На бракосочетание фауста и Елены

 

 

I

 

Порою Мысль не блещет новизной,

но медною монетой в миллионах

расходится вселенскою казной,

поделена на день с его делами

и думами, на мастерский бейсбол,

на шифр стенографисток, на цитаты, –

и надо всем то ль нимб, то ль ореол,

и крылья то взлохмачены, то смяты.

 

Под воробья причесаны крыла

у Мысли; вирши вышвырнуты напрочь;

опушки дня, одышки мостовых,

битком набитых, зори альпинистов

и жемчуга искателей – насильно

уведены в аптеку и в цирюльню,

а проявитель вечера так темен,

что оттиски, как девственность, бледны.

 

         Такова картина мира для тех,             

         кто расхристан любовью к вещам             

         несочетающимся…             

 

И все же, забывая заплатить

подчас за путешествие в трясучке,

трясешься в ней, чтоб чашу зла испить.

Там Ваши очи чуть ли не внезапно,

едва ли не повсюду предо мной –

щедры, хоть неуступчивы отныне, –

и вроде бы веселье за окном.

 

Таков мой путь дотронуться до Ваших

рук, пересчитывающих все ночи,

оставшиеся из уже пропавших с

зелеными разводами реклам.

Чернеет в глубине ночных артерий

кровь радости, густеет кровь потери, –

я просыпаю лунный свет речений

на снег, уже коснувшийся очей, –

и наступленье сна как преступленье.

 

Взаимопревращение вещей

и Ваш глубокий стыд, когда экстаз

живот и члены радугой потряс

и хлынул горлом света и дождя…

Неотвратим чудовищный зазор

меж тела с телом, голубой прилив

той крови, что течет, полузастыв, –

так твердь, светясь, перетекает в смерть.

Но я хочу Елену удержать,

исчезнувшую от единой мысли

о том, что узы жарких рук не так

прочны, как почва или жизнь железа.

Елена, или жарче тот огонь,

что жжет в цепях погибели, не плена,

вдали от миллиона жадных глаз,

белей, чем грады белые, какими

прошествовала, руша на себя

вселенные отдельных одиночеств?

Последний взор, прикованный к тебе,

прими, не обделив его, зане

таинствен и единствен он и не‑

приметнейший, но целый мир в огне.

 

 

II

 

Медный гипноз этих труб вокруг,

топот тарелок, и радость ног,

и магнетизм этих тремоло –

опера‑буфф на полный звук!

Что за пассажи! и рикошет

с крыши на крышу. Зачем Олимп,

если в раю, и ведет восторг…

Рыщут амуры‑негры меж звезд!

 

Тысячи светов сбивают с ног

там, где мелодий обрушен град.

Тени витают, и сыплет с них

снег проигравших игральных карт;

легкий галоп до рассвета светел –

переполох унимает петел.

 

Попросту, попросту – коловращенье,

новые поиски и приключенья,

пьяным кларнетам гульба по губам, –

столь же изящно, без тени стесненья,

пали со мной, как вступили в Пергам.

Бег облаков над Эгейскою далью –

дивен и дивно неведом уклад.

Вся безмятежность, Вы восседали

в кресле‑качалке, и рушился град.

 

О, я познал эмпиреи металла,

райских кукушек малиновый звон

над барабанами эсхатологий,

дев о кончине улыбчивый сон,

тенты на пляже и отпрыск лебяжий –

первоизданье гротескных времен.

Музыка эта меня будоражит.

 

Вечной виною и вечной весною

песня сирены из пламени свеч:

располосованная новизною

встречи – мы жаждем, наследуя, встреч.

Хмуростью ль этой ответим улыбке –

той конькобежицы по небесам,

чертящей в бурю узор без ошибки.

 

 

III

 

Вершительница судеб в дивной шляпке,

где я зарю встречаю за рулем,

в ущельях тьмы, искусница смертельных

запутанных и нежных номеров,

твой шепот не рядится в сталь –

убийца

во имя веры! и тебе разбиться,

как смертному какому‑нибудь, час.

Но дай, как ветру, вырваться, излиться

тоске и состраданию из нас.

 

Мы мчимся,

из скорости искро́ю рвется смерть,

 

и шестерни визжат от напряженья, –

мы мчимся по дорогам, схаркнув злость

лужей на луг, мы мчимся, глядя дальше, –

воронки слез, пустынные дома,

похожие на верных и забытых

уже старух – ведь время не щадит их.

 

Мы не забыли, снайперша, ни тех

ветвей внезапных, ни воздушных долов,

ни куполов червонных городов!

Наперерез обрушенному небу

открыть огонь – отступится волна,

скала отхлынет, где промчимся вихрем.

 

Мы выжили, об этом не прося,

и настоим на праве говоренья,

пока сырая темная стезя

не вынесет в бессмертье и Десница

скользнет с ресниц Елены на чело –

насытить немотой и благодатью.

 

Утюг, махорка и одеколон –

в Типерери, небесный новобранец!

Душе пора укладывать свой ранец,

пока вокруг колокола и плач

и прах земной – остыть ему – горяч.

 

Пуп серповидный неба над водою;

рукой Эразма невод заведен,

искрит мотор лозы и розы крови,

фонтаном брызжет новое вино,

ты крал ее, губительницу Трои,

ты брал ее, но это все давно.

Так высмей покаянье жалких дней,

наложенное на ее дыханье,

на то, что было златом, – а ценней

ее волос – нет злата у теней.

 

Восславим времена, когда рука,

круша и рушась, молотила небо,

за пядью пядь, отчаянья поверх,

превозмогая торги, речь и грех.

 

 

БРУКЛИНСКОМУ МОСТУ

 

 

С которых пор, дрожа, рассветный хлад

накалывает чаячьи крыла

на черные булавки? – Там, где своды

неволи возле Статуи Свободы.

 

Отказывает зренье – столь чиста,

и призрачна, и парусна чреда

и пестрота переводных картинок,

а день вдали – размытый фотоснимок.

 

Я вспоминаю фокусы кино –

ту спешку, тот мгновенный проблеск сцен:

быстрей, быстрей, но скрыться не дано,

и – новый пленник тех же самых лент.

 

И, в серебре, над миром, над заливом,

поверженный в сраженье исполин,

ты держишь рабства мирную оливу,

ты – поступь солнца, но пришел Навин.

 

Самоубийство – это ль не ответ

Содому и Гоморре? Пузырем

рубаха раздувается на нем,

победно оседлавшем парапет.

 

Твоих зубов размашистость акулья

вгрызается в дырявые дворы,

и Северной Атлантики пары

с тебя дымы и домоседство сдули.

 

И горестна, как эти небеса

еврейские, твоя награда. Рыцарь,

легко ль держать оружье на весу,

когда не смеет битва разгореться?

 

О арфа, и алтарь, и огненная ярость!

Кто натянуть сумел подобную струну? –

Трикраты значимей проклятия пророка,

молитвы парии, повизгиванья бабы.

 

Огни твои – как пенки с молока,

вздох звезд неоскверненный над тобой,

ты – чистая экспрессия; века

сгустились; ночь летит в твоих руках.

 

В твоей тени я тени ждал бесслезно –

лишь в полной тьме тень подлинно ясна.

Город погас иль гаснул. Год железный

уж затопила снега белизна.

 

Не ведающий сна, как воды под тобою,

возведший свой чертог над морем и землей! –

Ничтожнейший из нас все ж наделен судьбою,

убою подлежит и верует порой.

 

 

РЕКА

 

 

(…кричат рекламы, уплывая прочь –)

 

 

Застолби свое имя на вывеске,

братец, наляпай, не таись, назовись,

стань Текстилем или греком Лакикраски –

маски долой ради всеобщего блага! Тягу

дал Берт Уильямс от новорваных афиш.

Шиш! наворуешь цыплят, а поэту

завалящего крылышка нету –

ишо чаво! на тысячи миль вокруг

ночной сплошной телеграфный стук –

Фордисоны и Эдифорды

и стремительные головоломные кроссворды

мордой в небо: в то время, как скорости

растут, хворости гнетут, а коммерция и Святой Дух

в каждом радиоприемнике услаждают слух,

а Северный полюс попух,

а Уолл‑стрит и непорочное зачатие до трех часов ночи

и прочие услуги на дому и – прочь,

к чертям, от церковных окошек, и кошек, и, господи

прости, дух бы перевести… как прикажете… ку‑ку?

 

Вот тебе двадцатый век, вот тебе

предприятия – и одно безнадежное:

три оголодавших уставших мужика

таращатся на рекламы родимчиками в облака –

рекламы или кометы: шмыгнули хвостом – и нету?

 

         (для тех, кто бродит с адресом вдвоем)             

 

Последний мишка из лесов Дакоты,

хлебнув картечи допьяна, утек.

Стальных тисочков ювелирная работа

из вен пустила тикающий ток.

А все ж напитки не чета и четкам:

не выпьешь реку, а ручей – вполне,

ища ключи к своей души загадкам

или, быть может, мира засыхающий исток.

По компасу – но в камбуз: жвачка штатов –

Огайо, Индиана… мерзкий вкус…

Киталия. Германция. Эвбрус.

 

Желание блеснуть и полоснуть

по времени блесною техновспятий

вбивает крючья песен им во грудь,

и ветра вертелы визжат в любом куплете:

Прощай, Кентукки, и Денек вдвоем,

и Прем, куда попрем. Я внемлю этот гром,

и вот дружок, с двуствольным глазом кольта,

о господи, твердит, люблю я дыню со льда!

Хмельные тучи брызжут над землей.

«Была старушка Салли молодой,

а дело было, парни, в Луизиане…»

«А дело было у тебя по пьяни», –

заначку предпоследнюю на стол.

«Люблю ловить форель с утра, – хлебнул, –

местечко знаю». Грустно‑деловитый,

костер затопчет и потрет свою

причинную бородку…

Узнаю

консервный, точь‑в‑точь папенькин, заводик… –

Над заводью, где удочки заводят

бродяги бородатые, заведены

не заводить ни дома, ни жены,

а лишь случайный промысел – за водку.

Любой из них – дитя, подобно мне,

седлающее деревянную лошадку,

цепляющееся за невзрослость служб,

закинувшую их в такую глушь. –

И кулаки гремят, как погремушки.

 

         (…к ней прикоснувшись, знаешь, кто она –)             

 

Они коснулись, может быть, разгадки.

Антарктика и Арктика страны –

щедрая плоть под исполинским ливнем;

глаза как фьорды, и о «фордах» речь.

Как не промчаться на такой лошадке,

как грудь ее руками не разжечь –

серебряную, дымчатую, – мимо

Долины Спящих, – и обрящешь Юг

и Запад, – мчусь я полночью родимой,

от керосина уносимый ламп

(о Ночь, меня повергшая на лоно!),

забыв во сне ее прозванья штамп.

Что налетает – поезд или пламя?

Но из ее груди я слышу вопль.

Под гривой ветра детский плач в вигваме –

но разлетелась тех династий опаль.

Мертвое эхо! плоть ее нагая,

змий времени, стекающий с плечей,

из кос орлиных скорость исторгая…

 

         (…и не преданья, памятные предкам…)             

 

Былые божества дождя и града

лежат, свернувшись, в мертвых озерцах, –

вокруг скользят безглазые наяды, –

подняться б, как зерну, в младенческих слезах!

Железных Гор окружье. Чем питаться

обманутым обманщикам‑богам?

Железом, что ль? До них не достучаться

киркам и динамитным порошкам!

 

А пульманы подносят отбивные

из чистой стали. Рот раскрыл туннель –

дымятся блюда, стынут заливные

луга, а если выветрился хмель,

на пересадке водка и постель,

а утром новый поезд – до Каира

в штате Огайо. И на Теннесси есть.

А если лето, если мух не счесть,

бриз освежить изволит вашу честь

от похоти речной. И тут же грянет

Билл Бабник, Бравый Джо – кто что затянет.

А если в гору ваш великий полоз

с великою одышкою пополз,

в окно просуньте волосатую ручищу

и спойте Нашу славную речищу.

 

А вы, Шериф, Палач и Проводник,

жуя табак, сопите веселее:

Река пропоит вас – и вас! – троих,

из вечности своей ни капли не жалея.

Всем скопом обсчитать судьбу нельзя,

у нескольких же – выйдет преотлично,

ведь и в раю рванет Дэн Мидлэнд тормоза,

спустив на тормозах все райское величье.

 

Мы следопыты – времени назло,

первопроходцы первозданной пены,

трудами нашими страну не развезло,

но мы доподлинней пловцов по Иордану.

 

Праокеан отхлынул – с ваших глаз

долой. – И, не охоча до оброка,

лениво, как слепая; притомясь;

по валунам расшаркою потока

 

течет река – и тратит ваши сны.

С тяжелой, бесприливной, беспрерывной

наедине – кто вы? О саксофон волны

тягучей, негритянской, заунывной!

 

Глухой тоннаж, марш выветренных дней,

артерии, стреноженные илом,

морены в колыбели у корней, –

все приняла река, все проглотила.

 

О, что за прихоть – проглотить рассвет!

О Миссисипи! джунгли водной глуби!

Рысь в чаще мира! чей найдут скелет,

когда отхлынешь к следующей глыбе?

 

Останками де Сото напитав

луг подневольный, Град Трех Царств минуя,

новые кольца выпростал Удав

(морскую соль в руду береговую

 

уже подсыпав), волен и тяжел.

А впереди – лишь горизонт… Отныне,

отравленная, бросив свой престол,

нисходит в ядовитую пустыню

 

вечного сна морского, сохранив,

измучена Историей, порыв

течь! рваться! разрываться, как нарыв!

Погибели своей осанну возгласив.

 

КЛОД МАККЕЙ

 

КРЕЩЕНИЕ

© Перевод П. Вегин

 

 

Пускай в горнило я сойду один.

Вы стойте наверху, где жар не так ужасен,

спущусь нагим, как откровенье, ясен,

в сплошное пекло роковых глубин.

 

Не вздрогнет плоть моя, вам не засечь

мгновенной вспышки моего уничтоженья;

узнав судьбу в лицо, сдержу сердцебиенье,

но в слово вечное успею стон облечь.

 

Я слышу – имя прежнее мое

в горячей пасти аспида клокочет.

Желаний нет, страх излечим огнем,

я в пламя превращен воочию.

В мир ваших слез я возвращусь потом –

душа окрепшая, в прекрасной оболочке.

 

 

ТРОПИКИ В НЬЮ‑ЙОРКЕ

© Перевод П. Вегин

 

 

Бананы – спелый и зеленый, и грейпфрут,

стручки какао, манго, мандарины,

имбирь, и авокадо жаждут рук

и удостоены высоких цен на рынке.

 

Встают воспоминания в глазах

о деревах, легко плодоносящих,

о родниках, о небывалых небесах

и о холмах, похожих на монашек.

 

Тоска мой взор подернула как дым,

сжигает страсть всю жизнь переиначить,

и в гладе по обычаям родным

я голову клоню и молча плачу.

 

 

ЕСЛИ МЫ ДОЛЖНЫ УМЕРЕТЬ

© Перевод П. Вегин

 

 

А если умирать, то умирать,

как загнанное стадо кабанов,

чью проклятую участь не понять

голодной своре сумасшедших псов.

 

О, доблестно умрем, коль умирать,

чтоб наша кровь не зря могла пролиться,

и мертвых нас придется почитать

псам, принимающим наш вызов.

 

О братья! поглядим врагу в лицо!

В удар последний вложим наши силы,

и разве испугают храбрецов

разверстые голодные могилы?

 

Спиной к стене, лицом к кровавой сваре,

предсмертные, ответные удары!

 

 

ИЗГНАННИК

© Перевод П. Вегин

 

 

Раб тела моего, мой пленный дух,

тоскует по краям, откуда вышли предки.

И губы жаждут слов, каких не знает слух,

душе не вспомнить песнь, забытую вовеки.

 

Я б возвратился в джунгли, к тишине,

но Запад заарканил нас деньгами.

Нельзя и грезить о свободе мне,

согбенному пред чуждыми богами.

 

Утратил что‑то я, утратил навсегда,

неназываемое, нужное и нежное,

меж сыновей земли я должен сквозь года

идти один – как призрак, как отверженный.

 

Поскольку я не под родным дождем

и под угрозой белого рожден.

 

 

ТРАГЕДИЯ НЕГРА

© Перевод П. Вегин

 

 

Я чувствую трагедию, влачу

ее, как цепь, что по рукам связала.

Я раны Негра залечить хочу,

его беда не раз меня пронзала.

 

Лишь Негр с терниями на челе

суть Негра, но не белый, постигает

и знает кожей о полночной тишине,

что от людей других его скрывает.

 

Что написал я – кровью написал.

Нет белых, что мою напишут книгу.

Пускай всяк думает – он только прорицал,

что нам терпеть и до какого мига.

 

Снуют министры по земле; благи залоги.

А Негр смеется и о свете молит Бога!

 

 

АМЕРИКА

© Перевод А. Ибрагимов

 

 

Давно противен мне твой хлеб прогорклый.

Как хищница свирепая, клыки,

Америка, ты мне вонзила в горло.

Но хоть мои страданья велики,

 

Люблю тебя, мой ад. Своей безмерной

Энергией питаешь ты мою.

Перед тобой, бунтарь нелицемерный,

Бесстрашно я, владычица, стою.

 

Я знаю: ты глуха к моим укорам,

Но, вглядываясь в сумрачную синь

Грядущего, я вижу скорбным взором,

Как рушится гранит твоих твердынь.

 

И вот уже занесено песками

Все то, что возводила ты веками.

 

 

ГАРЛЕМСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА

© Перевод П. Вегин

 

 

Под хохот шлюх и рукоплещущих бродяг,

полуодетая, она покачивалась мерно,

а голос был как пенье флейт на пикниках,

когда в ударе черные джазмены.

 

В движениях своих отрешена,

колебля стан и ткань струя просторно,

казалась гордой пальмою она,

похорошевшей после стихнувшего шторма.

 

Как черных роз невиданный обвал –

так пышно локоны на грудь упали.

И всяк наглец ее глазами пожирал,

и шлюхи все глазами пожирали.

 

Но, глядя, как она притворно‑хороша,

я понимал – не здесь, не здесь ее душа.

 

 

БЕЛЫЙ ГОРОД

© Перевод П. Вегин

 

 

Не стану спорить с ним, но и не отступлюсь.

Я в глубине души все годы

лелею ненависть, ей полнюсь и креплюсь,

несу величественно через все невзгоды.

 

Истлело бы все сущее во мне,

когда б не эта страсть, что наполняет,

возносит в рай, когда горю в огне,

и, как живая кровь, меня питает.

 

Я вижу мощный город сквозь туман –

скрип поездов, что мчат богоугодных,

мост, влагой зацелованный фонтан,

порт, что заглатывает пароходы,

притоны, верфи, башни, шпили, крыши,

все, как роскошное распутство, ненавижу.

 

КАУНТИ КАЛЛЕН

 

И ВСЕ‑ТАКИ МЕНЯ ПОРАЖАЕТ

© Перевод П. Вегин

 

 

Не сомневаюсь – Бог благонамерен.

Но пусть хотя бы скажет – почему

кроты слепы, тогда как зрячи звери,

и смертна плоть, подобная Ему;

пусть прояснит причину мук Тантала,

томящегося жаждой над ручьем,

и чья капризная рука предначертала

Сизифу – унизительный подъем.

 

Пути Господни неисповедимы,

Он мелкими заботами своими

так увлечен, что Сам не понимает –

что за сознание Его рукою правит.

И все же самое, Господь, твое нелепое творенье –

поэта черным создавать и обрекать его на пенье!

 

 

ТЕМНАЯ ДЕВУШКА МЕРТВА

© Перевод П. Вегин

 

 

Розы белые на груди,

свечи белые заколдованы.

Возжелал Рыцарь Смерти любви

этой черной Мадонны.

 

Чтоб одеть ее в белый наряд,

мать кольцо свое заложила,

чтоб отныне могла танцевать

с тем, кого она заворожила.

 

 

ИЗ ТЕМНОЙ БАШНИ

© Перевод П. Вегин

 

Чарльзу С. Джонсону

 

 

Мы не вечно будем сеять, чтоб другие

урожай снимали золотой,

тех, кто братьев травит нищетой,

одобрять не будем мы, немые.

И не вечно сны других сладкоголосой

флейтой будем нежить, услаждать,

нам не вечно слезы проливать,

ведь глаза – это не только слезы.

 

Соболиная, звездная, хладная

ночь нужна, как и ночь непроглядная,

и есть в мире цветы, что цвести не желают

на свету – только ночью они расцветают.

Так мы прячем сердца в темные времена,

высеваем, выхаживаем семена.

 

 

СЛУЧАЙ

© Перевод А. Ибрагимов

 

 

Однажды в Балтиморе,

Когда я шел домой,

Мальчишка увязался вдруг

По улице за мной.

 

Я был в то время лет восьми,

А он – еще моложе.

– Эй, черномазый! – крикнул он

И начал строить рожи.

 

Я прожил в этом городе

От лета и до лета,

Но из всего, что видел там,

Запомнил только это.

 

 

КАРТИНКА

© Перевод М. Зенкевич

 

 

Два парня, черный с белым, шли

В обнимку парой дружной,

Как золотой восход вдали,

Как роскошь ночи южной.

 

Глазел из ставен черный люд,

А джентльмены, стоя,

Грозились, что они уймут

Таких, как эти двое.

 

Они ж, не слыша эту речь,

Прильнув один к другому,

Шли весело под светлый меч

Грозы навстречу грому.

 

 

СКОТСБОРО [104]  ТОЖЕ СТОИТ СВОЕЙ ПЕСНИ

© Перевод П. Вегин

 

 

Сказал я:

да, поэты будут петь,

взлетят их голоса, начнут греметь,

поэзия начнет вливаться

кровью – в нацию,

как вспышка молнии, врезаться

в сердце нации.

И против всех лишений и смертей,

войны и горя,

строфа к строфе, поднимутся дружней,

чтоб взять за горло

засевших в цитаделях сволочей.

 

Припомнив гнев и резкие акценты

стихов в защиту Сакко и Ванцетти,

сказал я:

здесь есть для поэтов повод,

для тех, чей взор еще о солнце помнит,

в чьих строках

воедино сведено

бесчестие и чести обостренье,

что вызывают песню – как вино,

волнующее душу менестреля.

 

Бесспорно, я сказал,

поэты будут петь.

Но не слышно никого.

Интересно – отчего?

 

ДЖИН ТУМЕР

 

КОСЦЫ

© Перевод Н. Ванханен

 

 

Со свистом руки черных косарей

острят косу. А наострив, скорей

в карман трудяги прячут оселки –

и тронулись, враскачку, напрямки.

Вот черные лошадки в стороне

косилку тянут. Крыса на стерне

визжит от боли, – хлещет кровь из ран.

А сталь все дальше катит сквозь бурьян.

 

 

ХЛОПОК, РАСЦВЕТШИЙ В НОЯБРЕ

© Перевод Н. Ванханен

 

 

Нашествия жуков и холодов

губили хлопок, и от их трудов

он оскудел, как южный снегопад.

Продрогший стебель был нетороват

под осень на сокровища свои.

Жара за лето выпила ручьи

до капли. Находили мертвых птиц

на дне сухих колодцев и криниц.

И вот тогда‑то хлопок вновь зацвел.

Твердили хором старики, что, мол,

все это неспроста. И справедливо –

ведь вправду неспроста такое диво,

чтобы любовь не опускала глаз

и красота цвела в предзимний час.

 

 

СЫНОВНЯЯ ПЕСНЬ

© Перевод В. Васильев

 

 

О мать моя, грустящая в ночи,

о родина, под бархатным покровом

пропитанная воздухом сосновым,

по всей долине гимном прозвучи.

Ты по долине гимном прозвучи.

 

Отчизна красных почв и сладких смол,

травой скудна ты, соснами богата.

К тебе в часы вселенского заката

еще не поздно, я твой сын, пришел.

Твой верный сын, не поздно я пришел.

 

Не поздно, если раб на песни щедр.

Садится солнце в горестной отчизне,

но племя певчее взрастет для жизни.

Еще взойдут ростки из красных недр.

Ростки взойдут, еще не поздно, негр.

 

О сливы, цвет ваш черен и багрян.

Срывают вас и топчут то и дело.

Но сколько вас осталось для семян!

Багряно‑черных сколько уцелело!

 

Деревья грусти, на закате дня

в моей печали будьте мне опорой.

Вы были и остались для меня

Поющею надеждой и опорой.

 

 

ХЛОПКОВАЯ ПЕСНЯ

© Перевод Н. Ванханен

 

 

Ну‑ка, брат, возьмемся снова,

принимай‑ка кладь!

В Судный день падут оковы –

долговато ждать!

 

Бог душой запасся впрок,

нам душа пошла не впрок.

Хватит с нас, не выдаст бог!

Эй, наддай, браток!

 

Как по мягким облакам,

по тюкам найдем дорогу

прямо к божьему порогу –

ждать до Страшного суда долговато нам!

 

Ну‑ка, с горем пополам

навалились

здесь и там!

Ждать до Страшного суда долговато нам!

 

Бог душой запасся впрок,

нам душа пошла не впрок.

Хватит с нас, не выдаст бог!

Эй, наддай, браток!

 

 

ВЕЧЕР В ДЖОРДЖИИ

© Перевод Н. Ванханен

 

 

Ленивым небесам свои права

отстаивать у ночи недосуг:

все ниже солнца золоченый круг,

все ближе час ночного торжества.

 

Все ближе пир луны, людей и псов

и южных духов долгожданный миг, –

глаза как кровь, к губам прижат тростник,

душа звучит в слиянье голосов.

 

Визг лесопилки, оглушавший край,

затих, едва отбой пропел гудок,

и тишина раскрылась, как цветок,

над пашнею, сулящей урожай.

 

И пирамида щепок чуть видна

сквозь дым, и лес мерещится в дыму, –

но только пни свидетельство тому,

что́ пело здесь в былые времена.

 

А люди… люди ночи напролет

про трех волхвов и пышный караван,

про страусов и мага дальних стран

поют, как встарь, над топями болот.

 

Они поют, и сосны в полный рост

дрожат, как струны, вторя голосам.

Они поют, и к темным небесам

возносят вечер, достигая звезд.

 

О вы, чья песня, как смола, чиста

в священном, вечном шепоте ветвей, –

верните юность узницам полей,

в тростник вдохните чаянья Христа.

 

СТЕРЛИНГ БРАУН

 

МЕМФИССКИЙ БЛЮЗ

© Перевод Р. Дубровкин

 

 

I

 

Тир, Ниневия,

Вавилон,

Вы исчезли,

Словно сон.

Стали прахом

Города,

Не оставив

Ни следа.

Только ветры, воя

В вековой пыли,

Весть о них из прошлого

Принесли…

И другой был Мемфис

На заре времен,

Но прошли столетья,

И разрушен он.

Пусть и этот Мемфис

Сдует ураган,

Миссисипи смоет

В океан,

Пусть навеки сгинет он

Без следа,

Как и те, забытые

Города.

 

 

II

 

Бросишь ли Псалтырь, если вспыхнет пламя,

Бросишь ли Псалтырь, брат? –

Нет, молиться я буду вместе с вами,

Вместе попадем мы в райский сад,

Ты простишь нас, грешников, о Господь!

 

Бросишь ли тогда ты свою подружку,

Бросишь ли ее, брат? –

Нет, покрепче я обниму старушку:

Здесь такие девочки нарасхват,

Темненькие девочки, о Господь!

 

Бросишь ли ты петь, если Мемфис рухнет,

Бросишь ли ты петь, брат? –

Буду петь, пока глотка не распухнет,

Буду бить по клавишам сто раз подряд,

По разбитым клавишам, о Господь!

 

Бросишь ли кирку, если Мемфис смоет,

Бросишь ли кирку, брат? –

Если смоет все, негр опять построит,

Но на этот раз уж пускай стоят

Белые громадины, о Господь!

 

Бросишь ли ты пить в ураганный ветер,

Бросишь ли ты пить, брат? –

Нет, опять в кабак я приду под вечер,

Налакаюсь так, что сам не рад, –

Брошу ли я пить, о Господь!

 

Бросишь ли ты карты, когда все сгинет,

Бросишь ли ты их, брат? –

Если кто‑нибудь мне деньжат подкинет,

Если чудом стану я богат,

Все спущу до цента, о Господь!

 

 

III

 

Уцелеет Мемфис

Иль пойдет на дно,

Черным, как известно,

Все равно.

Простоит он тридцать

Или триста лет,

Нам с тобой, приятель,

Дела нет.

Станут прахом новые

Города,

Не оставив в памяти

Ни следа,

Только ветер, воя

На краю земли,

Будет петь по‑прежнему

В их пыли.

 

 

СЛИМ В АДУ

© Перевод В. Британишский

 

 

I

 

Явился Слим на небеса,

С улыбкой, весел и бодр.

– Славный ты парень, ей‑богу, Слим, –

С улыбкой сказал ему Петр.

 

– Ты шлялся, бродяга, всю свою жизнь,

Закончен земной твой путь,

Но можешь пошляться еще разок,

Прежде чем здесь отдохнуть.

 

А чтобы ноги свои поберечь,

Вот эти крылья приладь.

– Спасибо, Петр, – отвечает Слим

И улыбнулся опять.

 

– Послушай‑ка, Слим, –

продолжает Петр, –

Ступай ты ко всем чертям.

Осмотришь ад и дашь мне отчет,

Чем занимаются там.

 

Запомни все, что увидишь в аду,

Как там, чего и где.

– Начальник, – Слим улыбнулся Петру, –

Все понято, будет сде.

 

Шикарные крылышки Слим получил,

Почти что как Линдберг Чарльз,

Которого «Дух Сент‑Луиса»[105] нес

Километров по двести в час.

 

Слим тоже, как Линдберг, летел, летел –

Негде там было сесть,

Пока не увидел огромный ангар

С надписью: ЭТО ЗДЕСЬ.

 

Ступил на твердую почву Слим,

Аккуратно крылья сложил

И пошел пешком, как ходил всегда,

Пока на земле еще жил.

 

 

II

 

Огромные псы промчались, рыча,

И белые черти вслед –

Как Ниагарский водопад,

Шумя на весь тот свет.

 

Но Слим не струсил, вот те крест,

И шум затих вдали.

Как видно, белые черти в аду

Охоту на черных вели.

 

Большое здание на пути, –

Вошел, не робея, Слим.

С улыбкой дьявольской сам Сатана

Здоровается с ним:

 

– А, мистер Гриер, приветствую вас!

Вот уж нежданный гость!

Как вы попали в наши места?

Как это вам довелось?

 

– Я на минутку, – ответил Слим.

– Пожалуйста, очень рад,

Будьте как дома, вот вам ключи,

Милости просим в ад.

 

Сатана показал рукой вокруг –

Ей‑богу, с ума сойдешь:

В аду творится сущий ад –

Шум, толкотня, галдеж.

 

Вокруг рулетки большая толпа

Толкается и бурлит,

Как будто это совсем не ад,

А просто Рампарт‑стрит[106].

 

Потом Сатана показал ему

Притоны и кабаки, –

И Слиму вспомнился Нью‑Орлеан

И Мемфис в былые деньки.

 

У каждого черта девица была,

У каждого по одной.

И Слим воскликнул: «Боже ты мой!»

И еще раз: «Боже ты мой!»

 

Но это было отнюдь не все.

Дальше увидел Слим:

Сидит проповедник, и сразу две

Девицы, обнявшись с ним.

 

Потом Сатана показал ему

Большой перегонный куб

И груды мертвецки пьяных чертей –

Каждый лежал как труп.

 

Подводит к пеклу его Сатана,

К огромным адским печам,

Где белые черти черных чертей

Сжигают ко всем чертям.

 

Бедняга Слим почувствовал пот

На черной коже своей

И подумал, что лучше бы смыться ему

Подальше и поскорей.

 

– Мне это напомнило наши места, –

К Сатане обратился Слим, –

Я вспомнил Виксбург и Литл‑Рок,

Уэйко, Джексон и Рим.

 

Сатана рассмеялся ему в ответ,

И вдруг ужаснулся Слим:

Был Сатана – и нет Сатаны,

А это шериф перед ним.

 

Побежал поскорей за крыльями Слим,

Взлетел, приземлился и вот

Приходит опять к святому Петру

И крылья ему отдает.

 

 

III

 

– Ты что‑то быстро вернулся, Слим!

Ну что ж, валяй, старина,

Как поживает и чем, скажи,

Развлекается Сатана?

 

– Видишь ли, Петр, – отвечает Слим, –

Ты посылал меня в ад,

А я по ошибке, видно, попал

В какой‑то южный штат.

 

– Ты что, рехнулся, что ли, Слим,

Или просто дурак, не пойму!

А где ж, ты думал, находится ад,

Где ж еще быть ему!

 

Иди‑ка ты лучше на землю вернись,

Причины не утаю:

Уж больно ты глуп, таким дуракам

Не место у нас в раю…

 

 

ПОЛИЦЕЙСКИЙ ИЗ ЮЖНЫХ ШТАТОВ

© Перевод А. Ибрагимов

 

 

Ну как не простить Ти Кендрикса?

Ведь он южанин. Горячий малый.

В полицейском деле еще новичок.

Увидел бегущего негра –

И сразу нажал на крючок.

 

Ну как не понять Ти Кендрикса?

Он, ясное дело, не стал бы палить

Просто так, беспричинно.

Это был подходящий случай

Доказать, что он молодчина.

 

Ну как не утешить Ти Кендрикса,

Раз уж нельзя наградить?

Он же не знал, почему этот негр

Пустился бежать во всю прыть.

Сам виноват: не сваляй дурака –

Может, остался бы жить.

 

Ну как осудить Ти Кендрикса?

Подумайте только, что вынес бедняга:

С дымящимся револьвером в руках,

Испуганный, точно заяц,

Стоял он – и слушал, как женщины плачут

И негр хрипит, задыхаясь.

 

ЛЕНГСТОН ХЬЮЗ

 

МНЕ СНИТСЯ МИР

© Перевод А. Шарапова

 

 

Мне снится новый мир –

Без гнева и обид,

Его украсит мир,

Любовь благословит.

 

В нем каждый, кто идет,

Найдет свободный путь

И алчности вселенской гнет

Давить не будет грудь.

 

И черный с белым пополам

Поделят хлеб земной,

И белому я руку дам,

И он пойдет со мной.

 

И голову повесит грусть,

И жемчугом морским

Над миром радость светит пусть –

Я вижу мир таким.

 

 

МУЛАТ

© Перевод М. Зенкевич

 

 

Моя мать – негритянка, а мой отец

Был белый, как говорят.

Я не раз проклинал моего отца,

Но беру проклятья назад.

 

И если я мою черную мать

Проклинал когда‑нибудь,

То я сожалею об этом теперь

И хотел бы проклятья вернуть.

 

Отец мой умер в большом дому,

И в лачуге мать моя.

Так где же придется мне умирать,

Ведь ни белый, ни черный я?

 

 

ЧЕРНЫЙ ПЬЕРО

© Перевод М. Зенкевич

 

 

Я – черный Пьеро:

Она меня не любит,

И я укрылся в ночь,

И ночь черна, как я.

Я – черный Пьеро:

Она меня не любит,

Я плакал, пока рассвет

Не закапал кровью с холмов,

И сердце мое истекало кровью.

Я – черный Пьеро:

Она меня не любит,

И я с истерзанной душой,

Сморщенной, как шар без воздуха,

Поутру пошел искать

Другую коричневую любовь.

 

 

БЛЮЗ ТОСКИ ПО ДОМУ

© Перевод Э. Шустер

 

 

В стуке колес о стыки

Слышу я про печаль;

В стуке колес о стыки

Я узнаю печаль;

За каждым ушедшим поездом

Готов я пуститься вдаль.

 

Я подошел к разъезду,

Сердце дубасит в грудь;

Я подошел к разъезду,

Вот‑вот разорвется грудь.

Найти бы вагон, который

Держит на юг свой путь.

 

Боже, тоска по дому –

Это страшная вещь;

Блюз тоски по дому –

Очень страшная вещь.

Слезы внутри остаются,

А хохот наружу хлещет.

 

 

ПОРТЬЕ

© Перевод В. Васильев

 

 

Извольте, сэр, –

Всегда одно и то же

Твержу.