Гл. 2. Проблема политической этики в российской истории.

1. Два типа социальной этики.

Теперь перейдем к обстоятельствам, связанным с «нашей печальной и многотерпеливой историей» (Герцен). В свое время я потратил немало усилий, чтобы разобраться в глубинных причинах несчастливой политической судьбы России, не только не создававшей предпосылок для такого ее развития, которое бы соответствовало ее гигантскому природному, экономическому и человеческому потенциалу, но и с достойной лучшего применения периодичностью порождавшей тяжелейшие по последствиям социально-политические конфликты, сопровождавшиеся колоссальными человеческими жертвами. В теоретическом плане я исходил из существования и развития в истории человечества различных «этических генотипов», которые существенно повлияли на характер жизни и историческую судьбу разных народов и обозначил их на уровне так называемых идеальных типов. В итоге удалось сформулировать на уровне этико-психологических архетипов коллективного сознания основные характеристики двух альтернативных типов – системоцентризма и персоноцентризма, а также проследить историческую динамику их конфликтного развития в нашей истории. Отчасти я затрагивал и перипетии истории некоторых других цивилизаций, но главным, конечно, была история коллективного сознания России, особенно в ее критические, переломные моменты.

Итак, при всем огромном многообразии конкретных культурно-исторических форм, можно тем не менее рассматривать системоцентризм и персоноцентризм как две противоположные традиции, два взаимоисключающих взгляда на мир и человека. Печать этих традиций лежит практически на всех областях общественной жизни. Фундаментальное различие между ними – полярная противоположность их ценностных шкал.

В персоноцентристской шкале индивидуум является высшей точкой отсчета, «мерой всех вещей», говоря словами Протагора. Все явления природного и социального мира (не говоря уж о мире духовном, внутреннем) рассматриваются сквозь призму человеческой личности.

В шкале системоцентристской индивид, напротив, либо вообще отсутствует, либо рассматривается как нечто вспомогательное, как орудие для достижения каких-либо надличностных – «системных» – целей. Конкретный вид системы может быть разным – племя, община, империя, партия, государство… Но главное, что объединяет всю эту палитру, это – отсутствие представления о самоценности человеческой индивидуальности, о том, что смысл человеческой деятельности и жизни отнюдь не сводится к вкладу в поддержание и развитие какой-либо «системы». Индивид в этих построениях всегда есть лишь средство и никогда – цель.

Персоноцентристской традиции соответствует тип мышления, определяющий пафос которого, напротив – личностная ориентация, признание неповторимости духовной сущности и самоценности каждого человека. Значение личности отнюдь не сводится к ее месту, функции в социальных, природных или политических системах.

Первые заметные вспышки персоноцентристского мышления мы видим в античном мире. Я далек от романтической идеализации древнегреческих образцов. И все-таки, даже храня в исторической памяти горечь от знания всех трагедий последующих веков, нельзя, по-моему, оставаться равнодушным к юношески максималистскому пафосу античной личности. Сквозь тени ста поколений доносится к нам сигнал, излучаемый самосознанием впервые ощутившего собственное достоинство и собственную ценность Человека.

Следующий мощнейший импульс его развитию дало раннее христианство. И если бы христианской морали удалось стать реальным кодексом общественной жизни, вся траектория судьбы человечества, наверное, выглядела бы совсем иначе. Однако историческое христианство и внутри церковных институтов, и тем более в его преломлении общественным сознанием было, увы, чаще всего слишком далеко от подлинных христианских идеалов. Официальная церковная идеология, переместив акцент с глубинной сути учения на внешнюю, ритуальную сторону отправления религии, стала вполне функциональной частью общества, которое в своей основе оставалось системоцентричным. И все же огонек персоноцентризма, то чуть заметный, то более яркий, уже не угасал с самого начала христианской эры, причем порой он парадоксальным образом обнаруживал себя даже в явлениях, на первый взгляд целиком ему враждебных. Вспомним хотя бы античеловечную деятельность инквизиции, задачей которой было подчинение индивидуальной совести предписаниям доктрины, а в случае неповиновения - физическое уничтожение человека. Парадокс состоит в том, что, вкладывая столько энергии и подлой изощренности в борьбу за каждую человеческую душу, инквизиторы тем самым подтверждали значимость этой души, ее уникальность, неповторимость. Эту особенность духа религиозных преследований очень точно обозначил Н.А. Бердяев в своем сравнении разных видов тирании: «Старая тирания с кострами инквизиции больше оставляла простора для человеческой индивидуальности, более считалась с ней. Самая страшная нетерпимость может быть все¤таки выражением уважения к человеческой индивидуальности, к духовной жизни человека. Когда церковь отлучает и анафемствует еретика, она признает бесконечную ценность души человеческой и внимательна к ее неповторимой индивидуальной судьбе... Не так страшно, когда личность притесняют, ограничивают, даже мучают, но в принципе признают личностью, чем когда в самом принципе ее отрицают и заменяют безличными началами»[20].

Новая история персоноцентристского типа мышления была подготовлена идейным освоением античного морального наследия в период Ренессанса, но по-настоящему началась с Реформацией, обеспечив все более нараставший темп развития во многих областях общественной жизни. Обозначим этот тип мышления как деятельностно-индивидуалистический.

Теперь несколько слов о системоцентристском генотипе. Его мировоззренческой основой является традиционалистская ориентация на стабильность отношений внутри Системы как на высшую ценность. Ориентация на воспроизводство одних и тех же условий определяет неразвитость и неприятие индивидуалистского сознания, тенденцию к доходящему до полного самоотречения отождествлению своих интересов с интересами социального целого - рода, племени, общины, государства... Внутреннее жизненное равновесие для члена такого коллектива достижимо лишь через полную гармонию с Системой, которая, в свою очередь, сохраняет устойчивость лишь благодаря соответствующему поведению своих членов.

Любопытно, что господство в обществе подобного мировоззрения отнюдь не гарантирует против мятежей и прочих социальных катаклизмов. История знает множество кровавых бунтов в традиционных обществах. Но все такие движения направлялись не против Системы как таковой, а против отдельных лиц и группировок, злоупотреблявших, по мнению массы, своим привилегированным в ней положением и тем самым угрожавших ее стабильности. Не случайно народные восстания в традиционных обществах, как правило, проходили под флагом идеи «доброго царя», и когда оседала пыль восстания, основные бастионы Системы оказывались не только неповрежденными, но порой и еще более прочными. (Слово «Система» используется здесь не в политическом, а в более широком смысле.) Одна из повторяющихся бед России как раз и состоит в том, что смена политических систем в нашей стране не приводила к принципиальным изменениям Системы в смысле типа социальных отношений между людьми.

На первый взгляд, напрашивается соединение предлагаемой модели с классической оппозицией «Запад-Восток». В самом деле, казалось бы, очень соблазнительно и просто отождествить системоцентризм с Востоком, а персоноцентризм - с Западом. Однако, во-первых, понятия «Запад» и «Восток» слишком размыты и неопределенны. Ведь и христианство зародилось на Востоке. Эту двойственность Востока очень точно передает вопрос Вл.Соловьева: «Каким ты хочешь быть Востоком – Востоком Ксеркса иль Христа?». Во-вторых, они сами по себе отражают лишь внешние атрибуты проблемы, тогда как предлагаемая схема, надеюсь, больше раскрывает существо дела. Наконец, в-третьих, такое разделение было бы не совсем точным, поскольку далеко не весь географический Запад и даже не вся Европа персоноцентричны даже сейчас, не говоря уже о временах более отдаленных. Но в целом, конечно, персоноцентризм больше тяготеет к Западу, а системоцентризм - к Востоку.

В чем же состоит основное различие двух «этических генотипов»? Думается, оно заключается в противоположности подходов к разрешению моральных конфликтов, возникающих между личностью и социальной общностью. Системоцентристская традиция предполагает заведомый приоритет интересов целого, т.е. общества или\и разного уровня коллективов (и, соответственно, имеющих возможность выступать от их имени лиц), тогда как персоноцентризм исходит из высшей ценности законного интереса отдельного человека, из главенства интересов и прав отдельной личности.

По сути, это два полярных видения мира, два параллельных пути развития цивилизации. Хотя число логически второй не есть продолжение первого, но исторически системоцентристский путь был первым, и лишь много позднее от него как бы отпочковался персоноцентризм. С моей точки зрения, это две принципиально разные дороги, и общества пребывают в динамике. Двигаясь по ним. В разных обществах они то расходятся, то сближаются, а иногда между ними возникают как бы мостики, соединения, как бы перекрестки. И общество. Оказавшись в этой точке бифуркации, может попытаться перейти на другую колею, что зависит и от его готовности к этому, и порой также от ряда ситуативных, случайных факторов.

В рамках этой дихотомии трагедия России состоит в том, что она по разным причинам так и не смогла изменить трассу своего исторического развития, хотя в истории у нее несколько раз возникали для этого шансы. Но о России чуть ниже.

Естественно, что взаимоотношения между двумя противоположными этическими генотипами почти всегда носили конфликтный характер. При этом каждая из систем, воспринимала существование другой как серьезную для себя угрозу. Поэтому и войны между представителями двух систем всегда несли на себе печать особого ожесточения, а идеологическая борьба не затихала даже в сравнительно мирные периоды. Торговые же и культурные контакты имели целью не взаимное обогащение через равноправное сотрудничество, а получение односторонних выгод опять-таки с намерением ослабить партнера и благодаря этому увеличить свое давление и влияние на него. Подобный характер взаимоотношений оставался практически неизменным на протяжении всей истории. Модифицировались формы отношений, менялась тактика, идеологическая символика, но суть - никогда. Последние годы дали страшные подтверждения сохранения такого положения и в начале нового тысячелетия, вопреки робким попыткам человечества осознать себя целым, сделать шаг к реальному, а не виртуальному созданию единой мировой цивилизации.

Но не станем затрагивать сейчас сложнейшую многофакторную проблему динамики глобального развития. Ограничимся предположением, что, возможно, кризисы ХХ в. и парадоксальным образом конфронтационные события последних 15-20 лет подвели нас к порогу нового этического типа сознания. Если вопреки всем ужасам последних лет сохранять осторожный исторический оптимизм, то, думается, что в результате этот новый этический тип может сложиться как более или менее сбалансированное, органичное соединение этики системоцентризма и этики персоноцентризма, принципов общинной и буржуазно-индивидуалистической морали. Назовем эту этику индивидуально-коллективистской или гражданско-коллективистской. В идеале она представляет собой сочетание лучших черт двух других типов и (по крайней мере теоретически) способна обеспечить гармоничное сочетание интересов личности с интересами общества. Особенно продуктивной в этом отношении представляются идеи, связанные с добровольным коллективизмом малых общностей («малые отряды» по Ч.Колтону), что на политическом языке означает самоуправление ячеек гражданского общества.

Однако век назад в России в силу ряда обстоятельств, о которых будет сказано немного ниже, история, увы, пошла другим путем. Экстремистски настроенные идеологи уничтожили поросль персоноцентризма и сделали ставку на «большой скачок», вознамерившись прямо шагнуть от традиционалистского системоцентризма (индивидуализм к тому времени лишь начал развиваться в стране и далеко еще не овладел массовым сознанием) к некоему «высшему» коллективизму. Такое игнорирование эволюционных закономерностей исторического процесса могло привести только к краху. И он произошел. Вместо идеала «нового человека» был получен чудовищный кентавр с некоторыми формами второго этического генотипа, с претензиями третьего, но с сущностью первого.

О гибельности подталкивания страны на этот путь предупреждали такие мощнейшие умы тогдашней России, как веховцы и С.Ю. Витте. В форме апокалиптических провидений «царства грядущего хама» предостережения звучали из уст многих представителей художественной интеллигенции (начиная еще от Достоевского), обретая характер фатального предчувствия надвигающейся катастрофы в последнее десятилетие перед революцией. Но история пошла по пути, вымощенному радикалами миллионами человеческих жизней, причем, в основном, жизней тех людей, которые, кто в большей, кто в меньшей степени, но уже приобрели к тому времени основы персоноцентристского сознания и отношения к миру и людям. В результате возникло общество, устроенное на началах псевдоколлективизма, на поверку оказавшегося лишь всеобщим коллективным рабством. В клетке этой «механической солидарности» (выражение французского социолога начала ХХ века Э. Дюркгейма) индивид - лишь принадлежащая обществу вещь.

В конкретном этическом плане выросший на системоцентристской почве социализм опирался на такую крайнюю форму морального релятивизма (драпирующуюся, однако, в ригористические одежды), как революционная мораль. Ее постулаты продиктованы убежденностью в том, что один общественный класс, одна партия, наконец, одна группа лиц внутри партии могут наилучшим образом выразить и провести в жизнь требования общего социального прогресса. Таким образом, была узурпирована «монополия на прогрессивность». «Мы лучше всех знаем, в чем состоит общее благо, и вы получите это благо любой ценой!» - вот ее суть. А от этого звена уже закономерно разворачивается вся последующая цепочка, о которой сегодня не знает, пожалуй, лишь не желающий знать.

 

2.Борьба двух начал в российской истории. [21]

Россия была и, похоже, остается ареной этой борьбы на протяжении уже нескольких веков. Соотношение сил, особенно в XVII-XVIII столетиях, явно оказывалось не в пользу персоноцентризма. Но сам факт противостояния двух типов культуры, проявлявшийся и на политическом уровне, в борьбе за права разных социальных групп, и вообще за вектор развития страны, по-моему, очевиден для любого непредвзятого аналитика нашей истории, т.е. за исключением, с одной стороны, ее разного толка идеализаторов, а, с другой, тех, кто видит в ней лишь беспросветный гнет тирании сверху и рабство снизу. Да, Россия, в отличие от многих западных стран, не использовала своих шансов поменять направление своего движения в историческом времени-пространстве с системоцентристской на персоноцентристскую траекторию; (я надеялся, что это произойдет на моем веку, т.е. на том историческом перекрестке, через который страна проходит на протяжении двух последних десятилетий, однако за последние годы мой оптимизм в этом отношении, если и не подорван, то в значительной мере уступил место опасениям). Но при этом огонек контр-культуры в ней никогда не угасал. Порой его было почти не видно под пеплом державного системоцентризма, но по временам он вспыхивал достаточно ярко. Ведь не один и не два, а несколько раз в стране предпринимались весьма серьезные попытки исторических перемен.

Первыми такими историческими перекрестками, на которых наше тогдашнее общество оказалось не готовым сменить «колею» и потому не сумело использовать шанс для перехода на персоноцентристский путь развития, представляются мне Смутное время, затем годы петровской «перестройки», а, по сути, национальной трагедии псевдореформации, подмявшей и повернувшей в прежнем системоцентристском направлении уже вызревавшую к тому времени потребность в подлинных, глубинных изменениях на уровне архетипа, отчасти – «заговор верховников» 1730г. и, конечно, «стартовое» десятилетие царствования Екатерины II.

Две следующие попытки, имевшие, в отличие от предыдущих, реальные шансы на успех и потому столь трагичные, пришлись на Х1Х век. Их политическими кульминациями стали морозный декабрьский день 1825г. и сырой петербургский первомартовский день 1881г. Обычно такие
кульминации происходят в истории уже после того, как реальный критический пункт перекрестка остался позади. Но поскольку вся эта тема – предмет отдельного подробного разговора, ограничусь лишь самым необходимым для понимания общей концепции и, следовательно, для нашей темы.

По-видимому, первые десятилетия девятнадцатого века – тот момент истории, когда персоноцентризм стал представлять в России более или менее заметную социальную величину. Именно тогда он заявил о себе как о реальной альтернативе извечному российскому системоцентристскому «людодерству». На наш взгляд, принципиальное отличие ситуации, сложившейся в то время, от персоноцентристских вспышек двух предыдущих столетий состоит в том, что персоноцентризм тогда впервые заявил о себе как о силе, которую не так-то просто бесследно уничтожить (а такая попытка была предпринята в царствование Николая I), силе, обладающей определенной социальной базой (тогда – в лице образованной и обретшей чувство социальной ответственности и достоинства лучшей части дворянства) и достаточно развитым самосознанием. В стране появилась, используя выражение Дидро, “новая порода людей”, и весь XIX век прошел под знаком ее укрепления и развития.

Разумеется, мы говорим сейчас лишь об одном из векторов исторического процесса. В реальности все было гораздо сложней. В частности, параллельно развивалась романтичная, теплая, но консервативная с точки зрения политических прав и вообще подозрительно относившаяся к идее развития славянофильская идеология. Ее выразители полагали концепцию политических прав личности непригодной для российской «ментальности», поскольку в России вместо борьбы политических партий, вместо парламентаризма и конституционных ограничений власти якобы господствует «соборное единение» всего народа перед лицом абсолютной монархии, что русские якобы – народ «неполитический» и потому нам-де, в отличие от «загнивающего» Запада, не нужны никакие политические права. (С каким, однако, заслуживающим лучшего применения упорством, наши идеологи различных политических мастей, но одной «грунтовой» окраски уже которое столетие хоронят «загнивающий» Запад!)

Но, так или иначе, к началу ХХ века персоноцентризм стал в русском обществе настолько значительной силой, что даже без политических подталкиваний начала крениться и покрываться трещинами пирамида извечного российского системоцентризма. Впервые его монопольный контроль над общественным сознанием оказался под реальной угрозой, впервые возможность построения жизни на иных началах, нежели системоцентристское «людодерство» стала более чем реальной. Еще несколько десятилетий спокойного развития – и уже ничто было бы не в силах помешать переходу России на системоцентристские рельсы. Однако здесь сыграло роковую роль то обстоятельство, что, в отличие от западных стран, персоноцентризм в России развивался не «вширь», а «вглубь», т.е., в основном, в пределах одного социального слоя – интеллигенции. При этом даже в его рамках он охватывал лишь одну часть, в политическом словаре обычно именуемую «либеральной интеллигенцией». Другая же часть интеллигентов – «политические радикалы» – по глубинной сути своей оставались теми же системоцентристами, лишь нового образца. Они мыслили и действовали (к несчастью для общества – очень активно и успешно) в рамках все той же прежней антиличностной шкалы ценностей, только перевернутой вверх дном по принципу «кто был ничем – тот станет всем». Такая социальная сверхконцентрация персоноцентризма породила уникальное в мировой истории явление – российскую гуманистическую интеллигенцию. Но в политическом плане она привела к национальной трагедии. Узость социального основания персоноцентризма предопределила его поражение, несмотря на то, что к началу Первой мировой войны на персоноцентристскую «колею» постепенно перебралась лучшая часть российского общества. Но времени не хватило. Параллельный фанатичный и изощренный активизм радикалов оказался сильней. Деструктивные процессы, как правило, развиваются быстрей конструктивных. Динамика этих параллельных процессов развивалась на протяжении жизни двух поколений – от 70-ых годов XIX до 20-ых годов XX века. И в этом смысле революция и все последующие перипетии российской истории были не кульминацией, а почти неизбежной развязкой трагедии.

Пропасть не успела зарасти. Российский системоцентризм снова проявил свою феноменальную живучесть и изворотливость. Оказавшись в опасности, он произвел отчаянный радикальный маневр и ценой «переодевания», ценой полной внешней трансформации еще раз уничтожил свою историческую альтернативу и вновь сохранил себя и свое господствующее положение. Для этого ему пришлось пожертвовать многими традиционными символами и атрибутами и даже принести на алтарь исторической борьбы интересы привилегированной части общества. Пирамида была как бы опрокинута набок, и темная стихия глубинного национального системоцентризма захлестнула и родственную ей системоцентристскую структуру самодержавной власти, и, увы, сконцентрированных лишь в одном блоке, одном общественном слое носителей персоноцентристского генотипа.

Когда же рассеялся дым Октябрьской революции (введший в заблуждение многих даже весьма проницательных наблюдателей, не говоря уже об участниках событий), оказалось, что системоцентризм, сменив идеологические и политические вывески и кардинальным образом разделавшись с персоноцентристской оппозицией, еще увереннее и тверже, чем раньше, господствует на продолжающей расширяться территории Российской империи.

Победила задрапированная в радикальные одежды антиреформаторская линия. В социально-этическом плане произошел ренессанс системоцентризма, т. е. его возрождение и укрепление на новой, более динамичной и прочной основе. В плане социально-психологическом за счет разрушения некоторых вторичных, производных стереотипов национального сознания и их замены другими, по форме более модернистскими, но по своей глубинной сути работающими на те же базовые ценности, также произошло укрепление традиционного психологического генотипа.

В идеологическом плане место государственного православия заняла новая официальная религия, фразеологически совершенно иная, но по способам воздействия на умы паствы, по формируемому ею социальному типу личности подобная ему и потому успешно эксплуатирующая наиболее косные традиционные стереотипы сознания.

В плане политического режима изменения также коснулись скорее внешних атрибутов и отчасти форм осуществления власти, а также состава обладающих ею групп, чем политических целей и средств их достижения. Особенно очевидна преемственность в области, практически целиком выводимой из социально-этических и социально-психологических факторов, - в области духа политической жизни, который на более конкретном уровне раскрывается через категории политического сознания и политической культуры общества.

Главные, «несущие» опоры системоцентристской политической системы не только успешно пережили «смутное время» революции, но в некоторых отношениях стали еще крепче. Словом, мы «проиграли» ХХ век, и, как бы реанимировав наиболее косные черты национального сознания, в лучшем случае, протоптались на месте, потеряв столь важное и, может быть, даже невосполнимое время для позитивного развития. Единственным, и весьма слабым, утешением может служить то, что мы показали миру негативный пример ложного пути. Впрочем, особой благодарности за этот негативный урок «как не надо делать» ждать не приходится.

Однако этот глубинный смысл происшедшего поняли в то время очень немногие. Да что говорить о тех временах, если даже сейчас миф о советском обществе как «обществе нового типа» жив в сознании как его апологетов, так и его противников. И на политической поверхности явлений – но только на ней – так оно во многом и было.

Лишь в последнее десятилетие ХХ века, после поглотившего или изуродовавшего жизни нескольких поколений людей и занявшего три четверти столетия "«штрафного круга" по системоцентристской колее, наше общество смогло вновь выйти на продуваемый всеми историческими и политическими ветрами перекресток своей судьбы. На этом перекрестке должно решиться, по какому из путей мы пойдем дальше: по накатанному ли авторитарному системоцентристскому, где человеческой личности при всех политических формах и режимах правления отводится лишь роль пресловутого «винтика», или же мы наконец перейдем на трассу устойчивого демократического, персоноцентристского развития, где жесткие ухабы в начале пути формируют у людей чувства социальной ответственности, независимости, личного достоинства. Полтора десятилетия весы колебались и все еще колеблются до сих пор. Романтический оптимизм первых лет, вполне сосуществовавший с циничным прагматизмом приобретателей «плохо лежавшей» недавней госсобственности и другими, по меньшей мере, неоднозначными событиями, постепенно уступил место другим чувствам, а в последние годы – и оправданному беспокойству в связи с уже очевидной опасностью опять вернуться в прежнюю колею, хоть и во внешне модернизированном ее варианте. Можно даже сказать, что процесс этого возврата уже происходит. Выводы делать рано. Занавес еще не опустился. Более того: решающим фактором, как всегда бывает на перекрестках, должна стать не позиция и желания так называемой политической и прочей «элиты», а воля и поведение обычных людей, рядовых граждан страны, выработавших в себе личностное сознание и достоинство. История вновь предоставила нам возможность повлиять на будущее своей страны и, кто знает, может, и на судьбы других стран. Мы уже много раз упускали свой шанс. А ведь нынешний может оказаться и последним.

Судьба интеллигенции.

Трагическая специфика нашей истории ХХ века и контекст нашей работы требуют хотя бы в нескольких словах очертить социальную судьбу российской интеллигенции в этот страшный период. Октябрь 1917 года знаменовал начало ее заката на небосклоне социальной жизни России. При этом солнце, как в тропиках, падало за горизонт все быстрее и быстрее. В исторически ничтожное время - за полтора-два десятилетия - интеллигенция почти начисто утратила ту роль, которую прочно сохраняла даже в самые тяжелые периоды романовской реакции, - роль общественной совести и стимулятора общественного самосознания. Под новым режимом интеллигенция как социальная сила, по существу, погибла. Конечно, это не следует понимать в абсолютно буквальном смысле, как ее поголовное физическое истребление или принуждение к оставлению родины, хотя и то, и другое, особенно метод облекаемой в юридические формы физической расправы, очень широко использовалось в ходе войны, которую режим объявил интеллигенции. Конечно, физически многие интеллигенты уцелели, а определенная их часть даже сохранила некий пристойный уровень благополучия, некоторые имели возможность воспитывать учеников, заниматься профессиональной деятельностью и т.п. Однако на всех без исключения давили три репрессивных механизма: подозрительное, неприязненно-недоверчивое отношение как властей, так и народной массы (присущее прежним временам почтение к образованному человеку было разрушено интенсивнейшей «антибарской» пропагандой); полное отсутствие того, что для каждого интеллигента является главным компонентом духовной жизни, - возможности свободного выражения и обсуждения мыслей; наконец, утрата возможности хотя бы относительно независимой материальной жизни, унизительная, угнетающая дух полная экономическая его зависимость от монополизированных властью источников существования, ибо власть, по существу, держала руку на пульсе всех систем жизнеобеспечения своих подданных.

В целом интеллигентам была предписана, причем с гораздо большей жесткостью, нежели когда-либо ранее, роль ученых приказчиков власти, которым не доверяют, но которых по необходимости терпят. Никаких других ролей за интеллигенцией не признавалось.

Естественно, что в подобных условиях интеллигенция очень быстро утратила свои былые позиции. Звезды других сил взошли на нашем общественном небосклоне. Правда, порой им присваивали чужие, интеллигентские имена, но суть их от этого не менялась. У остатков же интеллигенции в прежнем (и единственно адекватном) смысле слова в лучшем случае хватало сил и возможностей лишь на две задачи: в сфере социальной рефлексии - на то, чтобы сберечь немногочисленные слабо мерцающие огоньки культуры, пронести их сквозь леденящую стужу и мрак наступившей ночи и передать следующим, может быть, более удачливым поколениям; в сфере социального действия - лишь на тот минимум деятельности, который предохраняет общество от необратимого нравственного одичания и умственного вырождения.

И эти две скромные, но такие важные задачи как будто удалось выполнить, хотя потери, понесенные интеллигенцией, были чудовищными, невосполнимыми. И цена их измеряется не только персональными утратами, как бы они ни были велики. Есть, по крайней мере, еще два существенных элемента послереволюционной трагедии русской интеллигенции.

Прежде всего, произошел если не полный обрыв преемственности, то, во всяком случае, ее значительное ослабление. Никто не считал, сколько семейных цепочек интеллигентских традиций, передававших от одного поколения к другому интеллигентский дух и соответствующее ему отношение к жизни, оборвалось в послереволюционное время. Преследуемая, гонимая, подавляемая морально и физически, интеллигенция в те годы стихийно, а иногда и сознательно перестала воспроизводить себя в своих потомках. В результате дети потомственных интеллигентов не становились их духовными наследниками. Накопленный поколениями духовный и нравственный капитал зарывался в землю вместе с его последними носителями. А для интеллигенции преемственность духа важна чрезвычайно. Разумеется, я далек от того, чтобы безоговорочно распространять на интеллигенцию классическую английскую формулу о трех предшествующих поколениях джентльменов как необходимом атрибуте облика подлинного джентльмена, но все же она не лишена определенного смысла. Известно, что в большинстве своем интеллигенты первого и даже второго поколения, вполне органично впитав в себя целый ряд важных компонентов интеллигентского образа, не усваивают такие существеннейшие его черты, как установка на бескорыстное служение общественному благу, как критическая неудовлетворенность существующим положением дел в различных областях общественной жизни, готовность на определенные жертвы во имя общих интересов и принципов, т. е. готовность «пострадать за правду». Однако будем объективны: перечисленными чертами обладают далеко не все и из потомственных интеллигентов. Впрочем, на наш взгляд, утратив их, они, несмотря ни на какую, пусть самую блистательную, интеллигентскую родословную, перестают быть интеллигентами в подлинном смысле слова и превращаются просто в джентльменов. Таким образом, принадлежность к интеллигенции не передается по наследству автоматически: ее трудно приобрести, особенно за одно поколение, но легко потерять за то же и даже за меньшее время.

Но даже если отвлечься от обстоятельств, связанных с преемственностью, то остается очевидным, что при переходе от русской интеллигенции к советской произошел заметный регресс, понижение ее нравственного уровня. На смену подлинным людям духа в советские времена авансцену заняли прагматичные, а то и просто циничные дельцы. Но всего тяжелее от сознания, что этот регресс интеллигенции был лишь одним из компонентов всеобщего нравственного регресса, происшедшего в нашей стране после революции. Равно и поражение интеллигенции в конфликте с режимом стало трагедией не только для нее самой, но и для всей нации.

И приходится признать тот факт, что долговременная, целенаправленная, часто самоотверженная деятельность одной из двух основных групп интеллигенции – радикалов – лежала в основе катастрофы 1917г., катастрофы, пламя которой отнюдь не обошло стороной и саму интеллигенцию, причинив ей неисчислимые беды.

Тем не менее, было бы искажением исторической правды отрицать значение интеллигенции как силы, влиявшей на формирование общественного сознания, в советские времена. Более того, она сыграла немалую и недооцененную роль в размывании фундамента, а затем - в сбросе с пьедестала социалистического государственного монстра. Однако на выполнение конструктивных задач по формированию нового общества ее потенциала не хватило. Вскоре после 1991г. интеллигенты были отодвинуты в сторону, и последующие события развивались по сценарию, писавшемуся уже другими силами и со многими положения которого они вряд ли могли согласиться. Да их, впрочем, и спрашивали все меньше. «Мавр сделал свое дело…». Пришли иные времена, и на авансцену выдвинулись иные персонажи, многие из которых, кстати говоря, были гораздо больше, чем интеллигенты, связаны «пуповиной» с прежним режимом. И эти «новые люди», овладевшие ситуацией уже в первой половине 90-ых гг., оказались персонажами совсем иного склада – прагматичными дельцами с сугубо материалистическими ориентациями, причем в большинстве своем, в достаточно циничной, неприглядной их форме.

 

4. Ущербность экономического детерминизма и его последствия.

Парадоксально, но наша страна, казалось бы, до дна испившая горькую чашу экономической одномерности, не избавилась от нее и в постсоветские времена. Либералы, оказавшиеся у государственного «руля» на какое-то время после краха СССР, как правило, были экономистами - честными, высококвалифицированными, в начале 90-ых годов, в сущности, спасшими страну от катастрофы, но, увы, достаточно одномерными в своем профессиональном сознании и восприятии мира. И хотя порой они выходили за рамки экономических схем (например, заговаривали о свободе слова, о правах человека), но делали это как-то вяло и неубедительно. Чувствовалось, что свобода духа, в отличие от свободы экономической - не их сфера, что в глубине души они все-таки не верят, что «не хлебом единым жив человек». Боже упаси упрекать их в этом. Просто не были они гуманитариями по своему профессиональному опыту и взгляду на мир, а все, связанное с духовными, нравственными проблемами, полагали производным от товарно-денежных, в данном случае – финансовых рыночных - отношений. Присутствие таких людей в политике и правительстве необходимо. Но не меньше нужны и другие - люди с более широкой социальной, философской, правовой рефлексией. Почему же их не оказалось «в нужное время в нужном месте»?