Свадебный танец на открытом воздухе

 

По воле художника

кружатся кружатся

кружатся

 

во власти праздничного

безудержного

разгула

 

толпа крестьян

с подружками их толстозадыми

ярмарку захлестнула

 

мелькают женщины

в белых крахмальных

головных уборах

 

пляшут парочки

и тут же прячутся

под кустами

 

кружатся кружатся

стучат крестьянскими

грубыми башмаками

 

кричащие рты разинуты

Ойя!

пляшут машут ногами

 

ДЖО ХИЛЛ

© Перевод М. Зенкевич

 

БРОДЯГА

 

 

Коль себе заткнете рот,

Я спою вам в свой черед,

Как один молодчик мучился в беде.

Вовсе не был он лентяй,

Ему работу подавай,

Но один ответ он получал везде:

 

«Прочь, прочь, прочь иди, бродяга,

Нет работы никакой;

Если ж будешь здесь торчать,

То в тюрьму пойдешь опять.

Лучше уходи, бродяга, с глаз долой!»

 

Он по улицам бродил,

Пока не выбился из сил.

Видит – в доме леди варит свой обед.

Тут он к ней: «Привет, мадам,

Дров не наколоть ли вам?»

А она ему отрезала в ответ:

 

«Прочь, прочь, прочь иди, бродяга,

Нет работы никакой;

Если ж будешь здесь торчать,

То в тюрьму пойдешь опять.

Лучше уходи, бродяга, с глаз долой!»

 

Видно, надпись неспроста:

«Потрудитесь для Христа»,

Он подумал: «Здесь работу я найду».

Кланялся он до земли,

Так, что ноги затекли,

Получил же отповедь, а не еду:

 

«Прочь, прочь, прочь иди, бродяга,

Нет работы никакой;

Если ж будешь здесь торчать,

То в тюрьму пойдешь опять.

Лучше уходи, бродяга, с глаз долой!»

 

Вдруг, как будто бы из стен,

Появился полисмен,

Спрашивает: «В город к нам попал ты как?

Тебя к судье отправлю я».

Сказал судья: «Здесь власть моя.

С нас и так довольно нищих и бродяг.

 

«Прочь, прочь, прочь иди, бродяга,

Нет работы никакой;

Если ж будешь здесь торчать,

То в тюрьму пойдешь опять.

Лучше уходи, бродяга, с глаз долой!»

 

Вот настал счастливый час –

Он, отмаявшись, угас

И уверен, что пойдет на небо в рай.

Но у золотых ворот

Петр‑апостол, старый крот,

Дал ему такой хороший нагоняй:

 

«Прочь, прочь, прочь иди, бродяга,

Нет работы никакой;

Если ж будешь здесь торчать,

То в тюрьму пойдешь опять.

Лучше уходи, бродяга, с глаз долой!»

 

 

КЭЙСИ ДЖОНС – СКЭБ [95]

 

 

Рабочие на Эс‑Пи лайн[96] волнуются опять,

Но Кэйси Джонс, наш машинист, не хочет бастовать.

Его котел давно течет, и не в порядке ось,

Подшипники колес скрипят, весь паровоз хоть брось…

Кэйси Джонс, трудись как окаянный,

Кэйси Джонс, награду получай.

Кэйси Джонс медалью деревянной

Награждается за службу Эс‑Пи лайн.

 

Рабочие к нему: «Бастуй! Участие прими».

А Кэйси им: «Я не вожусь с подобными людьми».

Но с рельс расхлябанных сошел негодный паровоз,

И Кэйси в реку вместе с ним свалился под откос.

Кэйси Джонс, катись на дно по кочкам,

Кэйси Джонс, хребет себе ломай.

Кэйси Джонс, ты станешь ангелочком,

Прямо в небо поезжай по Эс‑Пи лайн.

 

У райских золотых ворот, торжественно представ,

Сказал он так: «Я, Кэйси Джонс, товарный вел состав».

«Ну что ж, – ответил Петр ему, – бастует хор как раз.

Работу можешь ты найти штрейкбрехером у нас».

Кэйси Джонс нашел работу в небе,

Кэйси Джонс нашел себе там рай.

Кэйси Джонс у ангелов за скэба,

Так же как среди рабочих Эс‑Пи лайн.

 

Собранье ангелы тогда устроили – и вот

Сошлись на том, что Кэйси Джонс и к ним не подойдет.

Союз их номер двадцать три, – он есть там, говорят, –

По лестнице его спустил, пинком поддавши в зад.

Кэйси Джонс летел с небес до ада.

«Кэйси Джонс, – сказал тут дьявол, – знай:

Выгребать тебе здесь серу надо

За штрейкбрехерство твое на Эс‑Пи лайн!»

 

 

ЗАВЕЩАНИЕ ДЖО ХИЛЛА

(Написано в тюрьме 18 ноября 1915 года, накануне казни)

 

 

О завещанье ль думать мне?

Ведь нечего делить родне.

К чему ее притворный вздох:

«К камням лавин не липнет мох».

А тело? Был бы выбор мой,

Я сжег бы в пепел огневой,

Чтоб ветры весело в полях

Развеяли цветам мой прах,

Чтоб увядающий цветок

Опять воскреснуть к жизни мог.

Вот все, о чем бы я просил.

Желаю счастья вам.

 

        Джо Хилл           

 

 

ДЖОН РИД

 

ИЗ ПОЭМЫ «АМЕРИКА, 1918»

© Перевод И. Кашкин

 

 

За океаном моя страна, моя Америка,

Опоясанная сталью, бряцающая оружием,

Выкликающая громким голосом

Высокие слова: «За Свободу… За Демократию…»

 

Глубоко во мне что‑то дрогнуло, откликается

(Моя страна, моя Америка!) –

Как будто высокой и пустой ночью

Она зовет меня – моя потерянная, моя первая,

Моя разлюбленная, разлюбленная, разлюбленная…

Облачная тень былой нежности,

Призрак прекрасного безумия – много смертей

И доступное бессмертие…

 

 

1

 

По своему привольному детству на просторном

Западе,

Мощной милой реке, шлепанью пароходных колес,

запаням и плотам,

Кораблям, приплывавшим с Заката с цветною

командой,

И китайским кварталам, гудящим таинственным

гонгом,

Глубокому грохочущему океану, победоносным

закатам,

Черным обугленным лесам на омытых прибоем

утесах,

Затерянным бухтам, ночевкам в глуши,

мяуканью кугуаров…

 

По волнистым хребтам и плоской выжженной степи,

По ночному плачу койотов под звездами

осыпанным сводом,

По серым стадам, движущимся на восток,

вздымая столб пыли,

По свисту и щелканью бича, шлепанью шляп,

визгу и крику,

По милям желтых пшеничных полей на склонах

Чинука,

По бесконечным, вечно цветущим садам,

Зелено‑золотым апельсиновым рощам, снеговым

вершинам на горизонте…

По хвастливым, задиристым городам, возникшим

из ничего,

Бранчливым и буйным в своей беспечной юности…

Я знаю тебя, Америка.

 

Рыбаки, выходящие в море из Астории туманным

рассветом в остроносых двойных челнах,

Поджарые пастухи, трусящие на юге к Бэрнсу,

их молчаливые лица, выдубленные солнцем,

Жилистые пожилые старатели, плетущиеся

за упрямыми мулами по солончакам Невады,

Охотники, продирающиеся в сумерках сквозь

заросли к обрыву каньона,

Ворча скидывающие свой пятидесятифунтовый

вьюк на месте ночевки, –

Лесные объездчики на голой вершине,

высматривающие дымок лесного пожара,

Тормозные в больших рукавицах, шагающие

на ходу поезда по крышам товарных составов,

зажав в руке гаечный ключ, а другой запихивая

в рот порцию жвачки,

Сплавщики леса, в подкованных сапогах,

с баграми в руках, проталкивающие затор

на порогах,

Индейцы на перекрестке в Покателло,

выщипывающие, глядя в карманное зеркальце,

бородку щипцами,

Или в поселках сиу, сидящие на корточках

перед фонографом, слушая пенье Карузо,

Горластые горняки из Аляски, вдребезги

разносящие зеркала, швыряющие лакеям за

порцию виски золотой – и без сдачи,

Содержатели дансингов в поселках новых

строительств, содержатели баров, проститутки,

Бродяги, разъезжающие на буферах, уоббли,

распевающие свои задорные песни, не страшась

самой смерти,

Шулеры и коммивояжеры, дровяные, хлебные,

мясные короли…

Я знаю вас, американцы.

 

 

2

 

По своей дерзкой юности в золотых городах

Восточного побережья:

Гарвард… муки роста, упоенье расцвета,

Чары книг, чары дружбы, культ героев,

Угар танцев, бури большой музыки,

Радость расточения и впервые осознанных сил…

Буйные ночи в Бостоне, стычки с полисменами,

Уличные знакомства, увлекательные похождения…

Зимние купанья со льда набережной Эл‑Стрит

Просто как встряска для крепкого тела…

И огромный стадион, вздымающий сердца тысячи

зрителей

Оглушительным ревом ритмических песен

и выкликов,

Когда Гарвард забивает гол Йелю… По этому,

по этому

Знаю тебя, Америка.

 

По гордому Нью‑Йорку, по нагроможденным

людьми Маттергорнам,

По четкому синему небу и резкому западному ветру.

И клубам дыма над позолоченными шпилями,

И глубоким улицам, сливающимся в мощную реку…

……………………………………………

…Величаво Пятое авеню, Фазанья улица,

улица Флагов.

Нескончаемое шествие пышных куртизанок,

Фантастические краски, блеск шелка и серебра,

изнеженные собачонки,

Процессии автомобилей, похожих на футляры

для драгоценностей,

Торжественный полисмен на перекрестке, рука его

в желтой перчатке,

Особняки, гигантские отели, старики в окнах

клубов, –

Потогонные мастерские отрыгивают свои бурые

полчища в полдень…

Парады, волны мундиров на целые мили,

Оркестры грохочут посреди черных замерзших толп.

Бродвей, словно потоком лавы, прорезавший город,

Как увенчанный снопом искр, раскидываемый

костер.

Сияющие театры, наглые рестораны, запах пудры,

Кинодворцы, комиссионные магазины,

поддельные бриллианты,

Хористки, обивающие пороги театральных бюро

по найму,

Музыкальные аттракционы выколачивают фокстрот

разом на тридцати пианолах,

И весь лихорадочный мир румян и фрачных

пластронов…

Старый Гринич‑Вилледж, цитадель дилетантов,

Арена всех несовершеннолетних Утопий,

То ли доморощенный Монпарнас, милый сердцу

любителей трущоб и притопов,

То ли святилище отверженных и недовольных,

Свободное содружество художников, моряков

и поэтов,

Женщин легкого поведения, звездочетов, бродяг

и лидеров стачек,

Актрис, натурщиц, людей без имени или

скрывающих имя,

Скульпторов, которые служат лифтерами

за кусок хлеба,

Музыкантов, которые служат таперами в кино…

Тяжко работая, с шиком кутя, чаще всего молодые,

чаще всего неимущие,

Играющие в искусство, играющие в любовь,

играющие в мятеж

В зачарованных пределах этой фантастической

республики…

……………………………………………

Ист Сайд: миры в этом мирке, хаос народов,

Прибежище неприкаянных племен, последний

и наихудший

Из портов Западной Одиссеи человечества…

На рассвете изрыгающий поток машинного мяса,

На закате всасывающий его с ужасным

скрежещущим звуком

В звериные логова дешевых квартир, в мишурную

роскошь злачных мест…

Подростки торчат у входа в салун, затягиваясь

дешевой папироской,

Заигрывая с девицами в коротких брючках, которые

гуляют парами, визгливо хихикая,

Пробираясь сквозь орду ребятишек, копошащихся

на заплеванной мостовой,

Играющих со смертью под копытами ломовых

лошадей.

Высохшие женщины, которые орут и на них и друг

на друга на гортанных наречьях,

Старики, тесно усевшиеся в ряд на ступеньках,

без пиджаков, с вечерней трубкой в зубах,

Факелы лоточников, которые своим заревом

освещают кольцо чужеземных лиц…

 

Я свой в полумгле румынских кабачков,

Пульсирующей страстными ритмами желчных

цыган‑скрипачей…

В кафе на Грэнд‑стрит – пристанище еврейских

философов,

Романистов, читающих новые главы романа,

собирая по медяку с каждого слушателя,

Драматургов, инсценирующих газетные заголовки,

поэтов, немых для глухой Америки…

Фенианские салуны, зеленый флаг и облигация

Займа Ирландской Республики в рамке над

стойкой,

Итальянские ресторанчики, кьянти и нежданные

тенора,

Армянские шашлычные, увешанные восточными

коврами родом из Нью‑Джерси,

Горбоносые усачи шепчутся над чашкой густого

кофе, перебирая черные четки…

Немецкие Bier Stuben[97], размалеванные жирными

буквами изречений.

Французские кафе с щеголеватой кассиршей,

Греческие кофейные, китайские закусочные,

их презрительные косоглазые прислужники…

……………………………………………

Бауэри, лотки старьевщиков, заплеванный пол

промозглых пивнушек,

Купер‑сквер: в белесом предрассветном мареве

сотни тел

Уснувших бездомных… десятицентовые углы

по трущобам,

Где опустившиеся бродяги тупо обирают вшей,

сидя вокруг докрасна раскаленной печурки…

Вспугнутые рассветы под истерическим грохотом

мостов на Ист‑Ривер,

И Саут‑стрит, еще хранящая пряный запах давно

отчаливших парусников с востока…

 

Дорог и близок и незабываем этот город,

Как лицо матери…

Сити‑Холл: никогда не утихающий водоворот

семи миллионов,

Заглушенный грохочущим приливом и отливом

Бруклинского моста,

Человеческий водопад с надземки и гейзеры

из старой подземки…

Высокие жужжащие здания редакций, освещенные

до самой зари,

Полчища мальчишек‑газетчиков, как пыльные

воробьи,

Плещутся, несмотря на запрет, в бассейнах

фонтанов… бродяги спят в далеко отброшенной

тени легендарных небоскребов…

Бэттери: прохлада с моря, у подножья раскаленных

каменных глыб,

И гулкие большие суда, уходящие далеко в море,

Приземистые завывающие паромы, баржи, набитые

вагонами, орлиногрудые буксиры,

Желтая пена над гребнем волны, крикливые чайки,

кружащие над водой,

И Статуя Свободы – гигантская, угрожающая,

над месивом пароходов,

И прижавшийся к ней Эллис‑Айленд, чистилище

«Страны Свободных»…

Экзотический Черный город, верхнее Амстердам‑

авеню,

Черный, чувственный беспечный народ, которого

сторонятся белые,

Кабачки Черного города, его всемирно известные

джаз‑оркестры…

Сентрал‑парк: элегантные авто, мурлыкающие

вдоль аллей,

Лощеные всадники, колясочки наследников

денежной знати,

На скамейках влюбленные пары беспокойно

целуются, поглядывая, нет ли вблизи

полисмена,

И задыхающиеся трущобы выплескиваются сюда

в летние знойные ночи, чтобы уснуть на лужайках;

Гарлем – второсортный Нью‑Йорк, чуть‑чуть

подешевле,

Бронкс – гетто вторых поколений, шелудивая

поросль новых трущоб,

Большие зеленые парки и зубчатая кромка окраин…

 

Дорог и близок и всегда нов для меня этот город,

Словно тело любимой…

 

Все звуки – жесткий лязг надземки, грохотанье

подземной,

Постукиванье дубинки ночного полисмена,

Жалобный монотонный звук шарманки, кваканье

автомобильных гудков,

Пулеметная дробь клепальщиков небоскребов,

Приглушенные взрывы глубоко под землею,

Однотонные выкрики газетчиков, пронзительно‑

быстрый звон карет «скорой помощи»,

Низкие, нервные гудки гавани

И густое шарканье миллиононогой толпы…

 

Все запахи – запах дешевой обуви, подержанного

платья,

Голландских булочных, воскресных закусочных,

кошерной стряпни,

Кислый запах влажной газетной бумаги вдоль

по Парк‑Роу,

Подземка, пахнущая гробницей Рамзеса Великого,

Усталый спально‑аптечный запах толпы

И промозглая вонь из трущобных лачуг…

Люди – жестокоглазые менялы, играющие

империями,

Смуглые, дерзкие чистильщики сапог, озирающиеся

продавцы,

Темнолицые пекари в белых колпаках, пекущие

оладьи, видны в окна закусочной Чайлдса,

Изможденные швейники, перхающие на скамейках

парка под скупым мартовским солнцем,

Вяло следя за струей фонтана, глотая горсть

земляных орехов на завтрак,

Кровельщик, едва различимый на шпиле башни

Вулворта,

Страховая сестра, торгующаяся за каждый цент

с безработным,

Измученные ворчливые кондукторы,

сентиментальные футболисты,

Подметальщики на грохочущих магистралях,

изрыгающие божбу ломовые,

Испанцы‑грузчики, нагромождающие горы товаров,

впалоглазые ткачихи,

Клепальщики, подхватывающие раскаленные

заклепки высоко в сквозной паутине балок,

Проходчики плывунов в шипящих кессонах под

Норс‑Ривер, потные землекопы в траншеях,

бурильщики, рвущие динамитом гранит

глубоко под Бродвеем,

Боссы за кружкой пива, обсуждающие планы

своих тайных махинаций,

Охрипшие пропагандисты на Юнион‑сквер,

призывающие к упорной борьбе,

Бледные, изнуренные кассирши универмагов,

дети из мастерских бумажных цветов,

заморенные работой в душных мансардах,

Принцессы – стенографистки и маникюрши,

жующие смолку с величием королев,

Сутенеры, сводни, уличные девки, спекулянты,

провокаторы, вышибалы…

 

Все занятия, племена, темпераменты, мировоззренья,

История, перспективы, романтика,

Америка… и весь мир…

 

РАЛЬФ ЧАПЛИН

© Перевод Н. Голь

 

ДЖО ХИЛЛ

(Убит властями штата Юта 19 ноября 1915 г.)

 

 

Гордым и твердым шагом, исполненный прямоты,

Ушел и проглочен мраком; зачем это был – ты?

Сердце, готовое к песне, остановил свинец.

Песня… Ты шел везде с ней. Кончено. Смерть. Конец.

Все в твоих песнях было, что было в жизни у нас.

Огонь, набиравший силу, затоптан, убит, угас.

Ты был лучшим из наших и все‑таки – не спасен.

Боже, когда создашь их, создашь ли таких, как он?

Пой, Джо Хилл! Не затем ли мы отдали, что могли?

Хотели отдать всю землю, чтоб ты не ушел с земли.

Ты принял как должное злобу, позор, клевету суда –

И предан. Теперь до гроба нам корчиться от стыда.

Никто был помочь невластен. Бессилье, как крест, несем.

А ты остался бесстрастен – один – со смертью вдвоем.

Будь проклята, власть имущих, идущая по костям,

Сталью лап загребущих когтящая души нам.

В хвастливых ее призывах – кровавых кинжалов звон.

Будь проклята, ложь трусливых, зовущаяся Закон!

Джо! Юта тебя распяла, чтоб крови твоей испить.

Мы помним все от начала и не хотим забыть.

Они довольны поживой, но живы твои друзья,

И прежние песни живы, и дело убить нельзя.

Гордым и твердым шагом, исполненный правоты,

Ушел и проглочен мраком. Зачем это был – ты?

 

 

МОЕМУ МАЛЕНЬКОМУ СЫНУ

 

 

Ты, словно песенка, со мной.

Разлуки между нами нет.

Мой каждый шаг, мой жест любой,

мой всякий час тобой согрет.

Перрон, гудки, ночная даль…

Я вспоминаю вдалеке

улыбки сломанной печаль

и слезы на твоей щеке,

немой вопрос дрожащих губ,

лицо, прижатое ко мне,

и – дым из паровозных труб,

и – после – бег огней в окне.

Меж нами связь не порвалась,

но и представить я не мог,

как тяжек будет каждый час

вдали от глаз твоих, сынок.

 

 

НЕ ПЛАЧЬТЕ О МЕРТВЫХ

 

 

Не плачьте о мертвых, да будет им пухом земля –

пухом для праха.

Час свой последний, который отсрочить нельзя,

встретьте без страха.

 

Не плачьте о братьях, захваченных в плен.

Мы не забыли

их, погребенных меж каменных стен,

словно в могиле.

 

Плачьте о жалкой толпе, что бредет по земле,

как на закланье,

смирно влачащейся в прахе, страданье и зле –

в вечном молчанье.

 

 

ТЮРЕМНЫЙ НОКТЮРН

 

 

Снаружи буря свой напев ведет,

и вторит ветер горькому мотиву,

дождь по решеткам бьет без перерыва,

роняя капли безнадежных нот.

 

Свет ламп, горящих ночи напролет,

слился со светом молний в переливы

огней на мокрых стеклах. Гром ревет,

а камеры мрачны и молчаливы,

 

Так лейся, дождь, над высохшей землей!

Так влейся в землю, дождь плодотворящий!

Пора расцвесть цветущему всему.

 

Есть для сердец, разбуженных тобой,

один лишь свет в ночи непреходящей:

свет утра, изгоняющего тьму!

 

 

ВЕСЛИ ЭВЕРЕСТ

 

 

Мука и вызов. Изломанный бурей тростник.

В угол загнали его, обступили кругом,

но побоялись прикончить при свете дневном

жертву свою, устрашились идти напрямик:

 

в черном узилище, чтобы ни луч не проник,

тайно замучили и удалились потом,

алчные стражники, не размышляя о том,

что вы содеяли, кто перед вами поник.

 

Помните… раньше… немало воды утекло, –

вы его новым царем на потеху солдат

провозгласили, и терном язвили чело,

 

и поносили, и, словно столетья назад,

вечный мятежник, бичующий вечное зло, –

снова он предан, и предан бичу, и распят.

 

АРТУРО ДЖОВАННИТИ

© Перевод Н. Голь

 

ШАГИ

 

Слышу шаги над моей головою всю ночь.

Вперед и назад, вперед и назад – всю ночь.

Целая вечность в четыре шага вперед и делая вечность в четыре шага назад, и между шагами вперед и шагами назад – бесконечность, молчанье, ночь.

Ибо от красной двери до желтой стены раскинулась бесконечность, и безгранично движенье в девятифутовом этом пространстве; мысли, пришедшие к нам в тюрьме и уходящие из тюрьмы в солнечный мир за немыслимым светом свободы, – бескрайни.

Всю бесконечную ночь – шаги над моей головой.

Кто это ходит? Не знаю. Призрак, фантом, беспокойные думы тюрьмы, кто‑нибудь, кто‑то, Некто, Кто Ходит.

Шаг, два шага, три шага, четыре: шаги и стена.

Шаг, два шага, три шага, четыре: шаги и железная дверь.

Он вымеряет свою бесконечность от края до края, он вычисляет бескрайность дотошно и точно, – точно палач подбирает удавку, точно могильщик снимает последнюю мерку: столько‑то футов и столько‑то дюймов в каждом из четырех.

Шаг, два шага, три шага, четыре. И каждый из них отдается, как эхо, в мозгу, и каждый из них остается, как эхо, в мозгу, пока я считаю их в страхе: вдруг их окажется пять – не четыре – от двери и до стены?

Но он промерил пространство настолько дотошно и точно, что неизменна тяжелая мрачная поступь, и ничто не изменит обычного ритма.

Когда все уснет (я‑то знаю когда!), мы не уснем: Некто, Кто Ходит, и сердце, и маятник старых часов, сатанинских часов, – ибо с тех пор, как рыжепалая пятерня впервые их завела, ни часа счастья не отсчитал маятник этих часов.

Но даже старые часы, которым ведомо все, которые отсчитали жизнь и подсчитали дни, не знают, сколько ударов в миг делает мое сердце, не знают, сколько он ходит в ночи – Тот, Кто Ходит в ночи.

Ведь для Того, Кто Ходит в ночи, и Того, Что Бьется в груди, нет ни секунд, ни минут, ни часов, нет ничего, что прячут в пружинах и шестернях сатанинские эти часы, а есть только ночь, дремотная ночь, тоскливая ночь, бесплотная ночь, и только шаги – вперед и назад, и только шаги – назад и вперед, и только безумный шумный стук Того, Что Бьется в груди.

 

И каждый шорох, и каждый звук, любые вещи вокруг, и все существа, и листва, и дождь со мной говорили в ночи.

И я слышал горестный плач того, кто оплакивал то, что мертво; и я слышал шумные вздохи того, кто душил живое в ночи.

И я слышал жалкие стоны того, кто, уткнувшись в подушку, стонал; и молитвы того, кто молился в ночи, распластавшись на мертвых камнях.

И я слышал безумный хохот того, кто безумно смеялся в ночи над страданьем, распятым на желтой стене, и кровавым кошмаром, глядящим в окно сквозь железные прутья в ночи.

И я слышал хриплый кашель того, кто хрипло кашлял в ночи, и мечтал, чтобы приступ его прошел, чтобы он не харкал на мокрый пол, ибо нету звука гаже шлепка мокроты о мокрый пол.

И я слышал того, кто клялся в ночи, с грубой бранью мешая божбу, и с почтеньем и страхом ему внимал, ибо искренни были его слова и молитва дойдет до небес.

Но самое страшное из всего, что слышать пришлось в ночи, – глухое молчание сотен людей, запертых под замок, которые думают об одном, и ни о чем другом.

И это все я слышал в ночи, и вот что я слышал еще:

 

и стон ветра – там, за стеной,

и ночной похоронный звон,

и панихидный голос дождя,

и приглушенный отголосок города,

и удары, удары, удары Сердца – в такт моему.

 

Но ничего, что было б страшней, мрачней, тяжелей, вечней, чем эти шаги над моей головой, я не слыхал в ночи.

 

Но ведь тяжелы, и мрачны, и страшны все шаги на земле, потому что все на земле шаги ведут или вверх или вниз.

Вниз: с пригородных холмов и холмиков свежих могил, вниз с надменных горных вершин и заледенелых пиков, вниз по широким дорогам и тропкам заброшенным – вниз, вниз по мраморным маршам и ветхим скрипучим ступеням, вниз – в преисподнюю, в погреб, в могилу, в зловонную бездну, в позорную яму, вниз, где встречают входящих пустые глазницы Судьбы.

Вверх: к радости и гордости, к власти и чести, к благу и блажи, к небу и дыбе, но никогда – к Свободе, но никогда – к Идеалу.

Вверх – по тем же ступеням, по той же дороге, что вниз, ибо нету другой: человек в непрестанном движенье (вверх и вниз, вниз и вверх, вверх и вниз) не обрящет иного пути и ступеней других не отыщет.

Вверх и вниз все шаги на земле, вверх и вниз; догоняй, и хромай, и тащись, и беги – вверх и вниз; торопливы шаги, суетливы шаги, осторожны, тревожны, проворны, притворны, безумны, тихи и шумны; догоняй, торопись, топочи, ибо грохот шагов убивает того, кто стоит неподвижно.

Вверх иль вниз – все равно, но средь тысяч и тысяч шагов нет страшней и жесточе тех шагов, что звучат над тобой, не ведя ни вверх и ни вниз, припечатанных ужасом к мертвым камням – от стены и до двери, от двери – обратно к стене.

 

Он ходит, и ходит, и думает ночь напролет.

Что меня больше пугает: шум шагов над моей головой или молчанье мучительной мысли?

Что мне до всех его дум? Да и вправду ли думает он? Я вот не думаю: слышу шаги и считаю. Четыре шага – стена. Четыре – железная дверь. Что же там дальше? За этой стеной и за дверью?

Дальше ему не уйти. Мысли разбились о дверь. Мысли разбились о дверь, словно волны безумья, мысли разбились о дверь, словно брызги надежды, мысли разбились о дверь и отхлынули вспять, чтобы разбиться о стену бессмысленным всплеском бессилья.

Водоворот беспокойной отчаянной мысли кружит его в ненасытной своей горловине. Водоворот неотвязной единственной мысли – яростной, вещей, зловещей, немой, непокорной.

Судорога сознанья, адские муки мышления, ибо бессмысленны мысли, которым не сбыться, ибо немыслимо все, что естественно людям, – счастье, надежда, работа, любовь – пока существует тюрьма.

Но не об этом он думает – ходит, и ходит, и ходит, думая о небывалой, о сверхчеловеческой вещи.

О маленьком медном ключе. Дверь открывают ключом. Достаточно полоборота. Он думает о ключе.

 

Вот о чем думает Некто, Кто Ходит, когда он ходит в ночи.

И вот о чем думают сотни людей, запертых в этой ночи, и вот о чем думаю я.

Вот она, высшая мудрость тюрьмы – все думают об одном. Равенство дум и равенство чувств – вот что нам дал закон. Иерархия мыслей отныне – чушь (все мысли – одна мысль); сознание ныне низведено до уровня здравого смысла.

Я, который не убивал, думаю думу убийцы.

Я, который не воровал, мыслю так же, как вор.

Думы, надежды и страсти мои, мои ожиданья, мои сновиденья – думы убийцы, надежды растлителя, страсти мошенника, мысли бродяги; вот что стало с моею душою, где жили когда‑то жизнь и любовь, красота, идеал.

Ключ, ключ, ключ, маленький ключик из меди, маленький ключик, ничуть не больше мизинца.

Все мои мысли, все мои думы, все мои страсти – ключик из меди, размером не больше мизинца, – не больше того.

Сердце мое, и душа, и глубинные силы сознанья – маленький ключ, что хранится в форменной куртке у белобрысого стража.

Он, белобрысый, могуч, всевластен, велик, ибо владеет ключами нашей надежды – надежды того, кто смеется в ночи, и того, кто плачет в ночи, и того, кто стонет в ночи, и того, кто шепчет в ночи, и того, кто закашлял в ночи, и того, кто ходит в ночи, – все тех, кто не спит всю ночь, думая всю ночь об одном, никогда – о другом.

Он властелин наших дум, белобрысый в синей одежде, изо дня в день заставляющий думать, думать и думать всегда об одном, никогда – о другом.

Я пропою ему гимн, белобрысому в форменной куртке, превознеся его выше Пророка, и Заратустры, и Торквемады, превыше всех прочих властителей судеб, ибо так мне велит справедливость.

Он всемогущ (и его нареку Всемогущим), ибо владеет ключами нашей надежды, нашей свободы, нашей души, нашей жизни, ибо он носит в кармане маленький ключ.

Всем завладел белобрысый – кроме презренья, кроме презренья к тому, что заставило нас (святого и вора, певца и убийцу) думать весь день об одном и всю ночь об одном – думать об этой стене и об этом ключе, думать о двери, ведущей на залитый солнцем простор.

 

Брат мой, остановись.

Это скверно – ходить по могиле. Святотатство – шагать по надгробью: от изголовья к изножью четыре шага и от изножья четыре шага к изголовью.

Брат мой, остановись, и могила не будет могилой, ибо разум, который ты топчешь своими шагами, возвратится ко мне и придут ко мне новые мысли.

Брат мой, остановись, ибо я обессилел, считая шаги, ибо я обессилел без сна, ибо я обессилел, желая уснуть, ибо я обессилел.

Брат мой, не надо ходить, брат мой, не думай. Ночь уже пробуждает зарю, и не только ключом отпирается дверь.

 

 

ЭДВАРД ЭСТЛИН КАММИНГС

 

«в Разгаре…»

© Перевод В. Британишский

 

 

в Разгаре

Весны весь мир веселый и грязный

а этот маленький

хромой человек с воздушными шарами

насвистывает далекий и крошечный

 

а эддиплюсджонни бегут вприпрыжку

после пятнашек пряток

игры в пиратов и это

весна

 

и весь мир непролазно праздничный

 

и этот чудаковатый

старый человек с воздушными шарами

насвистывает далекий и крошечный

а беттиплюсдженни бегут танцуя

после скакалки и классиков и

 

это

весна

и

козлоногий

Человек

с воздушными шарами насвистывает

далекий

и

крошечный

 

 

«навязчивые кембриджские дамы…»

© Перевод А. Сергеев

 

 

навязчивые кембриджские дамы

гнездятся духом в меблирашке тела

и с протестантского благословенья

бесформенны и неблагоуханны

и веруют в Иисуса и Лонгфелло

(покойных). Разговор их одинаков:

в теперешних писаньях, без сомненья

(и что‑то вяжут, может, для поляков)

профессор Д. в субботу с той брюнеткой

…как перманент, подкручены улыбки,

до выше Кембриджа им дела нету

за исключеньем – разве – по ошибке

в его лавандовой жестянке неба

луна грохочет злобною конфеткой

 

 

ОДА

© Перевод В. Британишский

 

 

о

эти милые и пожилые люди

правящие миром (и мною и также

вами если мы не обращаем

внимания)

 

о

драгоценные дорогостоящие безмозглые

двух фасонов – Он и Она –

восковые фигуры наполненные

мертвыми идеями (о

 

квинтиллионы невероятных

дряхлых благочестивых беззубых

вечно‑сующих‑свой‑нос‑

в‑чужие‑дела

 

двуногих) о

суетящиеся

любезные бесполезные

безволосые

 

о

лухи

 

 

«видишь вот это…»

© Перевод В. Британишский

 

 

видишь вот это)

75‑миллиметровка сделала

это никто бы не мог

поверить что это не

враки ведь это был мой

 

приятель

ну не смешно ли

мы ведь с ним были

неразлучные

я привык

 

видеть рядом

его подними

беднягу поверни вот так

 

осторожно

не кантовать

и отправь домой

 

к его старенькой мамочке

в новом красивом сосновом ящике

(собери

 

 

«первый Джок он…»

© Перевод В. Британишский

 

 

первый Джок он

был убит красавец

парень и Джеймс и

следующий дай‑ка я

вспомню ну да Уилл

самый умный

он был убит и молоденький

мальчик убит был последним с большими

глазами я любил его как ты не можешь

вообразить себе Гарри мой

бог был убит он был убит каждый был убит

 

их называли убитые

 

 

«моя добрая старая и так далее…»

© Перевод В. Британишский

 

 

моя добрая старая и так далее

тетушка люси во время последней

 

войны доподлинно знала

и не уставала каждому

объяснять во имя чего

 

мы сражаемся

моя сестра изабелла

 

вязала и шила для наших доблестных

и так далее десятки и сотни

теплых носков и так далее

наушников набрюшников противо‑

 

вшивых рубашек моя собственная

мать надеялась

 

что я погибну за и так далее

мужественно мой отец

охрип твердя о великой

чести о том что если бы

он мог тем временем моя собственная

 

особа лежала и так далее

молча в грязи окопа

и так далее (грезя

и так далее о

твоей улыбке

глазах коленях и

так далее)

 

 

«но если жизнь танцует на могилах…»

© Перевод В. Британишский

 

 

но если жизнь танцует на могилах,

так это все любовь; и если первой

стрелой рассеет солнце мглу неверной

луны, и камни молвят слово, или

одно окажется огромней имя,

чем лишь вселенная, любовь и здесь:

в тюрьму ее или в застенок брось,

любовь взрывает всех слепых и хилых

(не ведает забвенья, смерти, сна,

от всех попыток съемки, измеренья,

от всех педантов ускользнет она…

– Чья песнь звучит превыше всех гробов?

пред Кем убежища не сыщет время,

хоть все миры грядет открыть?

) Любовь

 

 

«пОлнОлунье ночь пОлнОлунье…»

© Перевод В. Британишский

 

 

пОлнОлунье ночь пОлнОлунье

над гОрОдами без

звучнО шепчущее сОзданье

движется вдОль небес

 

ктО‑тО великолепный ктО‑тО

в мОре звезд

прОплывает стОль ОдинОкО

в грезе грез

 

КТо ЖЕ ЭТо В НЕБЕ ПЛЫВУЩИЙ

ЭТо ВСЕГо

ЛИШЬ ЛУНА СВЕТоНоСНоЕ СУЩЕ‑

СТВо

 

 

«кто‑то жил в славном считай городке…»

© Перевод В. Британишский

 

 

кто‑то жил в славном считай городке

(колокол мерно звонил вдалеке)

весну и лето осень и зиму

он пел свою жизнь танцевал свой труд.

 

Мужчины и женщины (десять и сто)

не думали вовсе что кто‑то есть кто

и жили как были посеешь пожнешь

солнце луна звезды и дождь

 

догадались лишь дети (и тех только часть

да и те повзрослев забывали тотча́с

весна и лето осень зима)

что никто без кого‑то не может жить

 

всегдажды сейчас и древожды лист

смеясь его радость грустя его грусть

будь то птицежды снег будь то бурежды штиль

кто‑то был ее то (то есть весь ее мир)

 

а каждые с каждыми жены мужья

трудились свой танец житья и бытья

(ложась и вставая зевая) они

проболтали недни и проспали несны

 

дождь и солнце луна и звезды

(и только снег объяснил но поздно