Этические ценности – «спасательный круг» в меняющемся мире: религиозный и светский подходы.

Как известно, конец первого тысячелетия новой эры был отмечен в христианском мире напряженным массовым ожиданием конца света. Тысячу лет спустя такие эсхатологические чувства особой популярностью не пользуются. За истекшие десять веков человечество пережило множество масштабных катастроф, «привыкло», насколько это вообще возможно, жить в стрессовых ситуациях и, несомненно, стало мудрее. Да и вообще субъективное восприятие разного рода перемен как опасности для устоявшегося порядка вещей было присуще едва ли не каждому поколению, начиная с Нового времени. «О времена! О нравы!» в разных вариациях стало едва ли не дежурным рефреном ламентаций консерваторов за пару последних веков.

И все же ситуация последних десятилетий и особенно первых лет нового тысячелетия, думается, отличается от предыдущих. Никогда еще в человеческой истории практически одновременно не происходило такого количества кардинальных перемен в самых разных сферах жизни. При этом перемены затрагивают самые основы образа жизни большей части человечества, самым невероятным образом переплетаясь с ранее устоявшимися, привычными моделями и стилями поведения и мышления. Тот «шок от столкновения с будущим», о котором 35 лет назад предупреждали американский социолог Дэниэл Белл и, в другой форме, Римский клуб, наступил. И реакция на него людей в разных регионах планеты и даже на уровне отдельных индивидов оказалась далеко не однозначной и уж во всяком случае далекой от оптимистических ожиданий технократов и иных сциентистов. Многие мудрые люди говорят о системном кризисе современной цивилизации. Правда, при этом в понятие кризиса совершенно не обязательно вкладывается некий катастрофический смысл: он рассматривается как этап болезненного перехода на некий иной уровень цивилизации. Но, так или иначе, речь идет о переломном времени. Впрочем, оставим эту глобальную тему философам и культурологам (несмотря на то, что часто рассуждают о ней довольно поверхностно, а порой – и безответственно) и перейдем к нашим собственным, тоже достаточно широким, сюжетам.

Итак, один из симптомов нынешнего переходного времени – серьезный пересмотр отношения людей (причем не столько так называемой «элиты»), сколько самых широких масс, к существующим политико-государственным институтам, к обязанностям тех, кто принимает на себя эти роли. В политическом плане это – сдвиг от «демократии доверия» к «демократии участия и контроля».

Параллельно происходит значительное повышение внимания к ценностным императивам и регуляторам поведения людей, особенно должностных лиц. Разумеется, это не означает какого-либо пренебрежения к регуляторам правовым. Речь идет об их усилении более фундаментальным компонентом. Проявляется это как в религиозном, так и в секулярном пластах сознания и интеллектуальных поисков.

Например, в православном теологическом контексте известный церковный писатель протоиерей Александр Борисов, анализируя послание апостола Павла Римлянам, трактует закон как необходимую, но лишь первую стадию на пути человека к внутреннему совершенствованию, ибо закон сам по себе не может изменить греховные склонности человека, «не обладает властью освободить человека от диктатуры греха.» [1]«Закон свят, но он не может помочь уйти от греха. Закон лишь великое приготовление, и когда пришло то, к чему закон готовил человека, то закон уступает свое место.» [2] Следующий шаг – постижение «закона внутреннего человека, который соглашается с Богом, который меня любит.» [3] В сущности, близко трактуют взгляд Павла на эту дилемму и представители других христианских деноминаций. Вот, например: «Христианин должен быть самодисциплинированным человеком, жить жизнью более совершенной, чем требовал того Закон…Хотя Павел не требовал от христианина жизни по Закону, он ожидал от христианина праведности, превосходящей Закон.»[4]

«Когда человек принимает решения на основании закона, он спрашивает себя: «Есть ли закон, запрещающий это? Если такого закона нет, скорее всего, действие не противозаконно. Поскольку Павел настаивал на том, что «мы не под законом, но под благодатию», некоторые люди говорили, что совершенно неважно, какие нравственные действия человек совершает, любое поведение допустимо. Их взгляды можно обобщить фразой «Все мне позволительно.» Павел же предлагал другое руководство к жизни: «Но не все полезно». (1 Коринфянам 6:12). Таким образом, мы должны задаваться вопросом: «К каким добрым результатам приведут мои действия.»[5] К тому же неисполнение закона правового, как правило, предполагает применение к нарушителю наказания в той или иной форме, тогда как следование закону нравственному обеспечивается совсем иными механизмами. Еще в конце IV века Августин Блаженный писал в сочинении «Дух и буква»: «Заповедям Божьим подчиняются не из страха, а из желания сделаться праведными. Если заповедь исполняется из страха наказания, то тогда она исполняется рабски, а не свободно, и, стало быть, не исполняется совсем.»[6] По существу, мне кажется, речь здесь идет о кантовском «внутреннем нравственном законе».

В рамках западных церквей ярким примером в этом отношении для меня служит фигура и духовная трансформация Чарлза Колсона - бывшего советника Президента Никсона. Большую часть своей жизни он был достаточно прагматичным и даже циничным политиком, достиг «степеней известных», оказался замешан в Уотергейтском скандале, был осужден судом, провел семь месяцев в тюрьме, а после этого в корне пересмотрел всю свою прежнюю жизнь и целиком посвятил себя попыткам соединить политические «правила игры» с нормами христианской нравственности. В одной из своих книг он, оперируя обширным историческим и современным материалом, показал четкую зависимость между усилением роли религиозных ценностей и укреплением общественного правопорядка, в частности, на примере движения религиозного возрождения в Америке начала ХХ века, а также убежденно говорит о ведущей роли нравственных ценностей в конфликте личности и государства: «Церковь – главный институт, чей нравственный авторитет позволяет играть связующую роль между личностью и государством, институт, который обязывает государство исполнять свой долг по отношению к личности… достигнутое общественное согласие в большой степени обязано опоре на трансцендентные ценности. Когда государство забывает об этих ценностях или открыто попирает их, оно, по существу, нарушает договор со своими согражданами.[7]

В сущности, о том же писал примерно в те же годы знаменитый Мартин Лютер Кинг. В своей работе «Письмо из городской тюрьмы Бирмингема», написанной в 1963г., он призывал христиан повиноваться лишь справедливым законам и не подчиняться законам несправедливым, разделяя их следующим образом: «Справедливый закон – это созданный человеком кодекс, который соответствует моральным законам или закону Бога. Несправедливый закон – это положение, которое идет вразрез с законами нравственности»[8]. Таким образом, Кинг ставил нравственность выше права. Правда, в его конкретном случае речь шла о законах о расовой сегрегации, но, думается, это можно распространить и на более широкий круг явлений.

Правда, следует отметить, что сейчас в США, в условиях широчайшего церковного плюрализма и множественности трактовок способов применимости христианских заповедей в практической жизни преобладает релятивистско-прагматический подход, призывающий «проявлять реализм в оценке человеческой природы» и предоставляющий человеку право «действовать по ситуации», в том числе и в плане соблюдения заповедей. Возможно, такой прагматизм в большей степени отвечает жизненным реалиям, но, с другой стороны, тут просматривается своего рода «индульгенция», как бы оправдывающая нарушение норм «по усмотрению». Но ведь известно, что психика человека весьма изобретательна в поиске оправданий собственных дурных поступков и даже тяжких преступлений ссылками на «особые обстоятельства»; этому служит система так называемых «защитных механизмов». Лично для меня вдохновляющим образцом служения возрождению и укреплению христианских нравственных ценностей в современном мире представляются личность и деятельность Папы Иоанна Павла II, жизнь которого, помимо прочего, все последние годы его земной жизни была чудесным подтверждением приоритета великого Духа над немощной плотью.

Мне также думается, что глубоко христианским по своей сути (конечно, если иметь в виду не историческую практику разных церквей, а фундаментальную сущность христианства, является мировоззрение социального альтруизма. Оно дополняет светскую либеральную доктрину очень важными элементами и лежит в основе подлинной, бескорыстной благотворительности, помощи жертвам стихийных катастроф и социальных конфликтов да и вообще просто помощи одного человека другому. Массовый характер действий и поступков такого рода доказывает, что это – отнюдь не прекраснодушная утопия, а вполне реалистический подход к мотивам человеческого поведения. Мы вообще почему-то склонны придавать универсальный характер вульгарному социал-дарвинизму, полагая борьбу за существование ведущей движущей силой развития. Не отвлекаясь на дискуссию по этому очень важному, но лежащему несколько в стороне от нашей основной темы вопросу, скажу лишь, что в свое время, как противовес ему, на меня произвела большое впечатление книга П.А.Кропоткина «Взаимопомощь как фактор эволюции».[9]Думается, ее название достаточно красноречиво говорит о главной мысли автора.

И все же, отдавая глубокое уважение религиозному подходу к проблеме и, как индивид, разделяя его, я, однако, по ряду причин не склонен полностью полагаться на него, тем более, применительно к рассматриваемому в книге достаточно специфическому кругу вопросов, а также учитывая, что сходное в ценностном отношении движение наблюдается и в секулярном, в том числе - политическом мире. В политике и администрировании одними заповедями не обойтись. Их следует наполнить конкретным, приложимым к данной сфере содержанием. К тому же существует некоторое объективное, если не противоречие, то несоответствие между христианскими заповедями и императивами поведения в их абсолютном, предельном смысле и неизбежно более прагматичным этосом политики. Например, евангельскую максиму непротивления злу насилием (равно как и ее индуистский аналог «ахимсу») на практике часто нелегко совместить с моральным долгом политика прямо и, в случае необходимости, с использованием насилия противостоять очевидному и опасному для граждан и общества злу. Понимаемая в абсолютном смысле, эта максима входит в противоречие с моральной ответственностью политика. История человечества многократно подтверждает этот этический парадокс. И он – далеко не единственный. С моей точки зрения, эти несоответствия не носят антагонистического характера, но их игнорирование было бы обрекающим добро на поражение прекраснодушием. Как писал еще в начале ХХ века Макс Вебер, ««гений или демон политики живет во внутреннем напряжении с богом любви, в том числе и христианским Богом в его церковном проявлении, - напряжении, которое в любой момент может разразиться непримиримым конфликтом…Ибо все это, достигнутое политическим действованием, которое использует насильственные средства и работает в духе этики ответственности, угрожает «спасению души». Но если в борьбе за веру к политическому действованию будут стремиться при помощи чистой этики убеждения, тогда ему может быть нанесен ущерб и оно окажется дискредитированным на много поколений вперед, так как здесь нет ответственности за последствия. Ибо тогда действующий не осознает тех дьявольских сил, которые вступили в игру. Они неумолимы и создают для его действования, а также для его собственной внутренней жизни такие следствия, перед которыми он оказывается совершенно беспомощным, если он их не видит. «Ведь черт-то стар.»[10] Но при этом Вебер отнюдь не отрицает необходимость этики как в политике, так и в администрировании. Он, в частности, подчеркивал в той же работе факт «развития и превращения современного чиновничества в… высококвалифицированных специалистов духовного труда, профессионально вышколенных многолетней подготовкой, с высокоразвитой сословной честью, гарантирующей безупречность, без чего возникла бы роковая опасность чудовищной коррупции и низкого мещанства»[11] В другом месте он отмечал, что отношение к власти не как к самоцели, а всего лишь как к необходимому средству профессиональной миссии, так называемый «инстинкт власти», пребывают вполне в границах нравственно-психологической нормы.

Правда, с тех пор многое в нашей жизни изменилось, и это не могло не сказаться на государственной службе. И хотя немало из веберовских подходов сохранилось, но последние десятилетия принесли существенные перемены. Некоторые даже называют их «административной (или пост-бюрократической) революцией», хотя, с моей точки зрения, для столь претенциозных деклараций оснований пока явно недостаточно. Однако думается, все же можно констатировать, что бюрократии большинства западных стран уже вступили в пост-веберовскую эпоху. Они стали значительно более подконтрольны обществу, «прозрачны» в своей деятельности, а сама государственная служба в значительной мере утратила кастовый характер пожизненной профессии и лишилась большинства из ранее существовавших привилегий.[12] Одной из наиболее существенных перемен, как уже говорилось, представляется существенное повышение внимания к ее этическим аспектам.