Литания для современных диктатур

© Перевод М. Бородицкая

 

 

Об искалеченных, об убиенных,

Об угнетенных, сирых и убогих,

О призраках в горящих городах…

 

О тех, кого привезли, втолкнули и начали бить

Крепкие парни с упругими кулаками:

Без передышки, по голове, по спине, и об стол,

И с размаху в пах, чтобы корчился на полу,

Как обезглавленная курица, а тот, кого следом ввели,

Смотрел побелевшими, расширенными зрачками.

О тех, кто при этом хрипел «Рот Фронт» или «Боже,

храни короля!»,

И о тех, кто держался смирней, но был избит точно также.

О тех, кто выплевывал в коридоре

Кровь и обломки зубов

И засыпал сном праведника на цементном полу

Со сладкой мечтой напоследок прикончить конвойного

в грязном сортире,

О тех, с ввалившимися глазами и негасимым огнем!

 

О тех, кто остался хромым, изуродованным, – и о тех,

Кого безымянным зарыли в тюремном дворе

И до рассвета сровняли могилу с землею.

 

О тех, кто был сразу убит. И о тех, что годами

Ждали, терпели, надеялись, шли по утрам на работу,

В магазин за продуктами, на собрание подпольщиков,

Обзаводились детьми, запасались оружием и наконец

Были схвачены и перебиты, как крысы.

Об изгнанниках,

Которые чудом спаслись за границу;

О тех, кто снимает маленькие комнатушки в больших

чужих городах

И вспоминает родину: высокие зеленые травы,

Родной язык, голоса далекого детства, запах ветра

в то лето,

Форму комнат, вкус кофе, разговоры с друзьями,

Любимый город, знакомый столик в кафе,

Надгробные камни, под которыми им не лежать,

Землю, в которой им не лежать. Дети у них –

иностранцы.

О тех, кто разрабатывал планы, и возглавлял, и терпел

поражение,

И о тех простофилях, кто однажды без всякого плана

Разозлился и рассказал анекдот, и на них донесли,

И они не могли оправдаться и были отправлены

в лагерь,

Чтобы приехать обратно в закрытых гробах

с ярлыками:

«Умер от пневмонии», «Убит при попытке к бегству».

О тех, кто выращивал хлеб и был застрелен возле снопов,

О тех, кто выращивал хлеб и был отправлен

в пески или в тундру

И там тосковал, как по раю, по хлебному полю.

О тех, на кого донесли их родные дети, чистенькие

гаденыши,

В награду получившие мятный пряник и похвалу

Образцового Государства,

О всех задушенных, кастрированных и просто уморенных

голодом

Во имя создания Образцовых Государств; о повешенном

священнике в рясе,

О еврее с раздавленной грудью и угасающими

глазами,

О смутьяне, которого вздернули люди в штатском, –

Именем Образцового Государства, во имя Образцовых

Государств.

О тех, кого выдал сосед, с которым здоровались

за руку,

И о предателях, сидящих на жестких стульях,

Со струйками пота на лбу, с дергающимися пальцами,

Называющих улицу, номер дома и имя того человека.

И о тех, кто сидел за накрытым столом,

И лампа горела, и пахло едой,

И они говорили вполголоса, и тут послышался шум

моторов

И в дверь постучали; они быстро переглянулись,

И женщина с застывшим лицом пошла открывать,

Оправляя платье: «Мы все здесь честные граждане.

Мы веруем в Образцовое Государство». И больше уже никогда

Не появлялись ни Коротышка, ни Тони, ни Карл,

А семью уничтожили позже.

Больше уже никогда… Мы слышали выстрелы ночью,

Но утром никто из соседей не знал, что случилось.

Ничего не поделаешь, нужно идти на работу. И я не видала его

Целых три дня, я чуть не сошла с ума,

А тут еще все эти патрули со своими вонючими ружьями,

И когда он вернулся, то походил на пьяного,

и на нем была кровь.

О женщинах, что тайком по ночам оплакивают погибших,

О детях, привыкших молчать, – постаревших детях,

В которых плюют одноклассники. О разгромленной

лаборатории,

О разграбленном доме, заплеванных картинах,

загаженных колодцах.

О Разуме, который убили и голым швырнули

на площадь…

И никто не пошевелился, и никто не сказал ни слова.

О холодном прикладе и горячей пуле,

О веревке на шее, о наручниках на запястьях,

Об огромном металлическом голосе, который лжет

из тысяч радиорупоров,

О заикающемся пулемете, который ответит на все

вопросы.

 

О человеке, распятом на кресте пулеметных очередей,

Человеке без имени, без орденов, без надежды

на воскресение,

Темная голова свисает под тяжестью смерти, тело

пропахло

Кислым запахом бесконечных тюрем – Джон Смит,

Джон Доу,

Джон Никто – о, припомните, как его звали!

Безликий, как вода, беззащитный, как пыль на дороге,

Оскверненный, как эта земля, отравленная химическими

снарядами,

И одичавший от цивилизации.

Вот он.

Вот человек, которого съели за зеленым столом

(Перед тем как приняться за мясо, гости надели

перчатки),

Вот он, плод с древа войны, плод с древа мира,

Последнее изобретение, новый агнец,

Разгадка всех премудростей всех мудрецов.

И до сих пор он висит на кресте, все никак не умрет,

И до сих пор над железным городом нашей эпохи

Меркнет свет и зловеще струится кровь.

 

Мы думали, с этим покончено, но мы ошибались.

Мы думали, мы мудры, оттого что сильны.

Мы думали, наш скорый поезд везет нас в вечность.

Мы думали, скоро совсем рассветет.

Но поезд сошел с рельсов, и его захватили бандиты.

Но силой и властью сегодня владеют кабан и гадюка.

Но непроглядная ночь надвигается снова на Запад.

Мы, как и наши отцы, посеяли зубы дракона.

Наши дети знают войну и боятся солдат.

 

 

РОССИИ

© Перевод М. Зенкевич

 

 

За Россию, за русский народ,

За все, что свершил он в этот год,

За русские подвиги, русскую доблесть!

Это было в июне, в воскресное ясное утро,

Такие дни выбирают обычно фашисты

Для погромов, убийств, для предательских нападений

(Как другое такое же утро шесть месяцев позже,

Как другое такое же утро…). И вдруг

Удар вероломный, и с неба посыпались бомбы,

Обрушились смерчи стальные на мирный народ,

На избы и хаты, на хлебородные степи,

На пущи медвежьи, на реки с названием древним,

На города, на узлы железных дорог,

На детей, игравших в саду, на могучих женщин,

На девушек, что стройнее берез белоствольных,

На стариков, гревших кости свои на припеке.

Такой же смерч мог взмести и наши равнины,

Прерии наши безбрежные, словно небо,

Такой же смерч взметал и другие страны,

И сама земля содрогнулась от взрывов стали,

И вот со своих равнин поднялся русский народ!

Беспримерны подвиги русских.

Враг занимал их города. Новостройки

Взрывая, они уходили, но не сдавались.

Танки врага подползали к воротам Москвы,

Но они не сдавались, сражаясь упорно.

От вражеских танков они уходили в леса и сражались,

Жгли на корню урожай, чтоб врагам не достался, –

Вместе с ними воюет сама их земля.

Беспримерные подвиги совершают

В зной и в мороз, в дожди и в метели

Мужчины и женщины России.

Они встали все за родную землю

И отбросили назад машину нашествий.

 

Я не ищу одобренья или слез сочувствия,

Я не хочу, как ораторы, рассыпать

Бумажные цветы красноречия

На опаленную землю, где умирают бойцы.

Это только факты, железные факты

О беспримерной доблести русских.

 

За Россию, за непобедимый народ,

За народную непобедимую армию,

За красноармейцев и партизан,

За наших собратьев по оружию,

За великий народ, что остановил

Огромную машину, пожиравшую нации,

Остановил, и порвал ее передачу,

И отбросил назад, и борется с ней

Пламенем, сталью и кровью,

Великан непоколебимого мужества!

 

Через моря, через растерзанные страны

Мы шлем салют и говорим: «Мы с вами!»

А в Хартфорде, Гаре, Питтсбурге, Детройте

Заводы прокатывают сталь,

И суда соскакивают со стапелей,

Из цехов вылетают аэропланы,

Это трудный шаг объединенных наций,

Борьба будет долгой и тяжелой,

Но принесет урожай, как наши равнины,

И победа, как рассвет, неизбежна!

 

КАРЛ ШАПИРО

© Перевод В. Британишский

 

ПОД КУПОЛОМ ВОСКРЕСЕНЬЯ

 

 

Рисуя резко, как фламандский мастер,

Лида людей, как бы покрытых лаком

Или увиденных вдали сквозь линзу,

Воскресный полдень сквозь кристальный воздух

Вдоль улицы глядит

И отражает у меня в глазу

Ряды жилищ и жизней:

Окно в окно, дверь в дверь одни и те же,

Лицо в лицо одни и те же,

В их грубой зримости одни и те же;

 

Как если б жизнь из одного жилища

Застыла и ее изображенье

В двух зеркалах, друг к другу обращенных,

Все время повторялось,

Как будто здесь, в сверхскоростном глазу,

Взгляд размножает фотоотпечатки.

 

Я вижу длинные автомобили,

Из них, из теплых и стеклянных гнезд,

Порхнут на тротуар, сверкая шелком,

Крепкие ноги наших женщин.

Все наши женщины – одна, все – в черном.

Накрашенный кармином рот

И щечки нежные принадлежат

Мужчине в черном,

Который щеголяет рядом с нею.

К самим себе они идут с визитом:

Весь день скользя от двери к двери,

Ткут свой бессмысленный узор,

Самих себя,

Скользнув холодным взглядом, отражают.

Из комнаты, что разогрелась за день,

Весь день смотрю в окно и жду ее,

Жду, как подсматривающий, ее,

Ее, ту, что затмит всех этих женщин;

Весь день мой взгляд фиксирует привычно

Ряды жилищ и жизней.

 

Но не случится ничего; не ляжет

Косая тень на плиты тротуара:

Не явится слепая негритянка,

Не выползут из темных нор изгои,

Не выронит бомбардировщик бомбу,

Чтоб вдребезги разбить шары и призмы,

Всю парфюмерию, все зеркала,

Все яркие, в мильярд свечей, витрины,

Не угодит прямое попаданье

И не воткнет дрожащую иглу

В глаз, прямо в глаз узревшему ее,

Ошеломленному ее сияньем.

 

 

ГОЛЛИВУД

 

 

Вдали от всяких войн, неповторимый,

Как некогда Багдад или Афины,

Город лежит между хребтом и морем.

Воздух сухой и чистый, день сияет,

Будто на глянцевой цветной открытке:

Виллы и виды. Ночь – реклама

Любви и музыки и звездных сфер.

 

Сердце Америки. Сердца здесь льнут

Друг к другу на бульварах, там, где пальмы

Растут в горшках, и дальше, на дорогах,

Где выращены сказочные замки,

Как пышные метафоры из камня,

И на площадках киносъемок,

Где воскресают бредни старины.

 

Алиса или Золушка – реальны.

Турист, уставший от иллюзий, может

Здесь отдохнуть. Все ново, нет руин;

Почтенье к прошлому здесь не взимают,

Как пошлину; традиции не чтут.

Эксцентрика – вот здешний бизнес.

И две индустрии: любовь и смех.

 

Успех – еще одна. Здесь богатеют

Телохранитель, прихлебатель, техник,

Здесь знахарь строит грандиозный офис,

Дебил и гений пожинают лавры,

Для мистика здесь – золотое дно;

Здесь сверх и супер повседневны,

А красота – расхожий ширпотреб.

 

Так что это за город? И откуда?

Блажь юной нации, еще растущей?

Укромный уголок для тайных оргий?

Чужой, как шахские гаремы? Наш,

Как дым Чикаго и разврат Атланты?

Так что же? Молодость порочна,

Как стиль ее домов и модных фраз?

 

И кто все это? Выскочки? Юнцы?

Цвет нации, умнейшие из умниц?

Да. Хоть невиданный и новомодный,

Город наш‑нашенский, американский

Насквозь. И если уж имеет душу

Цивилизация рассудка,

То здесь душа, Флоренция ее.

 

 

НОСТАЛЬГИЯ

 

 

Моя душа – там, в комнате моей,

А я вдали, за десять тысяч миль;

И день за днем – лишь трубный рев морей,

Соль, облака и водяная пыль.

Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

 

Самовлюбленной юности друзья,

Книги мои с обрезом золотым;

Цветы, самовлюбленные, как я,

В окне уютом светятся былым.

Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

 

Твой день стал ночью мне, ночь стала днем,

С этим ложусь я, с этим я встаю;

День канул в море, звезды тонут в нем,

Ход времени по небу узнаю.

Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

 

Укол – и память вновь кровоточит,

А мир вот‑вот взорвет нас, этот взрыв

Цветы и головы – все превратит

В ничто, мгновенным светом озарив.

Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

 

Смех и отчаянье сдружились. Что ж,

Пусть будет тяжек сердца каждый шаг;

Лицо в морщинах, как морской чертеж,

Слезы в глазах, и моря шум в ушах.

Дуй, ветер, дуй, ведь многих встретит смерть.

 

 

ВОИНСКИЙ ЭШЕЛОН

 

 

Стоп. Станция. Рабочие‑путейцы

Машут рукой: салют! и скалят зубы.

Дети визжат, как в цирке, Бизнесмены

Проходят, поощрительно взглянув.

А женщины стоят в дверях домов,

Глядят нам вслед, словно прося вернуться,

Словно слезой остановить войну,

Железо наше растворить могли бы.

 

Как гроздь плодов из рога изобилья,

Свисаем с переполненных платформ.

Все дружелюбны к нам, готовым хлынуть

Ухмылками и гоготом вдоль улиц.

Бутылка разбивается о буфер.

Взгляд, растянувшись вслед улыбке женской

И сжавшись, как резина, жалит губы,

Что жаждут поцелуя, как воды.

 

И дальше, дальше – континенты, дни –

Мы тащимся, чумазы и чуть пьяны,

Лихие парни шанса и судьбы,

Чьи «ведра»‑каски в призрачном грядущем

Стучат о стену наших мертвых тел

Рядом с лежащим замертво оружьем.

И горизонты сжавшейся земли

Нас обняли, как жесткие ремни.

 

Колода карт в твоих руках, сдающий;

Сдай мне на счастье парочку получше,

Валетика в придачу подшвырни.

Черви червонны, пики сплошь черны,

Пики и крести‑крестики черны.

Дай выиграть, дожить до торжества.

Ведь арифметика игры проста:

Не всем везет, не все придут с войны.

 

С вокзала на корабль, смерть или порт,

Вокзал, на поезда, на фронт, и смерть,

В грузовики, на марш и в бой, и смерть

Или надежда жить: как знать, как знать.

Смерть – путь назад, на поезд, на корабль,

Жизнь – путь на фронт, о флаг! и наконец

Та жизнь, что после поездов и смерти,

Праздник людей всех стран после войны.

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

 

Пустынность тихоокеанской шири,

Тысяча дней изгнанья и тоски,

Прощайте. Вот уж скрылся Южный Крест

За горизонтом, тонет континент

В волнах, горчайший остров растворился

В стихии соли,

А здесь, на палубе, туман окутал

Мою улыбку, ту, что осветила б

Всю тьму, прощая ход времен, повергших

В позор и в смерть мильоны и меня.

 

Везет корабль наш не сырье с Востока –

Солдат, зеленых в синем свете трюмов,

И психов полный твиндек взаперти;

Корабль‑упырь, корабль‑казарма дышит

Приторно‑тошным смрадом униженья,

И даже те, кто не задет железом

Или психозом, жаждут, озверев,

Дорваться наконец до вожделенных

Вещей и женщин.

 

Поскольку чужд я этих нежных чувств,

Столь же обычных, сколь недопустимых

В армейской жизни, я стою один

И ненавижу хаки‑человечков,

Как вши, ползущих по морщинам моря,

Загадив корабли. Но не могу

Прозреть в тумане наш священный мост –

Место прощанья, место возвращенья.

Слезы мои – не ода в честь отчизны,

Лишь боль души, улыбка – лишь молитва.

 

Одолевая слякоть сантиментов,

Встречены зыбью и эскортом чаек,

Мы тихо и торжественно вступаем

В пределы территориальных вод.

И лишь тогда чудовищная радость,

Как если бы взорвался весь корабль,

Вдруг разрядит заряд небес и моря,

Расколет сотню тысяч черепов,

И грянет взрыв любви, высвобождая

Души солдатских тысяч и мою.

 

 

ЗИМА В КАЛИФОРНИИ

 

 

Калифорнийская зима. Ландшафт –

Как интерьер в цветочном магазине:

Кусты камелий розовых в долине

Цветут зимой; и тысячи букетов

Редкостных роз шлет изобильный штат

Для бракосочетаний и банкетов.

 

Полакомившись розами, ползут

Под сень плюща садовые улитки;

Но мышьяка насыпано в избытке

Для них. А раковины их пустые

Садовник соберет и сложит тут,

В углу двора, как черепа людские.

 

Туман растаял, небо – чистый лист,

Тетрадный лист, огромнейший на свете,

Для упражнений будущих столетий;

Вот реактивный чертит ряд парабол,

Дуги, кресты, но лист, как прежде, чист:

Ветер успел стереть следы каракуль.

 

Зима в долине виноградных лоз.

Рядами, как кресты солдатских кладбищ,

Колья торчат, а винограда сладость

Теперь играет в бочках из секвойи,

В чанах с вином, для этого он рос,

Мильярдом гроздьев зрея в летнем зное.

 

Лыжники с гор, от края снежных зим,

Идут домой, спускаясь вниз, к оливам,

К инжиру, к пальмам, что полны счастливым

Теплом, приятным зимнему сознанию.

Будь стены старше, ты бы вспомнил Рим,

Грунт – каменистей, вспомнил бы Испанию.

 

Но здесь растет старейший род земной,

Деревья, что росли при фараонах

И вновь весной побегов ждут зеленых.

Не то чтобы красивы; мрачноваты,

Гнетут своей гигантской вышиной;

Но чувствуешь, как почвы здесь богаты.

 

Дождь в Калифорнии. Покроет дождь

Маслины глянцем, апельсины лоском,

Листья камелии прозрачным воском,

Яркости крыш вернет былую силу,

Хлынет в сады, природы явит мощь,

Долину затопив, подобно Нилу.

 

РЭНДАЛЛ ДЖАРЕЛЛ

 

ЗАБОЛЕВШИЙ МАЛЬЧИШКА

© Перевод А. Кистяковский

 

 

Вот идет почтальон. А я в кровати лежу.

– Ты принес мне сегодня письмо, почтальон?

(Это так, понарошку: я хвораю, лежу.)

– Ну конечно, принес, – отвечает мне он.

 

– Тут говорится, что ты президент

Этой вот – видишь названье? – республики,

И надо сразу же написать ответ…

– Да ведь мне нездоровится, – шепчу я в испуге.

 

– А какое, – спрашивает меня почтальон, –

Ты хочешь письмо? Я доставлю любое.

– Да нет, спасибо, – отвечаю. И он,

Смущенно простившись, потихоньку уходит.

 

Мне хочется не того, что я могу захотеть,

Мне хочется… пусть бы на недалекой звезде –

Чтоб им было легко и недолго лететь –

Вдруг взлетел звездолет и сел прямо здесь

 

И они мне подумали бы… Эх, нет, не то:

Ведь я уже придумал про это. А мне

Хочется чего‑нибудь, не похожего ни на что…

Всё, о чем не додуматься! Думай обо мне!

 

 

ИГРА В ЗАЛЬЦБУРГЕ

© Перевод А. Кистяковский

 

Немцы и австрийцы часто играют с маленькими детьми в эту неприхотливую игру – ребенок, обращаясь к взрослому, повторяет немного тревожным, как бы вопрошающим тоном: «Вот я», а взрослый, словно бы успокаивая ребенка, подтверждает: «Ты здесь». Мне кажется, что если б состоялся разговор мира с Богом, он прозвучал бы именно так.

 

За мячами бегает девчушка в лохмотьях;

Партнер по теннису – он в форменных шортах,

с полустертой надписью ВП на рубахе –

Бывший офицер Африканского корпуса.

(Мне помнятся его отрывистые слова:

Aber[125], в Колорадо отправленным быть для военнопленного

привилегия есть.)

 

Аккуратные аллеи, карусели, киоски,

В отдалении – серебристо‑зеленая речка,

Вечнозеленые склоны холмов и заснеженные горы,

замкнувшие горизонт, –

Военный лагерь перемещенных лиц

В старинном парке Франца‑Иосифа.

 

Горы скрываются за серыми облаками, наползает сумрак,

И начинается дождь.

На просторной веранде виллы Romana

Трехлетняя девочка слизывает шербет

С деревянной ложки.

Я съел свою порцию,

И она говорит мне шепотом: Hier bin i.

Da bist du, – отвечаю девочке я.

 

Я неспешно еду на велосипеде по улицам:

Девичьи косы, накидки – мимо,

Принимаю ванну, спускаюсь вниз – четыре марша

мраморной лестницы:

Сани Марии‑Терезии – мимо,

 

Колокольчики вьюнков на доме садовника,

Тропка в саду, я бреду вдоль озера,

С озера летит невесомая стрекоза,

Тяжко ворочаясь, воркуют голуби,

Липовая листва шелестит под ногами,

А сверху смотрят темноликие нимфы

В драных саванах мохнатого мха,

Как тонет в трясине каменный конь.

 

Но вот из туч выкатывается солнце,

И, словно бы возникая впервые, небо

Вспыхивает на миг ослепительной синевой,

И я, невольно опустивши взгляд,

Вижу – сквозь опавшие листья, сквозь руки

Разбитых статуй – животворные капли,

И солнце их пьет, как живинки росы.

 

В страданиях, в покорно радостном ожидании

Мир шепчет встревоженно: Hier bin i.

 

 

ПОЛЮС

© Перевод А. Кистяковский

 

 

Я карабкался на кровать, словно белый медведь

На льдину; земля раскручивалась, как глобус,

Серебрился иней у меня в бороде –

Я карабкался по глобусным склонам на Полюс.

 

Детская ночь не боялась потерь –

Кружили снежинки, наш караван засыпая…

Неужели нас всех похоронит метель? –

Бормотал я во тьме, окончательно засыпая.

 

Вот взреял флаг над сиянием льда:

Я стою на Полюсе, и ничто не утрачено.

Победно чернеет моя борода…

Ну и что же теперь?

А пора поворачивать.

 

С Полюса все дороги – назад, на юг:

Здесь мир – мой мир – вековечно кружит

В стуже несчастий, ненастий и вьюг…

Неужели весь путь был бессмысленен и ненужен?

 

Похоже, что так. В той детской стране,

Где люди мучительно пробиваются к цели,

Венчающей тяжкие испытанья, – во сне,

Лишь в детском сне я достиг своей цели,

 

И она была мне нужна.

А здесь,

Где жизнь решительно ничего не значит,

А значит, ничего не значит и смерть,

Хотя мы все пробиваемся наудачу

 

Именно к ней, ибо только она

Выводит нас всех, одинаково одиноких

Из мучительно долгого, но случайного сна

Бессмысленной жизни, –

на исходе дороги

 

Я сумел осознать, что веленья ума

Так же пусты, как невольное обученье

Жизненной мудрости: черная тьма

Рождает лишь черную пустоту – мученье.

 

 

ВОСЬМАЯ ВОЗДУШНАЯ АРМИЯ

© Перевод А. Кистяковский

 

 

Когда в углу казармы, кончив бриться,

Хмельной сержант поет О райский брег

И кто‑то дал щенку испить водицы,

Готов ли я сказать, что человек –

Не волк, не лютый зверь, но человек?

 

Тот спит. А тем троим не спится:

Играют у стены в «пристенок». А один

Считает, сколько вылетов ему

До отпуска: один… Еще один… –

Таков удел убийц! Наш мир един,

 

Особенно в войну:

убийцы

Убиты, сгинули навек,

А я хоть жил их жизнью, но не умер,

И мне дано судьбой твердить весь век

Про каждого из них – Се человек!

 

Меня измучила его судьба убийцы.

Я лгу – но что есть ложь? – такой‑то (имярек),

Не умывавший руки кровью,

Не увидавший райский брег, –

Спаситель мира, человек.

 

 

ЗАКЛЮЧЕННЫЕ

© Перевод А. Кистяковский

 

Перед началом войны знак ЗК на казенной рубахе у американских заключенных заменили белым кругом, напоминающим «яблочко» мишени, – чтобы солдатам военной полиции было удобней целиться при попытке заключенного к бегству.

 

За колючей проволокой зоны, в пропотевших голубых казёнках,

Трое заключенных (белый круг, заменивший знак ЗК на спинах,

Посылает, словно Полюс чуткой стрелке

Компаса, сигналы черной мушке и глазам охранника) весь день,

Месяц, год, весь долгий срок их срока

Трудятся, вздыхая, будто дети, а вернее, звери – от отчаянья,

От необоримого терпенья, – и глядят, не ожидая ничего,

На охранника, на степь за зоной, на солдат в их пропотевшей форме,

Отбывающих свой трудный срок ученья.

Заключенные, охранники, солдаты – все они проходят обученье:

Старый мир, извечно повторяясь, образует в обученье новый.

 

 

ПОЧЕМУ, СКАЖИ…

© Перевод А. Кистяковский

 

 

Лето нехотя устилало листвою

Бурое поле. Ребенок видел –

Юркие самолетики раскатились что камушки…

Грузные гиганты исчезли, поднявшись

Над узкой тропкой с трупами муравьишек.

 

– Мам, смотри, он как кукла‑клоун:

Красный и белый… – Но матери нет.

– Я не плачу, мамочка! Я не плачу! Кто он?.. –

Самолеты в небе – что стая воронов.

Люди карают людей – за что?

 

Он даст ответ. Над его рассказом –

Как реплики над героями комиксов, – ангелы.

Ребенок всё, кроме собственной гибели,

Превращает в детскую веселую сказку…

         Почему я под камнем лежу, скажи!             

 

 

ПОТЕРИ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Нет, то не смерть: ведь умирают все.

Нет, то не смерть: мы умирали раньше,

Во время тренировочных полетов;

Мы разбивались, и аэродром,

Найдя бумаги, сообщал родным;

Росли налоги – тоже из‑за нас.

Мы погибали не на том листке

Календаря, врезались в горы, в сено;

Мы полыхали над учебной целью,

Дрались с товарищами, погибали,

Как муравьи, собаки и чужие.

(Ведь, кроме них, никто не умирал,

Когда мы были в средней школе! С чьей же

Теперь сравнить мы можем нашу смерть?)

 

На новых самолетах мы бомбили

Объекты на пустынном побережье,

Вели учебные бой, стреляли

И ждали результатов. Так мы стали

Резервом, и одним прекрасным утром

Мы пробудились на войне в Европе.

 

Все было так же. Только гибли мы

Не по оплошности, а по ошибке

(Которую так просто совершить).

Читали почту, вылеты считали

И называли именами женщин

Бомбардировщики, в которых жгли

Изученные в школе города, –

Покуда наши трупы не лежали

Среди убитых нами незнакомцев.

Когда мы жили чуть подольше, нам

Давали ордена; когда мы гибли,

Считалось, что потери небольшие.

Нам говорили: «Здесь, на карте», мы же

Сжигали города.

 

Нет, то не смерть,

Совсем не смерть. Когда меня подбили,

Я вдруг увидел сон, что я погиб,

И города, разрушенные мною,

Шептали: «Почему ты умираешь?

Мы, впрочем, рады, что и ты погиб».

Но почему я должен был погибнуть?

 

 

СВИДЕТЕЛЬСТВА

© Перевод А. Кистяковский

 

Биркенау, Одесса, – говорят поочередно дети.

 

 

Мы ехали в поезде. Мы плыли на барже,

         И народу там было – ну просто не продохнуть.             

А когда мы приехали, нас отправили мыться –

по‑моему, на завод, – я увидел трубу,

         И мама нагнулась и взяла меня на руки,             

         и я разглядел впереди пароход             

И дым из трубы. И дым из трубы.

 

Мама несла меня мыться и говорила:

«Не бойся», а я и не думал бояться –

Я просто устал. И Одессы не стало,

         А только вода – холодная‑прехолодная.             

Там сверху вода – как дождик, но теплая.

 

         Я пригрелся у мамы на руках и уснул,             

         А вода подступала все ближе и ближе.             

Я помылся, и мама меня обняла,

И мне вдруг почудилось, что запахло сеном, –

А это ты умер. А это ты умер.

 

 

ПОВСЕДНЕВНОСТЬ ЖИЗНИ

© Перевод А. Кистяковский

 

 

Повседневность жизни (как скажет женщина,

Почитающая тысячу дел за одно,

А тебя – лишь подсобным способом способа

Сделать все ее дела – заодно, –

«Раз уж ты взялся…») однажды окажется

Живою водой из глубинных источников

Мира, – ты трудишься, обливаешься потом,

Каторжно понукаешь изработавшийся насос

Жизни, тебе вспоминается белка,

Бегущая в скрипучем колесе никуда…

Но вот, совсем обессилев, ты чувствуешь

Животворно чистые, восхитительно ледяные

Капли влаги на растрескавшихся губах –

И пьешь чудесную повседневность жизни.

 

 

ЗАТЕРЯННЫЙ МИР

© Перевод А. Кистяковский

 

 

Шоколадный крем воскрешает в памяти

Лакомый арахисный марципан и мамино

Полузабытое запрещение лакомиться

Купленным для стряпни ванильным сиропом.

Ложечка шоколадного крема…

Как странно –

В старости все помогает отправиться

По речке жизни к ее истокам.

 

Я смотрю, как белки ссорятся у кормушки,

Слушаю, как потешно копирует пересмешник

Ворчанье ручного бурундука под крыльцом…

Не так ли старость копирует детство?

 

Но, вернувшись в Лос‑Анжелес, ты не найдешь

Лос‑Анжелеса: Солнечная Страна, Калифорния,

Подернута дымным туманом, как фабрика…

Да и что ты сможешь увидеть сквозь слезы?

 

Апельсиновые рощи сведены.

Мой лук

И колчан со стрелами давно потерялись,

Мой нож, когда‑то воткнутый в эвкалипт,

Затянут плотной древесной плотью,

Эвкалипт пошел на дрова, а с ним

И нож, и наш детский шалаш в ветвях, –

Все развеялось горьковатым дымом.

 

Двадцать лет спустя, тридцать пять лет спустя

Хочется жить не меньше, чем в детстве,

Тем более что лихой д’Артаньян – твой сверстник…

Только вот поверить‑то в это нельзя.

 

Ну а все же я говорю себе, старику:

«Верую. Помоги моему неверию».

Верую – обвенчанный с бабочкой птеродактиль

Воскрес в той скрытой от взрослых стране,

Между Невадой, Аризоной и Калифорнией,

Где живут суровью предки индейцев,

Где безумная девочка с золотыми глазами,

Огромными и пустыми, была принцессой,

Как она мне сказала…

Сумасшедшая девочка, –

Я вез ее с ее матерью на машине

Из Вэйкросской тюрьмы в больницу Дайтоны,

И, если б я решился посмотреть ей в глаза,

Оглянувшись на заднее сиденье,

машина бы…

Верую – если б я сумел отыскать

Допотопный детекторный приемник, то смог бы

Услышать, как наш отчаянный вождь

Читает нам книгу про подвиги мушкетеров,

А найди я в Музее старых автомобилей

Мамин голубенький «бьюик», я смог бы

Снова вернуться туда,

и тетка,

Смуглая, высокая, с темными волосами,

Выйдя из‑за вигвама по велению амулета –

Заячьей лапки, за́литой воском, –

Ошарашенно прошептала бы мне: «Умерла?

Тебе говорили, что я умерла?

Не верь».

Как будто ты могла умереть!

Верую – хоть я и не езжу к тебе –

Тебя ведь нет, – да не шлю и писем,

Ты постоянно встречаешься мне,

Меняя голос, возраст, обличье, –

И все это ты…

Вас всех уж нет,

Но вы во мне: ничто не бесследно –

Безголовая курица беспорядочно кружится,

Круги все ширятся, и ученый со спутника

Желчно глядит на беспечную Землю…

 

Верую – мама и брат и отец

Все еще там, в Веселых Двадцатых…

Ты говорила, Девяностые веселее?

Верно, – для юношей, которые спрашивают:

«Вы про Вторую или Первую мировую?» –

Потому что множество лет спустя

Любые Прошлые Годы – веселые.

Ну вот, а я, затерявшийся между Первой

И Второй мировыми, недавно услышал:

«Эй, Дед Мороз!»

Как трудно уверовать,

Что ты для мальчишек дедушка – «Дед»…

Я махнул им рукой и, посмотрев на нее,

Увидел темные, ломкие ногти –

Как у тети в старости…

А где же моя

Худая, с обкусанными ногтями рука?

Да вот же она! Мне привиделся на мгновение

Мальчишка в шортах. Я протянул ему руку,

Но ничего не почувствовал – мальчишка исчез.

И все же он воскресил искрящийся мир,

Затерянный на старых газетных страницах

Среди полустертых «Потерь и Находок»:

ПОТЕРЯНО – НИЧТО. ЗАБЛУДИЛСЯ –

НИГДЕ.

НАГРАДЫ НЕ БУДЕТ.

Я с волнением вспоминаю

Ничто, за которое не будет награды.

 

 

КОНЬКОБЕЖЦЫ

© Перевод Ю. Мориц

 

 

Я, встав средь стад своих,

Молчал, как посох мой.

Брал конькобежцев рой

Подъемы льдов морских.

 

Я долго шел, как свет,

Пока по их следам

Не вышел на толпу,

Дышавшую с трудом.

 

Я плыл сквозь строй, как луч

В родных полях сквозь рожь.

Их страсть сплела, тела

Сковала спешки дрожь.

 

На север, в мир ночей

По льдинам нас несло;

Сверкало пестрых глаз

Мильонное число.

 

Ко мне из бездны звезд

Тень образа всплыла –

Упорство, прочность, власть

Искристого стекла.

 

Как долго мы питали страсть!

В каких объятьях длили путь!

В зеркальном ледяном шатре –

Великолепно нежность пить!

 

Но волею мужской

Я приказал: «Вот здесь!

Мы спасемся от вечного льда,

От ночей, поглощающих высь».

 

Ослепительным полчищем, ревом

Льдов, блиставших во мраке суровом,

В прах развеялись наши победы,

С вихрем рухнули в черную клеть,

 

В бездну, где оглушенная плоть

Позабыла о замысле уст.

Конькобежцы мерцали, как чайки,

Долго длился их медленный спуск.

 

 

СНЕЖНЫЙ ЛЕОПАРД

© Перевод Ю. Мориц

 

 

Царапая когтями лед наскальный,

Скользит, седой, суровый, невесомый,

Он так естественно и так непостижимо,

Как бестелесные кристаллы облаков,

Плывущих под его отсутствующим взором, –

Так леопард следит за караваном.

Быки под чайными тюками тяжко стонут,

Пить, только пить, все только пить хотят,

Контужен каждый жаждой и вселенной,

Их муки – пища для его остывшей жизни,

Для леопарда, он их видит в бездне,

На дне которой где‑то лужица воды,

А путь – сквозь лед, сквозь ветер и сквозь ночь.

В песках бесчувственных растянут караван,

Как нить предсмертных, пересохших капилляров, –

Он так медлителен, что кажется недвижным

Для глаза, менее упорного, чем наш…

Средь каменных бездушных лабиринтов

Крошится лед, струится бычий пар,

В прижизненном дыханье –

Обмен последней тишины на шепот смерти.

Весь ужас чувствуют быки, не понимая

Его неотвратимости незримой,

И жадно ждут, чтоб за порогом жизни

Их кровь разбрызгалась в тумане, где таится

Математическая неизбежность зверя.

Крадется и мурлычет леопард,

Качая шестифутовым хвостом;

Он словно спит, он словно спит при этом;

Холодный, вечно беглый, невредимый –

Вот все, что знает он, и весь он в этом,

И весь он в этом: сердце бессердечности.

 

ДЖОН БЕРРИМЕН

© Перевод В. Британишский

 

СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА

 

 

Дождь уже падал над польскими городами.

А человек, над озером бродя,

Рвал на клочки блестящий целлофан.

Кусок квадратной формы где легко,

Где туго рвался, противопоставив

Упрямое сопротивленье силе.

А человека мучил шум дождя.

 

Из Лондона приехавшие дети