Что обещалось, что улыбалось вечером с клена.

© Перевод О. Чухонцев

 

 

Что обещалось, что улыбалось, вызлатив крону,

Вечером с клена? Что там за говор листьев‑цикад?

Вот уж отцы возвращаются, глухо стуча по бетону,

Каждый влачит свое личное бремя, косясь на закат.

В сумерках первых тает гортензий призрачный дым.

Первый светляк пышет светом холодным, и угомону

Вечеру нет, когда первые звезды всходят над ним.

 

Что обещалось, когда на заре стрижи шелестели,

С шумом носились в ярких лучах среди темноты?

Ружья подростков дружно гремят по стремительной цели.

Дети кричат, когда падает стриж с золотой высоты. –

Мал еще, чтобы стрелять, – так что годик, дружок, погоди.

Лучше бери свою птичку – (глаза ее остекленели) –

Можешь кричать: это кровь, – твое сердце трепещет в груди.

 

Что обещалось, когда уже к ночи дети сцепили

В длинный состав обувные коробки, и паровоз

Двинул – тук‑тук – вагоны – тук‑тук, – и окна поплыли,

В каждом свеча, и гудок разносился – у‑у – в такт колес?

Ты убегал и, спрятавшись, слушал где‑то в углу,

Как тебя звали через пустырь, где в веере пыли

Маленький поезд грустно мерцал и звал тебя – у‑у.

Что обещалось, когда уже умерло все и потухло,

Словно бумага, вспыхнув впотьмах, – на тьму долгих лет,

И молчаливо съежился дом, и крона пожухла?

Воспоминанья свежи: сквозняком обдувает хребет.

Что там за скрежет: дверь распахнется настежь –

и хлоп?!

Да, что‑то мы потеряли давно, простыл уж и след.

Спишь, а во сне открывается дверь, скрип – и озноб.

 

Много спустя стоял я один в знобящих потемках

Там, где ушли они в сон и фермы с лесами ушли.

Серо, и сердцу пусто в этих местах негромких.

Вдруг подо мною земля стекленеет и из земли,

Из глубины, где покоятся бренные их тела, –

Кости мерцают в фосфоре славы, светятся и –

Роберт и Руфь открылись… Но тьма, тьма свое взяла.

 

Что же, земля есть земля, и свет тот погас, и молча

Взгляд свой я поднял на мир, где были мы плотью, одной,

Роскошь лесов, неохватность полей и отблески ночи –

Рельсы вон там, и угольный скат, и город ночной.

И ее голос спокойный сказал: – Дитя, улыбнись. –

Так и его спокойный, как звезды над тишиной:

– Мы для того и ушли, чтобы все обещанья сбылись.

 

 

ПОСТИГАЯ ОТЦОВ, СТИЛЬ XIX СТОЛЕТИЯ, ЮГО‑ВОСТОК США

© Перевод О. Чухонцев

 

 

Были они людьми, страдали, ходили в длинных глухих

сюртуках с золотой цепочкой и при часах.

С дагерротипов глядят они пристально взглядом сурового

осужденья

Или с картин, написанных маслом, и, кто мог знать,

сколько боли в глазах,

Которые строго теперь отмечают наши печальные

заблужденья.

 

Некоторые составляли петиции, слог Джефферсона:

призыв и протест.

И патриота знавали позу: левая за спину или опущена

долу,

Правая к негодованию Господа громко взывала,

подъемля перст.

Был всегда дедушка‑просветитель, приверженный

истинному глаголу.

 

Некоторые отдавались учебе, греков читали, отправясь

в лес,

Или живого искали эпоса в собственных подвигах

и морали,

Будь это Нестор[102], в свино‑таверне погром учинивший, как

Ахиллес.

Когда Сэм Хаустон[103] умер, на перстне одно лишь слово:

– Честь – прочитали.

 

Их чада, рассеиваясь, летели, как зерна проса в сырую

прель.

Жены их, выброшенные, как ветошь, в дальних углах

умирали где‑то.

Говорили «Мистер» невесты‑жены, не понимали, что

значит постель,

Утром стыдились, шелк обожали, носили ключи

от буфета.

 

– Умрем в окопах, если потребуется, – Бауи из Аламо

сказал.

И умер, левой стопой вперед – еще в броске,

в продолженье жеста:

Голова запрокинута, глаза сужены, палец на лезвии,

вниз кинжал.

– Великий джентльмен, – сказал Генри Клей. Смотри

портрет Бенжамина Веста.

 

Или возьмите тех безымянных, от которых вообще

ни портретов нет,

Никаких медальонов, ни перстней с печатью, хотя

поломанный и заржавелый,

На чердаке или так, на земле, длинный Дечерд валяется

много лет;

Или желтая Библия, Слово Божье, им служившая

правдой и верой.

 

С ангелами боролись иные – и пали возле амбара

с зерном.

Бились со зверем в себе и обманом, зная, что путь

к торжеству заказан.

И также пали, кто с пеной кровавой у рта, со сломанным

кто ребром.

Как сладко слезы текли! Бродили по темной стране

со старым рассказом.

 

Некоторые процветали, имели черных рабов и акры и ели

на серебре,

Но помнили крик совы, вспоминали, как в сумерках

пахнет паленым медведем.

Любили семью и друзей и терпели так долго, как можно

в этой дыре, –

– Но деньги и женщины – разорение, махнем

в Арканзас? – Ну что же, едем!

 

Один из моих был земельной акулой или как пухлый

какой фолиант

С подмоченной славой. «Большой и бесформенный, как

мешок с картошкой или фасолью,

Перекинутый через седло. Знает мало,

но проницательный», – говорят.

Так из истории он выезжает с толстой шеей и тонкой

ролью.

 

А этот с Шилохом воевал, стал странен, как он, ночами

скрипку терзал.

Ребята Техасом его изводили. – Будь проклят он, нет

ничего там! – но, вздорный,

В фургоне умчал, чтоб всем доказать, и, если хотите,

свое доказал,

Когда через год – Будь проклят Техас! – опять вернулся

к блевотине черной

 

И умер, и умерли все, и мертвы, и голоса их звенят

из тьмы,

Как последний сверчок морозной ночью, в траве

затерянный, и едва ли

Нам о выборе нашем они расскажут, умоляя лишь об

одном: чтоб мы

Их старую, их прожитую жизнь – хоть словом одним

оправдали.

 

Склоним же над прахом их в поздний час уши сердец

своих

И, чему хотят они нас научить, постараемся научиться,

И великодушно простим недостатки и даже величие их,

Ибо дети мы их в человеческом свете и под сенью

хранящей Господней десницы.

 

 

ЛИСТ ОРЕХА

© Перевод В. Тихомиров

 

 

За ночь померкли рощи.

И будто забылась боль,

Что прочь тебя гнала.

Но оживляется болью боль.

И забывается – через боль.

 

Опавший лист ореха

В дымке скользит золотой.

Мальчишки в той роще рыщут,

Кричат, шуршат золотой листвой.

Эхо в роще полусквозной.

 

Опавший лист ореха.

Мальчишки ушли. Во мгле

Ни звука, и только белка

Ворошится в листве на пустынной земле.

Или тень это ходит во мгле.

 

Граненая головка –

Изумрудная змея

Весной оживет, услышит:

Там поступь на тропке лесной – не твоя.

А все‑таки ждет змея.

 

В траве забвенья глуше

Твои шаги из года в год.

Пришел – убил – и дальше.

Змея там другого убитая ждет.

Придет – убьет – уйдет.

 

За ночь померкли рощи.

Не ты ли стоишь во мгле

И молча ждешь, когда же

Белый цветок опадет во мгле.

Помни об этой земле.

 

 

«Когда мир будто ось в колесе, – недвижимее нет…»

© Перевод В. Тихомиров

 

 

Когда мир будто ось в колесе, – недвижимее нет,

Когда ветер, что снасти нам рвал полстолетья, стихает,

Когда воздух безвольно, отчасти притворно, вздыхает,

Перепутав, где север, где юг, – появился на свет.

 

Ты явился в наш век, где с нервическим тиком часов

Сердце, такая, спорит о тактике силы всевластной,

Ты в столетье вошел в час едва ли, не самый злосчастный

И с улыбкой глядишь, как хиреет старик‑филосо́ф.

 

В час, когда на блевотину пес возвращается смрадный,

Страх во тьме компромиссов раскрыл свой цветок белобедрый,

Когда Зло и Добро вершатся с улыбкою бодрой,

Слившись в рукопожатье навек на картине парадной.

 

Ты вошел в этот год, когда все обещания лгут,

И цветам не цвести, и померзнуть плодам недозревшим,

Нет пути молодым, и всеобщий отбой – устаревшим,

И куда, невозможно понять, и откуда бегут.

 

Но куда и откуда бежать нам сегодня, когда ты,

Как по камню, по сердцу ступаешь впервые, шажками

Подвигаясь вперед, научаясь владычить веками,

Наши дни и наш труд попирающий, розовопятый,

 

Чтобы гордым сознаньем созреть, как настанет пора

Над разломом столетий шагнуть из минувшего века, –

И уверенным взглядом и сердцем прозреть человека

В перспективе столетий, в веках совершенья добра.