Потеряв сыновей, я спотыкаюсь на обломках луны, Рождество, 1960

 

 

С наступлением темноты

На границе с Южной Дакотой луна

Выходит на охоту,

Поливает пламенем дали,

Режет алмазом лощины.

 

За деревом

Она опускается на развалины

Белого города –

Мороз…

 

Те, что здесь жили,

Куда скрылись?

Спрятались под сводами убежищ?

Под своей обугленной кожей?

 

С меня хватит.

А вот – продолжаю

Жить, один, совсем одни.

Прохожу мимо разрушенных силосных

башен,

Заросших могил индейцев чиппева

и норвежцев.

 

В эту холодную зиму

Луна обжигает мои ладони

Безжалостным пламенем

Драгоценных камней.

 

Мертвые драгоценности в мертвых руках.

Луна тускнеет, а я затерян

В прекрасных заиндевелых руинах

Америки.

 

 

ШАХТЕРЫ

 

 

Полицейские тащат тела

Шахтеров по черной воде

Предместья.

 

Ниже немногие уцелевшие

Ползут впотьмах, пока их не задушат

Руки воды.

 

Где‑то

Под рябью и дремлющими сурками

Сильный парень

Стучит в двери могилы, молит:

Скорее бы!

 

Женщины облепили

Лестницы,

Ведущие к штреку, чернеют

На ветхих балках, подпирающих

Ржавые цистерны.

 

В полночь

Я слышу, как по стальным рельсам

Катятся вагонетки,

Сталкиваются под землей.

 

 

БЛАЖЕНСТВО

 

 

Чуть в стороне от шоссе на Ро́честер, штат Миннесота,

Сумерки мягко опускаются на траву,

И темные глаза двух индейских лошадок

Наливаются добротой.

Они вышли из ивняка, рады‑радехоньки,

Приветствуют моего друга и меня.

 

Мы перебираемся через проволочную ограду пастбища,

Где они весь день щипали траву, одни.

Упруго рыхлят землю копытом, ликуют,

Ведь мы пришли к ним.

Сдержанно выгибают шеи, словно мокрые лебеди.

Они любят друг друга.

Нет одиночества, равного их одиночеству.

Дома они щиплют в темноте молодые побеги.

Мне хотелось бы обнять ту, которая постройней,

Она подошла и обнюхала мою руку.

Она черная и белая,

Ее челка упрямо спадает на лоб.

Ветерок зовет погладить ее длинное ухо,

Нежное на ощупь, как запястье девушки.

И я знаю –

Покинь я свое тело,

Душа бы моя расцвела.

 

ДЕНИЗА ЛЕВЕРТОВ

 

МЕРРИТ‑АЛЛЕЯ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Словно

вечно они гонятся, те, которых

мы гоним –

Под тусклым небом, где,

когда зажглись огни, звезда

пронзила туман, теперь

равномерное

непрерывное

в шесть наших рядов

движение, как во сне…

 

А люди – мы сами!

разумные, из нутра

машин появляемся

лишь у заправочных станций,

неуверенно

рассматривая друг друга,

торопливо пьем кофе

у автоматов и спешим

назад к машинам,

исчезаем

в них навсегда

ради движения –

 

Тут и там дома́ за пределами

замкнутого пути, деревья, деревья, кусты

мимо них, мимо нас

автомобили

перед нами

обгоняют, подгоняют сзади

и

слева летят навстречу

слишком блестящие

неумолимо скользят

в шесть рядов

на юг и на север, мчатся,

невнятно бурча…

 

 

ЧАС НОЧИ: МЕКСИКА

© Перевод А. Сергеев

 

 

Кухонный дворик в снегу

лунного света. Снежная

тишина, отдых,

снежная неподвижность.

Козлы для пилки дров,

корыто для стирки белья –

снежной голубизны. Веревка

прогнулась под грузом снега!

Луна заставила смолкнуть

сверчков, лягушки

затаили дыханье.

Летняя ночь, летняя ночь стоит

на одной ноге, как цапля

на снежном болоте, глядя

на заснеженную луну.

 

 

НЕОТВЯЗНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

© Перевод Д. Веденяпин

 

 

Нам придется вернуться туда,

в черный город, засыпанный пеплом,

где, как спички, сгорели года, –

 

как преступников тянет туда,

где они совершали злодейства.

Но иные мы знали года:

 

и пылал в синем воздухе прах,

над простором, нам ставшим приютом,

в вышине исчезающий прах.

 

Там из вихря рождались цветы –

воплощенья мучительной страсти,

жаркий шепот, объятья, цветы.

 

Но уже не вернуться туда,

где мы жили так страстно и вольно,

где сгорал в жарком золоте солнца

черный пепел оставленных улиц.

 

 

ФЕВРАЛЬСКИЙ ВЕЧЕР В НЬЮ‑ЙОРКЕ

© Перевод Д. Веденяпин

 

 

Когда гаснут витрины, сиреневый вечер

полнит воздух искрящимся светом,

в ирисовой дымке мерцают

слюдяные зерна, соль асфальта.

Когда все торопятся с работы, на снегу

бесчисленные следы сплетаются в причудливые

узоры;

вдоль домов воздушными шарами проплывают

людские головы;

прохожие напоминают привидения.

Когда меркнет небо и вспыхивают огни,

по заснеженной улице красивой походкой

идут две женщины.

«Знаешь, что я люблю больше всего на свете? –

говорит одна из них. – Жить! И пусть когда‑нибудь

я стану старой, больной…

Буду еле волочить ноги,

я все равно…» Ее голос стихает.

В суматохе асфальтовой реки

под шелест колес и гул моторов

кружатся сотни машин.

Темные полоски неба

исчезают за поворотами улиц;

небо, небо, мелькание жизни. Время замерло

в черном пространстве на окраине февраля.

 

 

ПРОЩАЯСЬ НАВСЕГДА

© Перевод Д. Веденяпин

 

 

Он сказал, погляди, точно камни,

за кормой нашей катятся ва́лы.

А я видела – белые скалы,

наклонившись над самой водою,

провожали нас долгим поклоном

и в рассветной дали исчезали.

 

 

СЕДОЙ ТУМАН

© Перевод Д. Веденяпин

 

 

В таинственных провалах и ущельях

в долинах между скал

седой туман

подернутый

лиловыми тенями

мираж озер

 

и в безднах и глубинах

наших душ

молчание

меж

ночью и зарею

обман и вещество.

 

Но тот обман

к нам приходящий вновь и вновь

с рассветными лучами,

молчание

парящее

в душе

 

не то же ль

вещество?

седой

подернутый

лиловыми тенями туман мираж

непризрачных озер.

 

 

РОМАН

© Перевод В. Тихомиров

 

 

Ветер, ветер. Книга в работе

преобразуется, обрывается на полуслове, и страницы,

белые и пожелтевшие,

рассыпаются, собираются снова

в другом порядке. Только один обрывок

ускользнул в щель под дверью,

и двое, втиснутых

в недописанные жизни, мужчина с женщиной,

корчатся от боли, и мяучит

их кот свои котовьи тайны,

кружась в чудовищном кольце подчистки.

Они живут (когда живут), страшась

 

пожара, слепоты, удушья

под грибовидной тучей в год таракана,

они хотят (как мы), чтобы вечно

было сегодня, хотят, чтобы страх

был вычеркнут жирным черным

фломастером‑чудодеем на всех страницах,

 

чтобы ворохи страха

были смяты и сожжены –

он станет добрым удобрением,

когда из печки выгребут пепел,

и горшки с цветами поставят

повыше на весеннем солнце.

 

Между тем, страница за страницей,

двое покупают вещи, притворяются, будто

живут полной жизнью, ссорятся, не разговаривают,

мечтают о путешествии, обживаются в доме, вселяя

отчаяние друг в друга,

а потом, в самое время,

 

спасают друг друга слезами,

раскаянием и лаской –

чудодейственные лекарства!

И все же у них бывают

(разве у нас не так же?)

счастливые дни, когда

 

они замирают, распластавшись, и сновиденье

обрывается на измятой гримасе,

преобразившись.

И разорванное срастается.

И словесная жизнь уходит

вспять – в жизнь, вспять – в бога.

 

 

ДЫХАНЬЕ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Терпенье

без края.

Деревья стоят

по колени в тумане.

Туман всползает

на холм.

Белая

паутина, трава,

помятая там,

где олень искал

яблоки.

В лесу

от ручья до вершины

холма над туманом

не слышно ни птицы.

Так без края,

что это счастье –

дыханье такое тихое,

что не слышно.

 

 

ПОПЕЧЕНЬЕ О ДУШАХ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Пастырь

горя и грез

 

старательно

гонит стадо

 

к иному полю.

Он уже слышал,

 

что колокол бил,

но овцы голодны,

 

им нужна

трава сегодня

 

и каждый день.

Прекрасны его

 

терпенье, его

длинная тень,

 

шелестящий плеск,

с которым стадо

 

бредет в долине.

 

 

ПОДСЛУШАНО

© Перевод А. Сергеев

 

 

Глубокий голос

дерева на ветру,

сегодня западный ветер.

Что это, горный клен

возле самого дома?

Или, может быть, это балка

и заговорил наш дом?

Это был стон,

но не горя –

вернее, невольно вырвался

звук почти нестерпимой

радости из огромной

ветви или там балки,

которая ни на миг

даже не подозревает,

что заговорила.

 

 

ВЕТХИЙ АДАМ

© Перевод А. Сергеев

 

 

Фото чужого детства: сад

в другой стране, мир, которого

он не знал и не мог бы представить.

 

И все же старик, изменивший памяти,

уткнулся в картинку: – Чу́дные были

денечки –

ушли – ушли навсегда! – Он рад,

 

что может на миг проявить

недорастраченное беспокойство,

поплыть по сладким волнам утраты.

 

Он спрашивает,

какой день недели, который час,

задает бессмысленные вопросы.

 

Он теряет дорогу на улицах,

на которых ищет

поворотный момент, утраченный путь, –

 

он к нему не стремился, он жил

не живя и от этого медленно

умирает.

 

Сын его говорит:

– Человек, который всю жизнь

не сделал верного шага в жизни. –

 

Человек, который считал,

что доллар сладок, и из экономии

пользовался сабвеем – но так и

 

не вкусил вожделенной сладости.

Он смутно любил сыновей,

не любопытствуя, кто они,

 

эти люди, его сыновья, –

он любил их подобьем любви,

ибо любовь жаждет знать любимого

 

и самый свет погружается с нею

в темные подземелья чувств…

Человек, который без разуменья

 

тонет в мельчайших подробностях,

вновь и вновь вопрошает оплаченный счет:

– Когда я был здесь в последний раз? –

 

спрашивает, о чем спрашивать поздно:

– Где моя жизнь? Где моя жизнь?

Что я сделал с моей жизнью?

 

ДЖЕЙМС ДИККИ

 

РАЙ ЗВЕРЕЙ

© Перевод Е. Евтушенко

 

 

Это рай зверей. Глаза их кротки.

Если звери жить в лесу привыкли,

здесь им – лес.

Если жили в прериях – трава

стелется под ними, как когда‑то.

 

Не имея душ, попали звери

в рай, совсем того не сознавая…

Их инстинкты все‑таки здесь живы

и куда‑то снова вдаль зовут,

несмотря на кротость глаз звериных.

 

Им под стать природа расцветает.

Ублажая их, из кожи лезет

вся природа, им воссоздавая

все, к чему привыкли в жизни звери:

лес густой,

зеленые поляны.

 

Кое для кого из них и рай

быть не может местом, где нет крови.

Кто‑то и в раю все тот же хищник,

гордо повышая совершенство

собственных когтей или зубов.

Когти, зубы – стали смертоносней.

Могут здесь подкрадываться звери

незаметней, чем живыми крались.

 

Их прыжки теперь на спины жертв

занимают не мгновенья – годы,

потому что их прельщает сладость

долгого скользящего полета

на лоснящиеся спины жертв.

Те же, кто здесь жертвы, знают все.

Но у них есть собственная радость

все‑таки бродить в раю зверей,

 

точно под такими же ветвями,

под какими их убийцы бродят,

и без боли завершать свой путь,

страха не испытывая вовсе.

 

В центре мироздания они,

внюхиваясь в сладкий запах смерти,

ей навстречу радостно бредут.

Прыгают на них. Их рвут на части.

А они встают и вновь идут.

 

 

ПИСЬМО

© Перевод Е. Евтушенко

 

 

Всматриваясь в ночь из мглы беззвездной

города слепого, жадно глядя

на туманный контур маяка,

 

бесконечно долго ожидая

тяжкими глазами, чтоб над пирсом

родилась та вспышка, что похожа

 

на безбольный, но смертельный взрыв,

с неба снизошедший, словно кара,

и опустошающий весь берег;

 

взрыв, похожий пусть на бесполезный –

все‑таки величественный взмах

света абсолютного, – увидишь

 

стайки разноцветные рыбешек

там, внизу, под каменным окном,

на котором зыблются неверно

 

голубые отсветы огня.

Высвечено будет до детали

что‑то инкрустацией ажурной

 

на песчаном взвихрившемся фоне

светом взбаламученного дна.

Ты увидишь самой главной искрой

 

зренья, интуиции и страсти –

вспышка побежит от глаза к глазу.

Следующий сноп такого света

 

ничего подобного не даст.

Но слова внезапно замерцают

в глубине пустой немого мрака,

 

искрой побегут они живою

к образу от образа, светясь.

Словно на слюде сверканье солнца,

 

ты увидишь письма к той, любимой,

после – письма к мертвому отцу,

письма к неродившемуся сыну,

 

к женщине, женой другого ставшей,

после – письма к самому себе:

Письма всем на свете не рожденным,

 

письма мертвым, кто потом воскрес.

Письма всем, кто был рожден, кто молод.

Письма всем, кто так устали ждать

этих писем… Под громадой черной

времени, скрывающего то, что

все‑таки должно блеснуть когда‑то

 

теплым неслучайным огоньком,

между преходящим и бессмертным,

между темнотою и надеждой

 

ну хотя бы на случайность вспышки;

спать не может ночью наша память,

во вселенной искорку ловя.

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ В АМЕРИКУ

© Перевод Е. Евтушенко

 

 

Мы спустились в первую ночь возвращенья, хватаясь за скользкие поручни, в подземный этаж. Целых сорок других этажей нас давили. Мы еле пробились в бар и принялись бешено пить со всеми, даже с теми, кто пил, перелистывая в этот бар принесенную ими отдельную Библию, будто бы были они очарованы вправду

замусоленной

пальцами притчей о блудном сыне. Ассирийские армии и клинки колесниц, словно окна Америки, яро сверкая, так и били в глаза, как триумф торжествующих врагов. Холодильника дверь то и дело, стуча, открывалась с «миллионом долларов в кубиках льда».

Звон от мертвой воды раздавался в бокалах, пока мы, толкаясь, сражались с коммивояжерами за прозрачные глыбки, которые нам помогали вполне ощутить завершенность напитков в высоких бокалах.

Перед сном я, шатаясь, поплелся под душ. Мы засунули все полотенца из ванной в наши пыльные чемоданы, пытаясь бороться с нашим оплаченным счастьем даже этим оружием. А после мы спали. Проснулся я рано, ощутив, что страдаю, хотя и не знал – почему. Ни дыханье мое, ни дыханье комнат воздух не колебало.

Я потом холодным покрылся в сплошной неживой духоте. Голова одурела от сна при такой вакханалии тысяч огней, проникавших сквозь шторы и бивших в глаза.

Я поднялся, неся в себе тяжесть похмелья, я нашел в темноте остроносые туфли из Рима и двинулся вдаль коридором, повинуясь тем стрелкам, на коих стояло «Бассейн». Я проскакивал в лифте с щитком красноглазым Вавилон этажей, полных шлюх и коммивояжеров.

И я вышел на крышу. В бассейне вода мелкой дрожью дрожала, потому что внизу, в номерах, до сих пор занимались любовью. Все же воздух здесь был. Из спасательной службы создание хрупкое с ноготками своими возилось. Заря осветила ее странноватую правую ногу, пересыпанную золотистыми блестками шрамов. Прищурился я, наблюдая сквозь арку изгиба ноги бесноватый задымленный город и рассветное солнце над ним. Не спеша рассказала та девушка мне, что, столкнувшись друг с другом, такси – сразу пять – ее сбили два года назад в Бенсонхерсте и она потеряла

коленную чашечку – к счастью, не жизнь.

Солнце грозно встряхнуло отель, будто шейкер, и девушка прыгнула в хрупко‑зеленую воду, а мне все казалось, что я отсыпаюсь еще десятью этажами бассейна и девушки ниже. Ну и девушка перевернулась легко в своем водном балете и такой же упрямой, прекрасной и цельной была, словно солнце, трясущее этот отель. Искалечена всеми смертельными скоростями моей родины, девушка все же плыла, и готов я обнять был ее в этой нежной зеленой воде, чуть дрожащей от страсти коммивояжеров. С этой девушкой оба мы были бессмертны на высоте сорока этажей, и я мог бы с ней вместе взлететь из бассейна, всей кожею чувствуя воздух, словно воду, пульсирующую от любви. Мы летели бы с ней над разорванным в клочья пространством, и над клочьями ранней зари, и над булькающими голубями, над домами, стреляющими друг в друга холостыми зарядами вспышек рекламных.

Мы летели бы с ней над пакгаузами, над заливом и над тем кораблем, что привез меня в эту страну, а теперь отдыхает, белея внизу на приколе.

О, вздымай нас, вода зеленая города, когда мы поднимаем вверх дном эту гавань, изменяя лениво весь план сумасшедшего города, будто все эти улицы – пух или просто на землю осевшая царственно сажа…

Мы, летели бы с ней – я держал бы ее, как держу свою голову, задыхаясь от света, глаза защищая от чуткого солнца пьянчуг, пробужденных внезапно.

Мы летели бы с ней, и я был бы так счастлив тогда убаюкать ее над автобусами и кораблями в зыбком воздухе, странно похожем на водный балет.

Мы летели бы с ней в невозможно прекрасном объятии невозможности!

Женщина, существованье, идея, плясунья из храма – та упрямая девушка из Бенсонхерста с коленом, которое сделано заново прямо из солнца, мне вернувшая вновь удивленье тому, что могу удивляться!

О худенький символ, который могу я обнять, наконец‑то прижать и с которым могу я взлететь.

О нечто на Родине, то, что нам не дает быть чужими друг другу, когда мы друг с другом, и даже тогда, когда мы друг от друга совсем далеко, но хотим возвратиться.

 

 

ВОДИТЕЛЬ

© Перевод А. Кистяковский

 

 

Конец войне. Я вышел на свет

Из темной палатки моей и побрел

Туда, где остров меж белых камней

Сливается с морем. Сверкающий свет

Слепил мой ум, как наставший мир,

В котором я брел к зеленой воде,

А потом запел и поплыл.

 

Обломки на дне. Здесь дрался десант,

Погибший в бою за остров. Я плыл

На пенно‑прозрачном гребне волны,

Как семечко ясеня на ветру, и вниз,

К дну устремленная тень моих ног

Неожиданно указала мне место, где я

Чуть не укоренился телом навек,

Чтобы расцвести душой в небесах.

 

Рыжий, изъеденный ржавчиной вездеход

Виделся мне, как сквозь полог слез

Радости или тоски, но он

Был погружен в нерушимый покой

За гранью хрупких человеческих чувств.

Нырнув, я подплыл к нему и скользнул

Туда, где умер водитель у рычагов.

 

Затаив дыханье, я немо сидел,

Медленно привыкая в призрачной глубине

К слепяще яркому виденью мертвецов,

Глядящих дырами выжженных глаз

На свой застывший в безмолвии мир,

А поверху трепетала зыбкая пелена,

Еле различимо разделявшая жизнь

 

И смерть. Живой, но неслышимый самолет,

Летя, не смог мне сюда прорычать,

Почему я остался жив и сижу,

Судорожно вцепившись в ржавые рычаги

Застывшего навсегда вездехода, – ведь он

Разбит о белый коралловый риф

Волной последней атаки войны.

 

– Я просто дух, – попытался я

Сказать, но, услышав лишь бульканье пузырей,

Прозрел извечную правду: чтоб стать

Духом, надобно утратить навек

Земную речь, осмысленный взгляд

И воздух в гулких, как живые колокола,

Легких, надобно улететь наконец

 

(Хотя, возможно, ты уже опоздал)

Туда, где кто‑то другой до тебя

Так и не смог свободно вздохнуть –

Улететь в неведомое, испокон веков

Доступное взгляду и слепящее разум,

Солнечно распростертое ад сумрачным океаном

Вечно неизменное небо.

 

 

ОГНИСТОЕ ПРАЗДНЕСТВО

© Перевод А. Кистяковский

 

 

Множилось круженье колес. Факир,

Дыша огнем вдоль аллеи, сжигал

Платье женщины, обещавшей стриптиз

Медленным подобием танца. С земли

По звонким рельсам на ходулях опор

Струился к небу вагончатый змей

В чешуе цветных фонарей, а внизу

 

Юркие машинки, угловато кружа,

Искрили прутьями электрических штанг

Серую контактную сетку над головой

Тех, кто пытался прямить их бег.

Я плыл сквозь круговерть рук и лиц,

Мимо столов, яривших азарт

Яркими кругами рулеток, и вдруг

 

Увидел родителей впереди… Отец

Опирался на старую тростниковую трость,

А мама куталась в меховой жакет,

Ветхий, выцветший… Да ведь я‑то знал,

Твердо верил, что родители спят

За многие мили отсюда, в глуши,

Уютно праведным и спокойным сном

 

Старости, я и предположить‑то не мог.

Что встречу их здесь, – особенно здесь! –

И буду с немым изумленьем смотреть

На их круженье меж этих колес, –

Отец, неспешно шагая вперед,

Бережно поддерживал маму, а у нее

Виднелся плюшевый медвежонок в руке –

 

Самый расхожий аттракционный приз…

Вот они засмеялись; а вот подошли

К огромному ажурному колесу; и вот

Их уже вознесло в кабинке под небеса,

Они качаются надо мной, и отец

Обводит старой, изгрызенной псом

Тростью цветастое мельтешенье толпы

 

На широкой центральной аллее… Потом

Кабинка, кружась, поехала вниз –

Ночь запрокинулась, раздробилась в огнях, –

Они приблизились ко мне и опять,

Сверкнув улыбками, уплыли ввысь,

Движенье ускорилось… Я упорно следил

За их круговым вознесеньем, пока

 

Мне не заволокло слезами глаза

От блеска слившихся в круг огоньков,

И тут, зажмурившись, я впервые обрел

Пониманье всесильно взрывного огня –

Дара вечного единенья людей,

В краткой вспышке двух жарких искр

Зажегших третью, мою, хотя

 

Никто в то время вовсе не помышлял

О будущей жизни моей… Но я

Сумел увидеть в огненном колесе,

Как возносилась, веселясь, над землей

Старость, сумел увериться навсегда

В том, что я любящий, смертный, живой,

Верный, преданный родителям сын.

 

КОММЕНТАРИИ

 

Анна Дадли Брэдстрит (1612–1682) попала в Америку восемнадцатилетней женой новоназначенного губернатора Массачусетса С. Брэдстрита. Большие религиозные поэмы, составившие основу сборника «Десятая Муза, только что явившаяся в Америке» (1650), давно забыты, однако сохранили интерес и поэтическое обаяние медитации, любовные стихи, зарисовки быта и нравов, объединенные в книге «Несколько стихотворений», которая была отпечатана в Бостоне в 1678 году. Здесь же был помещен цикл «Созерцания», состоявший из 33 взаимосвязанных стихотворений, написанных так называемой «королевской строфой» и насыщенных мыслями о величии природы, бренности земного бытия и суетности людских помыслов. Многие стихи Брэдстрит были опубликованы лишь в изданиях XIX–XX веков по рукописи, сохранившейся в семейном архиве.

 

Сведения о ранних годах жизни Эдварда Тэйлора (ок.1644–1729) скудны и разноречивы. Известно лишь, что он родился в Лестершире и, видимо, учился в Кембридже, но завершил образование уже за океаном, в Гарварде. Получив приход в Уэстфилде (Массачусетс), он с 1671 года до самой своей смерти жил в этом городке на дальней окраине тогдашней цивилизованной Америки. Первое издание его стихов, хранившихся с 1883 года в библиотеке Йельского университета, появилось лишь в 1939 году. Глубина и напряженность духовных конфликтов, выраженных поэтом, делают творчество Тэйлора крупнейшим художественным явлением литературы колониальной эпохи.

 

Тимоти Дуайт (1752–1817) вместе с Дж. Трамбуллом и Дж. Барлоу принадлежал к литературной группе, названной «Хартфордскими остроумцами» (по имени городка Хартфорд в Коннектикуте, где все трое жили в 80‑е годы). С юности он мечтал создать «первую эпическую поэму Америки», выбрав образцами «Потерянный Рай» Мильтона и «Приключения Телемака», эпическую поэму французского писателя Фенелона (XVII в.). Участник Войны за независимость, Дуайт для прославления юной американской Свободы использовал в своих поэмах библейские сюжеты. Наивный энтузиазм, безмерная вера в исключительную будущность Америки, сказавшиеся в поэзии Дуайта, передают настроения американцев его эпохи, чьи пылкие надежды вскоре были опровергнуты реальностью развивающегося буржуазного общества. Сам Дуайт к старости отличался весьма консервативными взглядами.

 

Окончивший Йельский колледж в 1770 году Джон Трамбулл (1750–1831) еще на студенческой скамье сочинял стихи, высмеивающие рутинную систему преподавания и религиозную ортодоксию, чьей цитаделью была его alma mater. В посвященной этой же теме стихотворной сатире «Развитие тупости» (1772–1773) Трамбулл блеснул юмором и свободомыслием. События 1776 года и Война за независимость обогатили поэзию Трамбулла политическими мотивами, хотя его позиция осталась достаточно умеренной. В «Макфингале» (1782), отчасти представляющем собой и пародию на «Песни Оссиана» шотландского поэта XVIII века Макферсона, Трамбулл создал живые сатирические картины Америки революционной поры. После появления этой поэмы, в течение полувека остававшейся в США самым популярным произведением отечественной поэзии, Трамбулл отошел от литературной деятельности.

 

Джоэл Барлоу (1754–1812) в годы Войны за независимость был, как и его однокашник по Йелю Дуайт, полковым священником. В 1787 году напечатал свое главное произведение – поэму «Видение Колумба». Основанная на фактах биографии великого мореплавателя, она в то же время насыщена отголосками событий и идей 1776 года. Через двадцать лет поэма была переделана и появилась под заглавием «Колумбиада». В этом варианте ясно проявились деистские философские концепции Барлоу, испытавшего сильное воздействие крупнейшего идеолога американской революции Пенна, а также французских просветителей Гольбаха и Кондорсе. С 1788 года Барлоу жил в Европе, представляя интересы заокеанской фирмы, торговавшей земельными участками. Он горячо приветствовал революцию 1789 года во Франции, разделяя идеи якобинцев, и за заслуги перед республикой был удостоен звания ее почетного гражданина. К этому времени относятся лучшие стихи поэта. Назначенный в 1811 году американским послом в Париже, Барлоу по делам службы приезжал на прием к Наполеону, с остатками армии отступавшего после русского похода, и умер в Польше.

 

Филис Уитли (1753–1784) выросла в Сенегале, ребенком была продана в семью бостонского портного и милостью хозяев получила образование, что было большой редкостью для темнокожих невольников. Оценив поэтическое дарование Уитли, хозяева отпустили ее на волю и даже купили билет на корабль в Англию. В 1773 году в Лондоне вышел ее сборник «Стихотворений религиозного и морального содержания». Уитли всей душой сочувствовала освободительной борьбе американских колоний, посвятив восторженные строки Вашингтону. Негритянская тематика мало отразилась в творчестве этого первого негритянского поэта, но судьба Уитли во многом предвещает судьбы других литераторов черной Америки: она умерла совсем молодой, успев узнать нищету и довольствуясь местом служанки во второразрядной гостинице.

 

Филип Френо (1752–1832) деятельно участвовал в революции 1776 года и как один из самых радикальных памфлетистов, и как рядовой армии повстанцев, и как капитан торгового судна, доставлявшего им оружие из Вест‑Индии. Захваченный в плен, он описал перенесенные им страдания в стихотворении «Британская плавучая тюрьма» (1781), полном яростных обличений английской тирании. Событиям Войны за независимость посвящено несколько поэтических эпитафий Френо, принадлежащих к числу лучших его стихотворений. Еще в 1772 году вместе с будущим романистом Хью Генри Брекенриджем Френо написал поэму «Растущая слава Америки», которая красноречиво свидетельствует и о вольнолюбивых настроениях, и об исторических иллюзиях двух начинавших литераторов. Иллюзии Френо стали развеиваться уже в первые послевоенные десятилетия. Посвятив себя по преимуществу журналистике, Френо непоколебимо защищал чистоту демократических идеалов и не прилаживался к переменившейся общественной атмосфере. Это привело его к глубокому конфликту с эпохой, и в результате интриг своих противников Френо пришлось оставить поприще активной журнальной деятельности. Как поэт он пережил новый взлет в 90‑е годы под влиянием революции во Франции. Однако наибольшую ценность в его наследии сохранили стихотворения лирического и пейзажного характера, а также «Власть фантазии» (1770) и «Дом ночи» (1775), отчасти предвосхищающие поэтические мотивы романтиков.

 

Уильям Каллен Брайант (1794–1878) вырос в небольшом городе Каммингтон (Массачусетс) в семье врача, уже с четырех лет заставлявшего его читать Библию, а затем и античных авторов. Однако подлинной духовной школой оказались для него стихи английских романтиков, в особенности Байрона. В 1811 году он написал стихотворение «Танатопсис» (в переводе с греческого – «Картина смерти»), публикация которого шесть лет спустя положила начало романтизму в поэзии США. Брайант издавал с 1829 года газету «Ивнинг пост», стоявшую за отмену рабовладения, поддерживавшую Линкольна и сочувственно освещавшую европейские революции 1830 и 1848 годов. Впрочем, в поэзии Брайанта политические страсти его эпохи почти не отразились. Он был поэтом природы, причудливо сочетавшим в себе талант тонкого лирика, убежденность приверженца разного рода позитивистских доктрин прогресса и в то же время настроений, подчас отдающих мистицизмом. Лучшие стихотворения Брайанта относятся к ранней поре его творчества (сборник «Фонтан», 1842, и др.).

 

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882), лидер трансцендентализма, автор многочисленных философских эссе и сборника биографий «Представители человечества» (1852), не считал стихи своим главным призванием. Дом в Конкорде (Массачусетс), где он жил с 1834 года, сделался своего рода Меккой для тогдашних молодых интеллектуалов. Их пленяло своеобразие идей выдающегося мыслителя, демократичность философии и этики Эмерсона – страстного противника рабовладения и не менее горячего приверженца культурной независимости Америки. В стихотворениях Эмерсона отразились его взгляды на природу как символ духовной жизни, этическое кредо «доверия к себе» и другие важнейшие положения трансцендентализма. Вместе с тем Эмерсон‑поэт отзывался и на актуальные политические события эпохи, неизменно проявляя стойкость прогрессивных убеждений. Лучшие его стихи остаются одной из вершин американской философской поэзии.

 

Генри Дэвид Торо (1817–1862), ученик и последователь Эмерсона, в своем радикальном демократизме заметно превзошедший учителя, вошел в историю литературы книгой лирическо‑философской прозы «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854), а также страстной антирабовладельческой публицистикой. Поэзия была увлечением его юности, впоследствии он возвращался к стихам лишь от случая к случаю, воздерживаясь от публикаций. В качестве приложения к посмертно вышедшей дневниковой книге «Неделя на Конкорде и Мерримаке» (1868) были напечатаны почти все его лучшие стихотворения, поразившие читателей свежестью восприятия природы, необычностью ассоциаций и философской емкостью мысли. Торо заметно отступал от традиционной поэтики, смело прозаизируя стих и в этом отношении как бы предвосхищая искания поэзии XX века. Поиски гармонии между идеальным и действительным, остававшиеся его главной темой, будут продолжены такими наследниками Торо‑поэта, как Эмили Дикинсон и Роберт Фрост.

 

Джонс Вери (1813–1880) – еще один участник кружка Эмерсона, за свои взгляды изгнанный из Гарвардского университета и даже объявленный помешанным, с помощью своего наставника опубликовал в 1839 году сборник трансценденталистских по духу эссе и стихов – по большей части сонетов. Философские штудии Вери завершились тем, что он впал в мистицизм, порвав все связи с Конкордом и прожив долгую и бесцветную жизнь в Салеме – городе, в колониальные времена прославившемся «охотой за ведьмами». Позднее творчество Вери носит подражательный характер. Однако лучшие его сонеты и по сей день остаются примером высокого мастерства.

 

Эдгар Аллан По (1809–1849) рос в Виргинии пасынком очень богатого южного джентльмена Джона Аллана, в чьем доме будущий поэт рано узнал кичливость и претенциозность, отличавшие плантаторов‑рабовладельцев, как и чувство своей отверженности от этой среды с ее глубоко въевшимися кастовыми понятиями и предрассудками. Обстоятельства не позволили По безраздельно отдаться художественному творчеству, о чем он не переставал мечтать. Его силы были растрачены в битве один на один с американскими филистерами, травившими По на протяжении десятилетий и пытавшимися оболгать поэта даже после его ранней кончины. Тем не менее По успел сделать много – и как новеллист, и как поэт, опубликовавший четыре книги стихов, и как теоретик поэзии. Стихотворения По не имели успеха у современников. Их «открыл» через полтора десятилетия после смерти автора Шарль Бодлер. Наследие По оказало очень существенное влияние на европейский и русский символизм. В Америке оно по‑настоящему было оценено лишь в XX столетии.

 

Герман Мелвилл (1819–1891), творец «Моби Дика», крупнейший прозаик американского романтизма, обратился к поэзии лишь в последний период своего творчества – после Гражданской войны. Мелвиллу принадлежат сборники «Картины войны» (1866), «Джон Марр и другие моряки» (1873), а также две эпические поэмы: «Кларель» и «Тимолеон». Ни одна из этих книг не привлекла к себе внимания: Мелвилл в ту пору был забыт даже как прозаик, а его поэзия выглядела архаичной и по тематике, и по стиху и ритмике, несущих на себе следы восторженного чтения Шекспира. Только в 30‑е годы нашего века появились переиздания стихотворений Мелвилла, отличающихся привычной читателям «Моби Дика» глубиной этических коллизий и сложностью метафор, а также достоверностью изображения корабельных будней в морских балладах, составивших костяк сборника «Джон Марр», и сцен осады Ричмонда в «Картинах войны». Последний сборник по своему значению в поэзии периода Гражданской войны не уступает «Барабанному бою» Уитмена.