Детство – это царство, где никто не умирает

© Перевод М. Зенкевич

 

 

Детство – не от рожденья до возраста, когда ребенок,

Став взрослым, бросает свои игрушки.

 

Детство – это царство, где никто не умирает,

Никто из близких. Отдаленные родственники, конечно,

Умирают, те, кого не видят или видят редко,

Те, что дарят конфеты в красивых коробках, перочинный нож,

И исчезают, и как будто даже не существуют.

 

И кошки умирают. Ложатся на пол и бьют хвостом,

И волоски их меха шевелятся

От блох, раньше совсем незаметных;

Блестящие, коричневые, чуя недоброе,

Они перебираются на живых.

Вы берете сапожный ящик, но он мал, так как кошка не свертывается,

Находите другой, побольше, и зарываете ее во дворе и плачете.

Но вы не просыпаетесь потом, спустя месяц, два,

Спустя год, два года, вдруг среди ночи

И не рыдаете, ломая пальцы, шепча: «О, боже, боже!»

 

Детство – царство, где никто не умирает,

Никто из близких; матери и отцы не умирают.

И если вы скажете: «Зачем ты меня так часто целуешь?» –

Или: «Перестань, пожалуйста, стучать по окну наперстком!» –

Завтра или послезавтра, когда вы наиграетесь,

Еще будет время сказать: «Прости меня, мама!»

 

Стать взрослым – значит сидеть за столом с людьми,

которые умерли, молчат и не слышат.

И не пьют свой чай, хотя и говорили часто, что это их

любимый напиток.

Сбегайте на погреб, достаньте последнюю банку малины,

и она их не соблазнит.

Польстите им, спросите, о чем они когда‑то беседовали

С епископом, с попечителем бедных или с миссис Мэйсон, –

И это их не заинтересует.

Кричите на них, побагровев, встаньте,

Встряхните их хорошенько за окоченелые плечи, завопите на них –

Они не испугаются, не смутятся и повалятся назад в кресла.

 

Ваш чай остыл.

Вы пьете его стоя

И покидаете дом.

 

МАРИАННА МУР

 

ОБЕЗЬЯНЫ

© Перевод С. Таск

 

 

часто моргали и опасались змей. Зебры,

своей непохожестью

кичащиеся; слоны с белесой, как туман, кожей

и хваткими приспособлениями;

и эти кошечки; и попугай –

зануда при ближайшем рассмотрении, – хвативший

еды различной и коры древесной через край.

 

Я вспоминаю их величие, или скорее остатки

величия. Трудно припомнить повадки,

голос и даже облик, когда речь идет

о случайном знакомстве двадцатилетней

давности; но мне его не забыть, этого Гильгамеша

среди

мохнатых плотоядных, этакого кота

 

с грифельно‑серыми треугольными метками на передних

лапах и жестким

хвостом,

бросающего сухо: «Хорохорятся тут всякие,

а потом

с плохо скрываемой злобой, дрожа всем телом,

бормочут бессвязно,

что, дескать, где нам постичь искусство; делают

из всего проблему; надуются, важные,

 

словно это – непостижимая тайна, такая же симметрично

отчужденная, как фигурка, вырезанная из хризопраза

или холодного мертвого мрамора, зловещая

в своей власти над нами и бездоннее,

чем море, которое предлагает нам лесть в обмен

на пеньку,

лошадей, золото, мачтовый лес, меха и ячмень».

 

 

ГЕРКУЛЕСОВЫ ТРУДЫ

© Перевод Г. Симанович

 

 

Популяризировать тапочки, их скромный облик,

символизирующий удобство при минимальных средствах;

убеждать ригориста, домовладельца и пианиста,

что его пианино – рутина и его прелестные

головастики‑ноты –

в прошлом, когда музицировать было время;

уверять самозваных безмозглых Мидасов,

чьи двенадцать каратов невежества себе набивают цену,

что не до́лжно брать напрокат седую длинную бороду

и стращать иных любопытных неумолимой косою времени;

вразумлять поэта с его чересчур эластичною музой

для избранных,

что его животворная сила – в умении побеждать

собственную обособленность,

что покуда в стихах преобладает гибкость над логикой,

они летят по прямой, как ток электрический,

в противном же случае –

они как обезлюдевшая местность, что гордится своей

захолустностью;

доказывать святошам сановным,

что чванливость нелепа,

что достойнее быть в стороне от вековечного раболепства,

когда лобзают ступни повелителей

и пинают в лицо тех, кто званьем ниже;

поучать земных богов атеизма,

что мы погрязли в земном,

в отбросах, в погонях за призрачным благом, в безумии

экстремизма;

внушать змеино‑увертливым полемистам

благие и трезвые мысли,

что негры не жестоки,

что евреи не скаредны,

что азиаты не бессмертны,

что немцы не коварны.

 

 

ЧТО ЕСТЬ ВРЕМЯ?

© Перевод Г. Симанович

 

 

Где наше простосердечье

и наши грехи? Все это

утрачено. Где человечья

отвага: поиск ответа,

сила сомненья –

крикнуть беззвучно, слушать, не слыша! – когда

других ободряешь,

страдая, идя на смерть,

когда, пораженье терпя, мужаешь,

 

крепнешь душою? Тот прав,

дальновиден и счастлив, кто,

одним из смертных став,

над своей несвободой возвысится.

Над самим собою, – словно

море из бездны всходит

к свободе, в бессилии рвется

и катится вспять,

чтоб рваться опять.

 

Кто силою чувств объят,

тот действует. Ведь каждый

запевший песню

становится стройней, и, говорят,

он делается выше. Пусть он пленник,

но песнь его

нас убеждает: радости покоя

ничто в сравненье с радостью борьбы.

В этом и бренность,

в этом и вечность.

 

 

ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО

© Перевод Е. Витковский

 

 

Взгляни на землянику:

извилиста, мала,

но буря не смогла

 

убить ее; песчинки

оставил океан

для множества семян.

 

Какая пища лучше,

чем сердцевина яблок –

идущий в путь кораблик

 

малюток‑близнецов.

Мороз вконец изгрыз

зеленый кок‑сагыз,

 

но корень в почве мерзлой

живет… Среди тепла

опунция росла,

 

колючий стебель сник,

но корень в землю круто

ввинтился на два фута.

 

Порою мандраго‑

рой гнется корнеплод.

Победа не придет,

 

покуда к ней не рвешься.

И гроздья винограда –

лишь той лозе награда,

 

что сверху и внизу

свои завяжет пле‑

ти в тысячном узле.

 

С врагом дерется слабый –

вступает сильный в бой

– смотри! – с самим собой!

 

И льется сок земли

в измученное тело,

чтоб ягода зардела!

 

УОЛЛЕС СТИВЕНС

 

КОРОЛЬ ПЛОМБИРА

© Перевод Э. Шустер

 

 

Позвать мускулистого парня, который

Умеет сигару скрутить умело,

Чтоб он сбил похотливые сливки.

Дать девкам бездельничать в платьях

На каждый день, парням приказать

Нести букеты в пожелтевших газетах.

Пусть станет быть, а не казаться сутью мира.

Да здравствует король, король пломбира.

 

Взять с комода соснового, на котором

Нет ручек стеклянных трех, покрывало

С голубями, вышитыми ею когда‑то,

И набросить так, чтоб закрыть ей лицо.

Если ее мозоли покажутся из‑под него,

Увидишь, как все в ней остыло, немо, мертво.

Пусть к лампе свет ее вернется из эфира.

Да здравствует король, король пломбира.