В Музее изобразительных искусств

© Перевод П. Грушко

 

 

На страданья у них был наметанный глаз.

Старые мастера, как точно они замечали,

Где у человека болит, как это в нас,

Когда кто‑то ест, отворяет окно или бродит в печали,

Как рядом со старцами, которые почтительно ждут

Божественного рождения, всегда есть дети,

Которые ничего не ждут, а строгают коньками пруд

У самой опушки, –

художники эти

Знали – страшные муки идут своим чередом

В каком‑нибудь закоулке, а рядом

Собаки ведут свою собачью жизнь, повсюду содом,

А лошадь истязателя

спокойно трется о дерево задом.

 

В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг,

Все равнодушны, пахарь – словно незрячий:

Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,

Но для него это не было смертельною неудачей, –

Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно

Воды, а изящный корабль, с которого не могли

Не видеть, как мальчик падает с небосклона,

Был занят плаваньем,

все дальше уплывал от земли…

 

 

НАШИ НАКЛОННОСТИ

© Перевод Э. Шустер

 

 

Внемлет лев песочным часам,

А сад – колокольным уставам,

Что Время терпимо к ложным шагам,

Что неправильно быть всегда правым.

 

Увы, как ни громок Времени звон,

Как ни быстро его теченье,

Львиный прыжок все равно силен,

А розе чуждо смущенье.

 

Ведь роза и лев ищут только удач;

Мы же слово судим по звуку,

Видим жизнь как решенье трудных задач,

 

А Время – как ценность святую.

Чтоб найти себя, кто из нас крюку

Склонен путь предпочесть напрямую?

 

 

БАРД

© Перевод П. Грушко

 

 

Он был слугой – его не замечали,

Он тенью был людских страстей, тревог.

Но в нем, как ветер, пели все печали –

Вздыхали люди: это плачет бог!

 

А бога славят. И тщеславным стал он,

Стал почитать за песни сущий бред,

Рождавшийся в его уме усталом

Среди домашней суеты сует.

 

Поэзия не шла к нему, хоть плачь,

Теперь он изучал свои невзгоды

И безделушки гладкие строгал.

 

По городу бродил он, как палач,

Людей встречая, думал: вот уроды!

А если встречный злился – убегал.

 

 

КУЛЬТУРА ПЛЕМЕНИ ЛИМБО

© Перевод П. Грушко

 

 

По мнению туристов, племя лимбо,

На первый взгляд, почти на нас похоже,

Жилища их практически опрятны,

Часы идут почти как наши, пища

Почти что аппетитна, но никто

И никогда не видел их детей.

 

В наречье лимбо, по сравненью с нашим,

Есть больше слов, где тонкие оттенки

Обозначают всякие «чуть‑чуть,

Ни то ни се, почти что, что‑то вроде,

Чуть больше или меньше, где‑то рядом…».

В местоименьях лимбо нет лица.

 

В легендах лимбо рыцарь и дракой

Грозят друг другу саблей и клыками,

Промахиваясь лишь на волосок,

Смерть с юношей не свидится никак:

Она прошла чуть раньше, он чуть позже,

Кошель волшебный потерял владельца.

 

«Итак, – читаем мы в конце, – принцесса

И принц почти‑что‑все‑еще женаты…»

Откуда, почему у них такая

Любовь к неточностям? Возможно, каждый

Из лимбо занят самопостиженьем?

А разве знаешь точно – кто ты есть?

 

 

СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА

© Перевод А. Сергеев

 

 

Я сижу в ресторанчике

На Пятьдесят Второй

Улице; в зыбком свете

Гибнут надежды умников

Бесчестного десятилетия:

Волны злобы и страха

Плывут над светлой землей,

Над затемненной землей,

Поглощая личные жизни;

Тошнотворным запахом смерти

Оскорблен вечерний покой.

 

Точный ученый может

Взвесить все наши грехи

От лютеровских времен

До наших времен, когда

Европа сходит с ума;

Наглядно покажет он,

Из какой личинки возрос

Шизофреничный кумир;

Мы знаем по школьным азам,

Кому причиняют зло,

Зло причиняет сам.

 

Уже изгой Фукидид

Знал все наборы слов

О демократии,

И все тиранов пути,

И прочий замшелый вздор,

Рассчитанный на мертвецов.

Он сумел рассказать,

Как знания гонят прочь,

Как входит в привычку боль

И как смысл теряет закон.

И все предстоит опять!

 

В этот нейтральный воздух,

Где небоскребы всею

Своей высотой утверждают

Величье Простых Людей,

Радио тщетно вливает

Убогие оправдания.

Но кто еще может жить

Мечтою о процветании,

Когда в окно сквозь стекло

Смотрит империализм

И международное зло?

 

Люди за стойкой стремятся

По‑заведенному жить:

Джаз должен вечно играть,

А лампы вечно светить.

На конференциях тщатся

Обставить мебелью доты,

Придать им сходство с жильем,

Чтобы мы, несчастные дети,

Страшащиеся темноты,

Брели в проклятом лесу

И не знали, куда бредем.

 

Воинственная чепуха

Из уст Высоких Персон

В нашей крови жива,

Как первородный грех.

То, что безумец Нижинский

О Дягилеве сказал,

В общем, верно для всех:

Каждое существо

Хочет не всех любить,

Скорее, наоборот, –

А чтоб все любили его.

 

Владельцы сезонных билетов,

Из консервативного мрака

Пробуждаясь к моральной жизни,

Клянутся себе поутру:

«Я буду верен жене,

И все пойдет по‑иному».

Просыпаясь, вступает вояка

В навязанную игру.

Но кто поможет владыкам?

Кто заговорит за немого?

Кто скажет правду глухому?

 

Мне дарован язык,

Чтобы избавить от пут,

От романтической лжи

Мозг человека в толпе,

От лжи бессильных Властей,

Чьи здания небо скребут.

Нет никаких Государств,

В одиночку не уцелеть.

Горе сравняло всех.

Выбор у нас один –

Любить или умереть.

 

В глупости и в ночи

Мир беззащитный погряз;

Мечутся азбукой Морзе,

Пляшут во тьме лучи –

Вершители и Справедливцы

Шлют друг другу послания.

Я, как и все, порождение

Эроса и земли,

В отчаянье всеотрицания –

О, если бы я сумел

Вспыхнуть огнем утверждения!

 

 

В ДРУГОЕ ВРЕМЯ

© Перевод Э. Шустер

 

 

Для нас, как для любого дезертира,

Цветов бессчетных, что не знают счет,

Зверей, которых память не грызет,

Сейчас – вот все пространство мира.

 

Мы рады – Не Сегодня – произнесть,

Мы позабыли, как сказать Я Есть,

И заблудились бы, когда попали

В минувшего возвышенные дали.

 

Вот мы спешим, чеканя четко шаг,

Найти с удобствами удобный флаг,

Шепча, как древние, но уподобив каше

Слова Мое и Их, Его и Наше.

 

Как будто древним нужно было время,

Чтобы принять ответственности бремя,

Как будто ложным было в них

Желанье стать отличным от других.

 

Не странно, что сегодня к стольким людям

Смерть от тоски и одиночества грядет;

И не обманет нас словесный оборот –

В другое время мы другими будем.

 

 

ХВАЛА ИЗВЕСТНЯКУ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Переменчивых нас постоянная ностальгия

Возвращает к известняку, ибо этот камень

Растворяется в море. Вот они, круглые склоны

С надземным запахом тмина, с подземной системой

Пещер и потоков; прислушайся, как повсюду

Кудахчут ручьи – и каждый свое озерко

Наполняет для рыб и свой овраг прорезает

На радость ящеркам и мотылькам; вглядись

В страну небольших расстояний и четких примет:

Ведь это же Мать‑Земля – да и где еще может

Ее непослушный сын под солнцем на камне

Разлечься и знать, что его за грехи не разлюбят,

Ибо в этих грехах – половина его обаянья?

От крошащейся кромки до церковки на вершине,

От стоячей лужи до шумного водопада,

От голой поляны до чинного виноградника –

Один простодушный шаг, он по силам ребенку,

Который ласкается, кается или буянит,

Чтобы привлечь к себе внимание старших.

 

Теперь взгляни на парней – как по двое, по трое

Они шагают на кручи, порой рука об руку,

Но никогда, слава Богу, не по‑солдатски в ногу;

Как в полдень в тени на площади яростно спорят,

Хотя ничего неожиданного друг другу

Не могут сказать – и не могут себе представить

Божество, чей гнев упирается в принцип

И не смягчается ловкою поговоркой

Или доброй балладой: они привыкли считать,

Что камень податлив, и не шарахались в страхе

Перед вулканом, чью злобу не укротишь;

Счастливые уроженцы долин, где до цели

Легко дотянуться или дойти пешком,

Никогда они не видали бескрайней пустыни

Сквозь сетку самума и никогда не встречали

Ядовитых растений и насекомых в джунглях –

Да и что у нас может быть общего с этой жутью!

Другое дело сбившийся с толку парень,

Который сбывает фальшивые бриллианты,

Стал сутенером или пропил прекрасный тенор –

Такое может случиться со всеми нами,

Кроме самых лучших и худших…

Не оттого ли

Лучших и худших влечет неумеренный климат,

Где красота не лежит на поверхности, свет сокровенней,

А смысл жизни серьезней, чем пьяный пикник.

«Придите! – кричит гранит. – Как уклончив ваш юмор,

Как редок ваш поцелуй и как непременна гибель!»

(Кандидаты в святые тихонько уходят.) «Придите! –

Мурлыкают глина и галька. – На наших равнинах

Простор для армий, а реки ищут обузданья,

И рабы возведут вам величественные гробницы:

Податливо человечество, как податлива почва,

И планета и люди нуждаются в переустройстве».

(Кандидаты в Цезари громко хлопают дверью.)

Но самых отчаянных увлекал за собою

Древний холодный свободный зов океана:

«Я – одиночество, и ничего не требую,

И ничего не сулю вам, кроме свободы;

Нет любви, есть только вражда и грусть».

 

Голоса говорили правду, мой милый, правду;

Этот край только кажется нашим прекрасным домом,

И покой его – не затишье Истории в точке,

Где все разрешилось однажды и навсегда.

Он – глухая провинция, связанная тоннелем

С большим деловитым миром и робко прелестная –

И это все? Не совсем: Каков бы он ни был,

Он соблюдает свой долг перед внешним миром,

Под сомнение ставя права Великих Столиц

И личную славу. Поэт, хвалимый за честность,

Ибо привык называть солнце – солнцем,

А ум свой – Загадкой, здесь не в своей тарелке:

Массивные статуи не принимают его

Антимифологический миф; озорные мальчишки

Под черепичными переходами замка

Осаждают ученого сотней житейских вопросов

И соображений и этим корят за пристрастье

К отвлеченным аспектам Природы; я тоже слыхал

Такие упреки – за что и сколько, ты знаешь.

Не терять ни минуты, не отставать от ближних

И ни в коем случае не походить на животных,

Которые лишь повторяют себя, ни на камень

И воду, о которых заранее все известно, –

Вот суть Англиканской Обедни; она утешает

Музыкой (музыку можно слушать где хочешь),

Но нет в ней пищи для зренья и обонянья.

Если мы видим в смерти конечную данность,

Значит, мы молимся так, как надо; но если

Грехи отпустятся и мертвецы восстанут,

То преображение праха в живую радость

Невинных атлетов и многоруких фонтанов

Заставляет подумать подальше: блаженным будет

Безразлично, с какой колокольни на них посмотрят,

Ибо им утаивать нечего. Мой дорогой,

Не мне рассуждать, кто прав и что будет потом.

Но когда я пытаюсь представить любовь без изъяна

Или жизнь после смерти, я слышу одно струенье

Подземных потоков и вижу один известняк.

 

 

ЭПИТАФИЯ ТИРАНУ

© Перевод П. Грушко

 

 

Совершенства он жаждал в конечном счете,

Но были его стихи простоваты.

Он тонко использовал глупость людей,

Все строил на армии и на флоте.

Он ржал – и хихикали депутаты,

Вопил – и смерть косила детей.

 

 

НЕИЗВЕСТНЫЙ ГРАЖДАНИН

© Перевод П. Грушко

 

Этот мраморный монумент воздвигнут за счет государства в честь ХС/07/М/378

 

 

Бюро Статистики подтвердило снова,

Что он не судился, все данные говорят:

В современном смысле старомодного слова

Он праведник, внесший свой скромный вклад

В развитие нашей Великой Страны.

С самой юности до пенсионного года

Он ни разу (исключая годы войны)

Не увольнялся со своего завода.

В Кукиш‑Моторс ему всегда были рады:

Не штрейкбрехер, достойные взгляды,

Профсоюзные взносы уплачивал в срок

(Профсоюз положительный), означенный

парень,

По мненью Психологов, был популярен

На службе, и выпивка шла ему впрок.

Каждый день он покупал по газете,

Реакция на Рекламу была первый класс,

Застрахованный от всего на свете,

Он в Больнице, однако, был только раз.

Согласно Вестнику высших сфер,

Он был поклонник Системы Рассрочек,

Имел все вещи и среди прочих

Радиолу, машину, кондиционер.

По мнению Службы общественных мнений,

Во взглядах его был здравый резон:

Если был мир – за мир был и он,

А война – он шел на войну. Тем не менее

Он выжил, имел пятерых детей,

Наш Демограф писал в одной из статей

О количестве этом как об идеале.

В Школе был смирным, правильно рос.

Был ли счастлив? Свободен? Странный вопрос:

Если бы не был, мы бы об этом знали.

 

 

ЩИТ АХИЛЛА

© Перевод П. Грушко

 

 

         Она глядит, как он ладит щит,             

         Надеясь узреть на нем виноград,             

         И паруса на дикой волне,             

         И беломраморный мирный град,             

         Но на слепящий глаза металл             

         Его искусная длань нанесла             

         Просторы, выжженные дотла,             

         И небо, серое, как зола…             

 

Погасшая земля, где ни воды,

Ни трав и ни намека на селенье,

Где не на чем присесть и нет еды,

И все же в этом сонном запустенье

Виднелись люди, смутные, как тени,

Строй из бессчетных башмаков и глаз,

Пустых, пока не прозвучал приказ.

 

Безликий голос – свыше – утверждал,

Что цель была оправданно‑законной,

Он цифры приводил и убеждал,

Жужжа над ухом мухой монотонной, –

Взбивая пыль, колонна за колонной

Пошла вперед, пьянея от тирад,

Оправдывавших путь в кромешный ад.

 

         Она глядит, как он ладит щит,             

         Надеясь узреть священный обряд:             

         Пиршество и приношенье жертв             

В виде увитых цветами телят, –

         Но на слепящий глаза металл             

         Длань его не алтарь нанесла:             

         В отсветах горна видит она             

         Другие сцены, иные дела…             

 

Колючей проволокой обнесен

Какой‑то плац, где зубоскалят судьи,

Стоит жара, потеет гарнизон,

Встав поудобнее, со всех сторон

На плац досужие глазеют люди,

А там у трех столбов стоят, бледны,

Три узника – они обречены.

 

То, чем разумен мир и чем велик,

В чужих руках отныне находилось,

Не ждало помощи в последний миг

И не надеялось на божью милость,

Но то, с каким усердием глумилась

Толпа над унижением троих, –

Еще до смерти умертвило их.

 

         Она глядит, как он ладит щит,             

         Надеясь атлетов узреть на нем,             

         Гибких плясуний и плясунов,             

Кружащих перед священным огнем, –

         Но на слепящий глаза металл             

          Легким мановением, руки             

         Он не пляшущих поместил,             

         А поле, где пляшут лишь сорняки…             

 

Оборвыш камнем запустил в птенца

И двинул дальше… То, что в мире этом

Насилуют и могут два юнца

Прирезать старца, – не было секретом

Для сорванца, кому грозил кастетом

Мир, где обещанному грош цена

И помощь тем, кто немощен, смешна.

 

         Тонкогубый умелец Гефест             

         Вынес из кузни Ахиллов щит.             

         Фетида, прекрасногрудая мать,             

         Руки к небу воздев, скорбит             

         Над тем, что оружейник Гефест             

         Выковал сыну ее для войны:             

         Многих сразит жестокий Ахилл,             

         Но дни его уже сочтены.             

 

СТИВЕН ВИНСЕНТ БЕНЕ

 

ПРО ВСЕХ НЕЧЕСТИВЦЕВ

© Перевод Г. Кружков

 

 

Адам был моим дедом,

Он бегал босиком,

На зелени Эдема

Он рыжим был пятном.

Балованный ребенок

Сорвал запретный плод.

Я получился в деда –

Такой же сумасброд.

 

Бродяга Ной, мой дядя,

Под рев, и лай, и визг

Всех чистых и нечистых

Перепивался вдрызг.

Когда летел он в бездну,

Дрожал от страха Ад.

«Вы очень с ним похожи», –

Мне часто говорят.

 

Лилит – моя подруга,

И жизнь и смерть моя,

Благоуханней меда,

Коварней, чем змея.

Ее я вечно жажду

И телом и душой, –

Пока бормочет кто‑то:

«Фу, как нехорошо!»

 

Был Бахус моим братом,

Приятелем – Нимрод,

Меня предупреждали,

Куда это ведет.

Но если Дьявол за меня,

То я не пропаду, –

Пусть возмущаются в Раю,

Мне веселей – в Аду!

 

 

АМЕРИКАНСКИЕ НАЗВАНИЯ

© Перевод М. Бородицкая

 

 

Я полюбил с незапамятных пор

Острую свежесть этих имен,

Мне по душе этот пестрый узор:

В яркой раскраске Индейский Каньон,

Мертвая Роща, Косматый Бизон.

 

Сена и Рейн – серебряный звон,

Но серебро с годами тусклей.

Старым напевом звучит Альбион,

Словно охотничий рог средь полей…

Мне же родные названья милей.

 

Нью́берипорт и Ба́ддефорд,

Литл‑Френч‑Лик и Ланди‑Лейн

(Северный выговор, северный порт),

Про́виденс‑сити, бухта Мэйн,

Олдтаун и Ньютаун и Скунс‑Таун‑Плэйн…

 

Тихий черпну океан в Санта‑Крус,

В Бо́стоне буду Атлантикой пьян,

В Блю‑ридже негр сыграет мне блюз, –

И я обойдусь без далеких стран,

И я отдохну от заморских муз.

 

Рю‑де‑Марти́р и Нотр‑Дам,

Рим и Афины, Мадрид и Багдад, –

Старые сказки вы дарите нам,

Я же за новой отправиться рад

В Хэ́ррисберг, Спа́ртанберг или Кейп‑Джад.

 

Скажете: классики, Генри и Джон,

Так не писали? не думали так?

Но после вечерних бесед на балкон

Они выходили и, глядя во мрак,

Нанта́кетский в море искали маяк…

 

И после смерти найду я покой

Не в Ливерпуле, не в Шамуни́,

Лондон ли будет шуметь надо мной

Или Париж – мне нужны не они!

Встав из могилы, уйду я домой:

Похороните меня в Вундед‑Ни!