паршиво себя чувствую оставь меня в покое.

Я не притронусь к стихам покуда малость не тронусь.

Америка когда на тебя снизойдет смиренность

ангельская?

Когда же ты сбросишь это грязное белье?

Когда на себя самое поглядишь сквозь темень

могильную?

Когда ты станешь достойной своих бунтарей?

Америка почему столько слез скопилось в твоих

библиотеках?

Америка когда наконец ты отправишь в голодную

Индию яйца?

Меня тошнит от твоих идиотских порядков.

Когда я смогу в супермаркете накупить чего пожелаю?

Америка в конце концов нам с тобою на том свете

лучше не будет.

Я по горло сыт твоим государственным аппаратом.

По твоей милости меня потянуло в святоши.

Должно быть имеется другой способ уладить наш спор.

Берроуз[141] на Танжерах он вряд ли вернется это гибельно.

 

Ты и впрямь становишься зловещей или просто меня

дурачишь?

Я все же пытаюсь докопаться до сути.

Я одержим идеей я с ней ни за что не расстанусь.

Америка брось пихать меня локтем я знаю что делаю.

Америка сливовый цвет опадает.

Я месяцами газет не читаю что ни день за убийство

кого‑то судят.

Америка сердце мое с рабочими из ИРМ

Америка я был коммунистом когда еще был ребенком

я не жалею об этом.

Я всегда не прочь покурить марихуаны.

Я целыми днями дома торчу и глазею на розы

в клозете.

В китайском квартале нарезавшись в дым я не падаю

никогда.

Мой рассудок в норме значит жди неприятностей.

Неплохо бы вам застать меня за чтением Маркса.

Мой психоаналитик полагает что со мной все в порядке.

Я не намерен бормотать «Отче наш».

У меня таинственные видения и космические

галлюцинации.

Америка я еще не напомнил тебе что сотворила ты

с Дядюшкой Максом когда он приплыл из России.

Эй я к тебе обращаюсь.

Ты и дальше позволишь журналу «Тайм» тобою

командовать?

Я свихнулся на этом журнале «Тайм».

Я его читаю каждую неделю.

Всякий раз когда я украдкой хочу прошмыгнуть мимо

кондитерской лавки его переплет на меня таращится.

Я читаю его в подвальном этаже публичной библиотеки

в Беркли.

Он мне всегда напоминает об ответственности.

Бизнесмены народ серьезный. Кинопродюссеры

народ серьезный. Все поголовно серьезны кроме меня.

Сдается мне что я Америка.

Я опять с самим собою беседую.

На меня ополчилась Азия.

У китайца больше шансов уцелеть.

А не прикинуть ли мои национальные ресурсы.

Мои национальные ресурсы два кабака с марихуаной

десяток миллионов гениталий подпольные книжонки

приватного содержания которые расходятся

со скоростью 1400 миль в час и двадцать пять

тысяч всяких шизоидных обществ.

Я уж молчу о тюрьмах моих о миллионах обездоленных

что живут озаренные блеском моих фейерверков.

Я упразднил французские бордели на очереди Танжеры.

Я сплю и вижу себя Президентом хоть я и католик.

 

Америка как мне втемяшить священную литанию

в твою ошалевшую башку?

Меня ждет будущее Генри Форда строфы мои столь же

неподражаемы как его автомобили но к тому же они

разнополые.

Америка я запродам тебе строфы мои по 2500 за штуку

а за твои устаревшие дам по 500 наличными

Америка свободу Тому Муни[142]

Америка спаси испанских антифашистов

Америка Сакко и Ванцетти не должны умереть

Америка я солидарен с парнями из Скотсборо.

Америка когда мне было семь мать с собою меня брала

на заседания коммунистической ячейки там

в обмен на пятицентовый билетик получали

мы целую горсть бобов и там говорили

что думали все были такие милые и сочувствовали

рабочим такая искренность во всем вы

представить себе не можете до чего хороша была

эта партия в 1835 году Скотт Ниринг[143] еще был

знатным почтенным старцем Мама Блур меня

растрогала до слез я однажды видел самого

Израэля Амтера. Все они вероятно были

шпионами.

Америка тебе вовсе не нужна война.

Америка это все они бяки русские.

Эти русские ух эти русские и эти китайцы. И эти

русские.

Россия жаждет скушать нас тепленькими. Россия мощна

и безумна.

Она хочет повышвыривать из гаражей наши автомобили.

Она только и мечтает поскорей заграбастать Чикаго.

Ей невтерпеж начать издавать красный «Ридерз

Дайджест». Она вот‑вот перетащит в Сибирь наши

автозаводы. Ее чиновники уже орудуют на наших

бензоколонках.

Плохи дела. Ох плохи. Они заставляют индейцев

учиться читать. Им нужны огромные черные негры.

Бр‑р‑р. Они заставляют нас работать

по шестнадцать часов в сутки. Спасите.

Америка это вполне серьезно.

Америка это после твоих телепрограмм.

Америка так ли это?

Лучше бы дали мне право на труд.

Да я не хочу ни в Армию идти ни крутить токарные

станки на аккуратненьких фабриках я близорук

и к тому же еще психопат.

Америка отдаюсь делай со мной что хочешь.

 

 

СУПЕРМАРКЕТ В КАЛИФОРНИИ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой

и застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт

Уитмен!

Голодный, усталый, я шел покупать себе образы

и забрел под неоновый свод супермаркета и вспомнил

перечисленье предметов в своих стихах.

Что за персики! Что за полутона! Покупатели вечером

целыми семьями! Проходы набиты мужьями! Жены

у гор авокадо, дети среди помидоров! – и ты, Гарсия

Лорка, что ты делал среди арбузов?

 

Я видел, как ты, Уолт Уитмен, бездетный старый

ниспровергатель, трогал мясо на холодильнике

и глазел на мальчишек из бакалейного.

Я слышал, как ты задавал вопросы: кто убил поросят?

Сколько стоят бананы? Ты ли это, мой ангел?

Я ходил за тобой по блестящим аллеям консервных

банок, и за мною ходил магазинный сыщик.

Мы бродили с тобой, одинокие, мысленно пробуя

артишоки, наслаждаясь всеми морожеными

деликатесами, и всегда избегали кассиршу.

 

Куда мы идем, Уолт Уитмен? Двери закроются через час.

Куда сегодня ведет твоя борода?

(Я беру твою книгу и мечтаю о нашей одиссее

по супермаркету и чувствую – все это вздор.)

Так что – мы будем бродить всю ночь по пустынным

улицам? Деревья бросают тени на тени, в домах

гаснет свет, мы одни.

Что же, будем идти домой мимо спящих синих

автомобилей, мечтая об утраченной Америке любви?

О дорогой отец, старый седобородый одинокий учитель

мужества, какая была у тебя Америка, когда Харон

перевез тебя на дымящийся берег и ты стоял

и смотрел, как теряется лодка в черных струях Леты?

 

 

СУТРА [144]  ПОДСОЛНУХА

© Перевод А. Сергеев

 

 

Я бродил по берегу грязной консервной свалки, и уселся

в огромной тени паровоза «Сазерн Пасифик»,

и глядел на закат над коробками вверх по горам,

и плакал.

Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой изогнутой

балке, друг, и мы, серые и печальные, одинаково

размышляли о собственных душах в окружении

узловатых железных корней машин.

Покрытая нефтью река отражала багровое небо, солнце

садилось на последние пики над Фриско, в этих

водах ни рыбы, в горах – ни отшельника, только мы,

красноглазые и сутулые, словно старые нищие у реки,

сидели, усталые, со своими мыслями.

– Посмотри на Подсолнух, – сказал мне Джек, – на фоне

заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как

человек, возвышаясь из кучи старинных опилок –

– я приподнялся, зачарованный – это был мой первый

подсолнух, память о Блейке – мои прозрения –

Гарлем

и Пекла Ист‑Ривер, и по мосту лязг сандвичей

Джоза Гризи, тупики детских колясок, черные

стертые шины, забытые, без рисунка, стихи

на речном берегу, горшки и кондомы, ножи – все

стальные, но не нержавеющие, – и лишь эта липкая

грязь и бритвенно острые артифакты[145] отходят

в прошлое –

серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся,

унылый и пыльный, и в глазах его копоть и смог

и дым допотопных локомотивов –

Венчик с поблекшими лепестками, погнутыми

и щербатыми, как изуродованная корона, большое

лицо, кое‑где повыпали семечки, скоро он станет

беззубым ртом горячего неба, и солнца лучи погаснут

в его волосах, как засохшая паутина,

листья торчат из стебля, как руки, жесты из корпя

в опилках, осыпавшаяся известка с ветвей, мертвая

муха в ухе,

несвятая побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, как

тогда я любил тебя!

Эта грязь была не людской грязью, но грязью смерти

и человеческих паровозов,

вся пелена пыли на грязной коже железной дороги, этот

смог на щеке, это веко черной нужды, эта покрытая

сажей рука или фаллос или протуберанец

искусственной – хуже, чем грязь, – промышленной –

современной – всей этой цивилизации, запятнавшей

твою сумасшедшую золотую корону, –

и эти туманные мысли о смерти, и пыльные безлюбые

глаза и концы, и увядшие корни внизу, в домашней

куче песка и опилок, резиновые доллары, шкура

машины, потроха чахоточного автомобиля, пустые

консервные банки со ржавыми языками набок, – что

еще мне сказать? – импотентский остаток сигары,

влагалища тачек, молочные груди автомобиля,

потертая задница кресла и сфинктер динамо – все

это

спрелось и мумифицировалось вкруг твоих корней –

и ты стоишь предо мною в закате, и сколько величья

в твоих очертаньях!

О совершенная красота подсолнуха! Совершенное

счастье бытия подсолнуха! Ласковый глаз природы,

нацеленный на хиповатое ребрышко месяца, проснулся

живой, возбужденно впивая в закатной тени золотой

ветерок ежемесячного восхода!

Сколько мух жужжало вокруг тебя, не замечая твоей

грязи, когда ты проклинал небеса железной дороги

и свою цветочную душу?

Бедный мертвый цветок! Когда позабыл ты, что ты

цветок? Когда ты, взглянув на себя, решил, что ты

бессильный и грязный старый локомотив, призрак

локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего

дикого американского паровоза?

Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, ты был

Подсолнухом!

А ты, Паровоз, ты и есть паровоз, не забудь же!

И, взяв скелет подсолнуха, я водрузил его рядом с собою,

как скипетр,

и проповедь произнес для своей души, и для Джека, и для

всех, кто желал бы слушать:

– Мы не грязная наша кожа, мы не наши страшные,

пыльные, безобразные паровозы, все мы душою

прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены

семенами, и наши голые волосатые золотые тела при

закате превращаются в сумасшедшие черные тени

подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно

наблюдают наши глаза в тени безумного кладбища

паровозов над грязной рекой при свете заката

над Фриско.

 

 

МОЕ ПЕЧАЛЬНОЕ Я

© Перевод А. Сергеев

 

 

Порой, когда глаза мои краснеют,

я забираюсь на крышу небоскреба Эр‑Си‑Эй

и смотрю на мой мир, Манхаттан –

мои дома́, улицы‑очевидцы моих похождений,

мансарды, диваны, квартиры без горячей воды

– там, на Пятой авеню, ее я тоже имею в виду,

с муравьями автомобилей, желтыми такси,

пешеходами, величиной с шерстинку, –

панорама мостов, восход над механикой Бруклина,

закат над Нью‑Джерси, где я родился,

и Патерсоном, где я играл с муравьями, –

мои недавние любвишки на 15‑й улице,

мои любови на Нижнем Ист‑Сайде,

мои некогда громкие похождения на Бронксе,

вдали –

тропинки пересекаются на невидимых улицах,

моя жизнь подытоживается, мои отлучки

и восторги в Гарлеме –

– солнце светит на все, чем я завладел

одним взглядом отсюда до горизонта,

до последней моей бесконечности –

там, где вода океана.

 

Грустный,

вхожу я в лифт,

и спускаюсь в раздумии,

и бреду тротуаром, вглядываясь во все людские

машинные стекла и лица,

ищу того, кто может любить,

и останавливаюсь, ошеломленный,

перед витриной с автомобилями,

стою, уйдя в себя, созерцаю,

а сзади меня

по Пятой авеню движутся автомобили,

ожидая мгновенья, когда…

 

Пора домой, приготовить ужин, послушать по радио

романтические известия о войне.

 

…все движение остановится.

Я иду по безвременью, испытывая тоску жизни,

нежность сочится сквозь здания,

мои пальцы ощупывают лицо реальности,

по моему собственному лицу, отраженному

в уличном зеркале, текут слезы – сумерки –

мне не хочется

ни конфет, ни духовного общения

под японскими абажурами –

 

Смятенный обступившими его картинами,

Человек пробирается по улице

мимо коробок, газет,

галстуков, дивных костюмов –

навстречу желанью.

Мужчины, женщины текут по тротуарам,

тикают красные огоньки, время торопится,

машины торопятся –

и все эти пересекающиеся стриты

и авеню,

гудящие, бесконечные,

ведут сквозь спазмы заторов,

крики и скрежет машин

мучительным путем

за город, к кладбищу,

к тишине

на смертном одре или на горной вершине,

которую я однажды увидел,

которой я не достиг

и не достигну в будущем,

когда исчезнет весь тот Манхаттан, который я только

что видел.

 

 

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ В КАЛЬКУТТЕ

© Перевод Р. Дубровкин

 

 

До рассвета еще далеко. Тиканье старых часов,

половина третьего. Под потолком

стрекочут сверчки. Дверь на улицу заперта –

сонные тела, усы, обнаженная плоть,

но никакого желания. Вялые москиты

напоминают о зудящих укусах,

медленно вращается вентилятор,

случайная автомашина с ревом проносится по асфальту,

где‑то фыркает бык: во всем тревожное ожидание.

Время остановилось в этих четырех пожелтевших стенах,

пустоту наполняют лишь гудки паровозов

и лай собак, подхваченный в соседнем квартале.

На полке томики Пушкина, Шекспира, Блейка –

непрочитанные. Муза Поэзии,

что толку призывать тебя в безмолвие этих коек,

под глянцевитый овал надтреснутого зеркала! –

Великолепная ночь для тех, кто жаждет исчезнуть –

на каких‑нибудь восемь часов – в сумрачном провале сна

и проснуться среди липких ладоней,

с горьким вкусом во рту и тяжестью в груди,

истосковавшейся по сигарете. –

Что делать с этими руками, с большими пальцами ног,

с глазными яблоками в этой полуголодной,

разгоряченной конками Калькутте, в этой Вечности,

у которой от старости давно сгнили все зубы? –

Рильке мог по крайней мере мечтать о любви –

о привычном холодке в груди, дрожащих коленях.

Мечтать об этом? О бездонном звездном небе.

Если мозг тупеет, жизнь отвечает нам

убийственным свинцовым дыханием, но сейчас

гигантские обломки зданий и миров

крушат преграды Слова и навечно погребают меня

под тяжелыми водами священного Ганга.

Бежать отсюда, но как? – только через гибельное

марево Бангкока или Нью‑Йорка.

С кожи хватит того, что она кожа, –

разве этого мало? – но от визжащей боли в боку

ей становится тошно от себя самой,

и замысловатый мираж улетучивается,

покончив с этим давно опостылевшим миром. –

Оставь бессмертие и страдания кому‑нибудь другому. –

Только бы не застрять в этой дыре на краю вселенной,

вкалывая в руку морфий и убивая плоть.

 

ЛОРЕНС ФЕРЛИНГЕТТИ

 

«Мир превосходное место…»

© Перевод В. Минушин

 

 

Мир превосходное место

чтобы родиться в нем

если вы не против чтобы счастье

было безоблачным не всегда

если вы не против чтобы он обернулся адом

иногда

именно когда все прекрасно

ведь даже в раю

не поют

все время

 

Мир превосходное место

чтобы родиться в нем

если вы не против чтобы люди умирали

все время

или только голодали

какое‑то время

ведь это не так ужасно

раз это не вы

 

О мир превосходное место

чтобы родиться в нем

если вы не очень против

пары пустых голов

над вами

или бомбы в лицо

когда вы

любуетесь небесами

или такого убожества

как наше хваленое общество

что корчится

от своих людей знаменитых

и своих людей забытых

и священников

и прочих охранников

и от всяческих сегрегаций

и расследований конгресса

и от запоров иных

что мы бедные

получаем в наследство

 

Да мир наилучшее место

для многих вещей

и чтобы смеяться

и чтобы любить

и чтобы грустить

и петь печальные песни и вдохновляться

и прогуливаться

глядя вокруг

и нюхать цветы

и на статуи пялиться

и даже думать

и людей целовать и

делать детей и мужем помыкать

и шляпами махать и

танцевать

и плавать в реках

на пикниках

в разгаре лета

и просто вообще

«жить»

Да

но тогда в самом разгаре

появляется улыбающийся

гробовщик

 

 

«У Гойи на офортах гениальных род людской…»

© Перевод В. Минушин

 

 

У Гойи на офортах гениальных род людской

мы видим как бы

в тот момент когда

он был впервые назван

«многострадальным человечеством»

Люди на каждом листе

корчатся в ярости

отчаянья

Стеная

теснятся с младенцами окруженные копьями

под цементным небом

в абстрактном пейзаже среди расколотых бурей

деревьев

падающих статуй перепончатых крыльев клювов

торчащих виселиц

трупов и хищных петухов

и всех возможных воющих чудовищ

рожденных

«трагическим сознаньем»

Они до того реальны

как если бы вправду существовали

И они существуют

 

Изменился один пейзаж

 

Все так же тянутся они по дорогам

затравленные легионерами

коварными ветряками и сумасшедшими

кочетами

 

Это те самые люди

только еще дальше от дома

на просторных автострадах

бетонного континента

окаймленных вкрадчивой рекламой

иллюстрирующей идиотские иллюзии счастья

На этой картине меньше двуколок

но больше калек

в ярких машинах

у них странные номерные знаки

и моторы

что пожирают Америку

 

 

«Рискуя впасть в абсурд…»

© Перевод А. Сергеев

 

 

Рискуя впасть в абсурд

или погибнуть

во время представления

над головами

своей аудитории

Поэт словно акробат

взбирается по рифме на канат

собственного изобретения.