Человек, лишенный чувства направления

© Перевод В. Топоров

 

 

Дам растрогает твой рассказ:

Как герой напал на колосса,

Неприступного, как утес,

И погиб, но не праздновал труса.

 

Знаю жалобней: как один

Благородных кровей цыпленок

С нежной юности до седин

Попадал впросак, как ребенок.

 

Он заслушался птичьим пеньем,

Он под солнечным светом взмок,

Он природы своей не понял,

Соответствовать ей не мог.

 

Ржали лошади от восторга

И людишки от счастья жить,

Он же морщился от касторки

Человечьей и конской лжи.

 

Панацеей была б женитьба,

По, наслушавшись о любвях,

Он испытывал к дамам, хоть бы

К самым ласковым, злость и страх.

 

Из невестиной спальни, критик

Ее тайных сердечных ран,

Он, холодный, как Лета, вытек

В Ледовитейший океан.

 

Где б он ни был – хоть в бочке меда,

Хоть на небе седьмом – везде,

И подавно среди народа,

Был в отчаянье он. И где

 

Было помнить ему о крыльях

Милых ног и воздушных рук.

Он бежал от нее, как кролик,

И считал: это ловкий трюк.

 

Как античный певец на бронзе,

Раздираемый на куски,

Он пытался в стихах и в прозе

Вызнать имя своей тоски.

 

В ад отправленный, он не ведал,

Ни зачем, ни хотя б за что,

И в смущении проповедовал

Убедительное Ничто.

 

Неожиданно и стремительно

Он вернулся к своей судьбе –

Для кого‑то обворожительной,

Для него – недурной собой.

 

Но в объятьях, в тепле, от таянья

Был далек он, как никогда,

И лелеял свое отчаянье,

Как сорвавшаяся звезда.

 

АЛЛЕН ТЕЙТ

© Перевод П. Грушко

 

ПЛОВЦЫ

 

 

Место действия – округ Монтгомери, Кентукки, июль 1911 года

 

 

Кентуккских вод прохлада ключевая!

С четверкой сорванцов к речной волне

Спешит малыш, от зноя изнывая,

 

Здесь лозы льнут к деревьям в тишине

И у щеки лист лопуха ворсится

Ладошкой Навсикаи. Вновь во мне

 

Скупой слезинкой детство золотится,

И, высохшие, ожили ручьи

Любви и страха. Вновь былое длится,

 

И дрозд, качнувший ветку в забытьи,

Насторожил под деревом тюльпанным

Пружину мокасиновой змеи…

 

Тропа над плесом поросла бурьяном,

С небес течет расплавленный свинец,

И мы шагаем в полусне дурманном –

 

Билл, Чарли, «ниггер» Лейн (его отец

Был врач), тиликавший на флейте Гарри

И Аллен – я – прославленный пловец.

 

Сумах поник листвой, как на пожаре,

Заждавшись подаянья облаков,

И мы бредем в полуденном угаре

 

К воде, чей и в ночи не молкнет зов.

Лейн закричал: «Передохнем немного!»

И тут – глухою дробью – стук подков…

 

Одиннадцать гнались по краю лога

За тем, кто изнемог и был темней

Щербатых плит у старого порога.

 

И как спешат подобием теней

Лунатики по скошенным карнизам,

Когда инстинкт всех навыков верней,

 

Мы очутились у реки и низом

Брели, от страха проглотив язык,

По узкой тропке над потоком сизым –

 

Нам слух глазами стал. И вновь возник

Отряд, но с ним не появился снова

Тот, кто бежал. И я ослеп на миг,

 

Увидев это воинство Христово –

Позором изнуренные тела…

Потом тропа вдоль берега крутого

 

Пошла ровней и к бухте привела.

Мы на песок присели сиротливо,

Вода рябой прохладою влекла.

 

Но, словно водоросли в час прилива,

Зашевелились волосы, и весь

Поджался я, услышав, как с обрыва

 

Слова скатились – горестная весть,

Как будто горсточка земли упала

В могилу: «Это мертвый ниггер здесь».

 

Шериф, на явор опершись устало,

Травинку отломил не торопясь

И, ковырнув в зубах, отметил вяло:

 

«Мы опоздали», – нехотя склонясь

Над Мертвецом остывшим, чью сорочку

Кровь запятнала и сухая грязь.

 

Слепень куснул удавленного в мочку.

Шериф легонько голову носком

Подвинул, поместив ее на кочку.

 

Друзья бежали под уклон гуськом,

И я был рад их бегству. Вечерело.

Подъехал всадник. Спешившись, рывком

 

За ноги потянул большое тело.

Набросив петлю на ступни, шериф

К луке веревку привязал умело,

 

Труп изогнулся, будто был он жив,

Напрягся – словно леска со стремниной

Сражалась, уступая… уступив…

 

Шериф бранился, но тому причиной

Был не мертвец, а пыль, ее поток

Над кавалькадой, мчавшей по пустынной

 

Дороге в городок. Я здесь не мог

Остаться дотемна! По теплой пыли,

Босой, я припустил не чуя ног,

 

Как жаба, прыгал через рвы, в бессилье

Хватая воздух ртом, а сам глядел,

Как всадники к суду свой груз тащили –

 

Труп, над которым, точно саван, рдел

Закат, а пыль, клубясь, преображала

В толпу три смутных тела. Я летел,

 

И с каждым вздохом в грудь вонзались жала.

Потом один стоял, а голова

Безликая на площади лежала…

 

Столь личная, когда была жива, –

Отныне всем она принадлежала.

Но плакала над нею лишь трава.

 

 

ОСЕНЬ

 

 

О стекла осень бьется,

И мне открылось вдруг,

Что я на дне колодца,

И юность канула во мрак,

И на губах паук.

 

Был воздух чуждым, словно

Песок в мясном ряду,

Он в горле саднил, как наждак.

А я кого безмолвно

В пустынном зале жду?

 

Над головою сизо

Круглится потолок,

Ни лепки, ни карниза.

И без ковра был пол не пол,

И взгляд ничем не мог

Насытиться. Лишь двери –

Я их пересчитал

И ждал, чтоб кто‑нибудь вошел:

Пусть тень, по крайней мере,

Скользнет в пустынный зал!

 

Уйду! – себе сказал я, –

Здесь осень, мрак и прах,

Ни смерть, ни жизнь. Из зала

Уйду я в город, там огни.

А страх – всеобщий страх.

Опасливой улитой

Я зал переползал,

Боясь упасть, и мчались дни,

Я к двери полз закрытой

Через пустынный зал.

 

Но дверь была обманом:

Ни ручки, ни замка,

Был этот дом капканом,

И все же видел я, что дом

По мне. Я брел века,

А был я неизменно

В начале всех начал.

Вдруг дверь открылась, и в проем

Седой старик степенно

Вошел в пустынный зал.

 

Как ночью от испуга

Не убыстряют шаг,

Вводя в обман друг друга,

А лишь украдкой поглядят

Сквозь беспросветный мрак –

Так мой отец явился,

Ни слова не сказал,

А только бросил робкий взгляд,

Поправил плед и скрылся,

Покинув мертвый зал.

 

А следом вереницей

Расплывчатая рать

Старух и старцев, а потом

Сестер и братьев лица,

И я увидел мать

В простом домашнем платье,

Глаз голубых овал,

Не задержавшихся на том,

Кто к ней, раскрыв объятья,

Шел через мертвый зал.

 

 

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ АЛИСЫ [100]

 

 

Большая, но не тучная Алиса

На свой закатный возраст оперлась.

Кот склабится сквозь дремлющие листья,

От гнева беспричинного трясясь.

 

Изменчив вечный свет над страшной рамой,

Там сгорбилась навек трава в стекле,

Застигнутая дребезжащей драмой

В неколебимой зазеркальной мгле.

 

Наморщив носик, умница Алиса

Весь день решает с каменным лицом,

Как подсластить последствия каприза

Каким‑нибудь магическим словцом.

 

Окутанная вечностью двойница

Чихнуть боится: только рот скриви –

И Все‑Алиса мигом раздробится

Под натиском предательской любви –

 

Любви к себе (земной и в Зазеркалье),

Чей холод домогается тепла,

А губы – губ своих же (не она ли

Их рассекла, уйдя во мглу стекла?).

 

Дитя душевного кровосмешенья,

Безвольная, как берег меловой,

Она – головоломка и решенье,

Костер с душой бесплотно‑огневой:

 

Как в космосе, здесь ночь без дней, вернее –

День без ночей, и мир развоплощен

Так сладостно, и стынет перед нею

Ленивый прах людей, сгущенных в сон!..

 

Мы тоже не вернемся в мир разбитый –

Толпа теней, бесформенный поток,

Расплывчатая взвесь и монолиты,

Неисчислимой вечности итог –

 

Слепая пыль, которой все простилось!

Но лучше бы – о нашей плоти бог! –

Твой гнев навеки, лишь бы эта милость –

Живая боль среди земных дорог.

 

РОБЕРТ ПЕНН УОРРЕН

 

БОРОДАТЫЕ ДУБЫ

© Перевод О. Чухонцев

 

 

Дубы, морские исполины,

В струенье спутанных бород

Колеблят свет – и суть картины,

Задвинутая, ночи ждет.

 

Итак, лежим во мгле дубравы,

Из мглы, растущей в небосвод,

Следя, как водоросли‑травы

Под ветром ходят взад‑вперед.

 

На дне, на шельфе дня и лета,

Лежим неслышно, как полип,

По мере убыванья света

Затвердевая двойней глыб.

 

Нас тьма столетьями творила,

Архитектоника теней

И видимость, теряя силу,

Безмолвье делают тесней.

 

Полночный шторм в листве промчится,

Взбешенно проблеснет зарница,

Бурун проборонит верха:

Тьма неподвижна и тиха.

 

Страсть и резня, тщета живая

О прахе, полоща кусты,

Заносят реки, намывая

Фундамент нашей немоты.

 

Здесь пренья истлевают наши,

Здесь гнев – окаменевший гнев,

Где нет надежд, там страх бесстрашен

И спит история, истлев.

 

Как поздние шаги, бывало,

Будили уличную рань

И сон потухшего квартала,

Так фары спугивают лань.

 

Ты нравишься мне тем телесней,

Чем сердце глуше взаперти

Колотится во мрак железный,

Вынашивая свет в груди.

 

Живем, а веку века мало,

И знаньям веры никакой,

Так что отдать бы не мешало

И вечности часок‑другой.

 

 

СОСЕДСКИЙ РЕБЕНОК

© Перевод О. Чухонцев

 

 

Соседский мальчик дефективен, так как мать

При семерых уже исчадьях в той клоаке

Пилюль налопалась или свихнулась в браке,

И вот – еще один: урод ни дать ни взять.

 

Сестре двенадцать. Ангел писаный, она

Сидит с уродцем этим кротко, как святая.

Он ручкой машет: Ciao, Ciao![101] – повторяя

По‑итальянски. А она, как день, ясна.

 

И от мадонны этой злость кипит моя.

Дуреха, знает ли, что все не так‑то просто,

Чтоб оправдать или не оправдать уродства:

Маразм судьбы или паскудство бытия?!

 

И что: петля иль воля эта красота?

Благословенье ли? – Доверимся надежде,

Что и прекрасного коснется мудрость – прежде,

Чем в щель засвищет мировая пустота.

 

Пусть венчик радости твоей – ориентир

Там, где империи крошатся и светила.

Я улыбаюсь: – Ciao, Ciao! – через силу

И говорю, махнув рукою: – Это мир.