Тяжелые поминки. Пещерка в лесу.

Пустынницы. О том, как все "там" на счету

Ходили на соборную панихиду по государе Александре III. Служил отец архимандрит и четыре иеромонаха. Пели панихиду по былой русской славе.

Тяжелые, горькие поминки!..

После обедни и обеда пошли всей семьей гулять в лес к пещерке, выкопанной для уединенной молитвы двумя отцами, поревновавшими о подвигах древних пещерников. Какие есть еще на Руси, по ее монастырям, наивные детские души в среде ее взрослых сынов!

От пещерки пошли низом, по лощине речки Железенки, по направлению к большой поляне на косогоре, к трем соснам. Это любимое место прогулки наших монахов в часы, свободные от церковных служб и послушания. Немного их у нашей братии. Посидели там на пенечках — один из них подо мною обвалился и обратился в гнилушечный порошок — и пошли дальше, по направлению к избушке пустынножительницы матери Ольги^[134]. Живет эта раба Божия в келийке, рядом с избой лесного сторожа, и мы изредка ходим ее навещать. Мать Ольга, тайная монахиня, родом из дворянок Тульской губернии, поначалу устроилась, было, в одной из женских обителей, но "не понесла" монастырской жизни и устроилась при Оптинских старцах в лесу соседнего помещика. И не год, и не два живет так-то мать Ольга, а уж лет едва ли не с десяток: ходит к службам в Оптину, а дома живет сам-друг с прислугой, подобно птице небесной, мало заботясь о завтрашнем дне.

Не успели мы от трех сосен направиться в гору к нашей пустыннице, как смотрим, из-под горы, от ключа, взбирается на косогор, еле дыша, сама старушка, мать Ольга, и тащит ведерко с водою. От ключа до ее избенки добрая верста, и все на гору. Пожалели старушку и помогли ей снесть ведерко до дому. Пришли и уселись у нее на завалинке; пригрелись на солнышке и завели разговоры о том о сем, а больше об удивительной погоде, которая в конце октября растит на полянах весенние цветы и отпускает сережки на осинах.

К беседе нашей вышла погреться на солнышко и приехавшая в гости к матери Ольге сестра ее Анна Васильевна Рикман. От погоды слово перекинулось к поездке матери Ольги к киевским угодникам (она нынешним летом ездила в Киев). На какую-то шутку сестры по поводу этой поездки мать Ольга ответила:

– Я-то, быть может, и плохо киевским угодникам молилась, но зато они хорошо все слышат.

– Да, — отозвался я, — так слышат, что лучше и не надо; да мало того, что слышат, еще и ответы дают.

И я рассказал, что со мною было как знамение от пр. Иоанна Многострадального^[135]. Рассказал я эту немудрую, но правдивую историйку на завалинке хатки матери Ольги, а сестра ее в ответ мне тут и свою рассказала.

– Ездили мы, — сказывала она, — с моим сыном-офицером к Преподобному Сергию. По­молились Божьему угоднику, сын уехал обратно в Москву, а я осталась еще на сутки. Перед самым отъездом с постоялого двора, где мы останавливались, сын потерял свое пенсне, а без него он все равно что без глаз. Искали-искали — так и не нашли, и пришлось уехать сыну, как слепому. Было это дело зимою. В воротах по­стоялого двора снегу намело такую гору, что ворота едва можно было отворить, и для проез­да через них оставалось места ровно на ширину крестьянских саней. Пошла я на другой день в Лавру к вечерне. Уже темнело. Передо мною в ворота только что ввезли бочку с водой. Вышла я на крыльцо, чтобы пройти этими ворота­ми на улицу, и внезапно вспомнила, что мне один человек дал шесть копеек на просфору, вынуть за здравие, а я об этом забыла. Вот, думаю, грех-то какой! Завтра же выну. И не успела я это подумать, глядь, а перед моими ногами в воротах что-то блеснуло. Смотрю — пенсне моего сына. Вы только подумайте, сколько через него проехало и прошло за сутки народа, передо мною бочку с водой через него провезли — и никто его не заметил, и никто не раздавил. Заметила его и нашла только я, да и то когда? Когда вспомнила забытое мною по небрежности поручение к угоднику и лепту в его обитель. Вот как там все на счету и на виду у Божьих угодников! — так закончила рассказ свой сестра матери Ольги, сидя с нами на завалинке убогой ее избеночки в лесу, что под святой нашей Оптиной пустынью.

Октября

(День восшествия на престол государя.)

Преступные недра

Да пошлет Господь царю нашему помощь от святого! Ему более чем кому-либо нужна эта вышняя помощь, чтобы управить народ свой в мире, тишине и благоденствии. А как управить его, когда те, кто по рождению и воспитанию своему призываются стоять во главе и быть ру­ководителями, а царю помощниками, те вырождаются теперь в зверей-гилевичей^[136], а в недрах народных могут совершаться преступления, по­добные следующему^[137]:

"В селе Пречистом Любимского уезда Ярославской губернии священник о. Никандр Волков исповедовал в церкви и затем намеревался причастить Св. Дарами доставленную туда крестьянку Вологодской губернии Нефедову, как впоследствии выяснилось, симулировавшую болезнь. Кроме совершавшего таинства священника и "больной" женщины, в церкви находился муж последней, С.И.Нефедов, и сын его, Леонид, 17 лет, доставившие в церковь под руки мнимобольную, и, кроме того, церковный сторож Ступин.

Только что священник приступил к исповеди, как вдруг 17-летний Леонид Нефедов выхватил из кармана револьвер и произвел из него выстрел в церковного сторожа Ступина. Хотя пуля попала в последнего, но не причинила ему никакого вреда, застряв в толстом меховом пиджаке. Тем не менее Ступин от сильного нервного потрясения упал на пол. После этого семнадцатилетний преступник побежал к совершавшему таинство священнику и направил в него револьвер, но, однако, о. Никандр не растерялся и быстро загородил себя исповедовавшейся мнимобольною. Руки преступника сильно дрожали, и он, по-видимому, плохо владел револьвером. Далее он совершенно неожиданно передал револьвер отцу, а сам бросился бежать и скрылся в соседнем лесу. Между тем оправившийся от испуга священник и церковный сторож, таща за собою мнимобольную и прикрываясь ею, выбрались из церкви и захлопнули за собою двери. Таким образом, Нефедов-отец оказался запертым в церкви. Была тотчас же поднята тревога и немедленно сообщено проживавшему в селе становому приставу. Последний вместе с собравшимся народом, пытаясь арестовать преступника, вошел в церковь. Нашелся смельчак, сторож местного почтового отделения, Петров, который приблизился к Нефедову с целью обезоружить его, но, сраженный сильным ударом по голове железным болтом, упал замертво на пол.

Двери снова были заперты. Вскоре из церкви послышались выстрелы. Войдя туда, увидали Нефедова лежащим в луже крови: он перво­начально пытался имевшимся у него длинным кухонным ножом перерезать себе горло, а затем произвел в себя выстрелы из револьвера.

Причины этой необычайной по обстановке драмы пока в точности не выяснены. Нефедов-отец был церковным сторожем раньше Ступина.

Рана, нанесенная Петрову, оказалась смертельной. Нефедов находился в безнадежном положении".

Это ли не гибель души народной? Это ли не прообраз грядущей на место свято "мерзости запустения"?

Ой, страшно!

Октября

День Казанской Божией Матери. Мир и вера.

Всенощная под Казанскую. "Един от древних'⁹

В Оптиной храмовой праздник: главный престол теплого храма освящен в честь и славу Божией Матери Казанского явления Ея чудотворной иконы.

Давно ли сила и слава этой иконы сяла до восточной границы Московского царства, этого ядра современной нам великой Российской империи? Давно ли свет ее чудотворный охранял наш ближайший православный Восток от тьмы дальнего языческого Востока? И вот нет уже этой силы, нет этой славы, нет этого света!..

Мир глумится: украли икону!

Вера плачет: ушла, грех наших ради, отступила от нас Царица Небесная!..

Пришли мы вчера с женой в храм задолго еще до начала бдения. Так и всегда приходим мы под великие оптинские праздники, чтобы занять заблаговременно привычное наше место в храме, пока оно свободно от других богомольцев.

И как же любим мы этот последний получас перед началом торжественного звона к праздничной всенощной!

Вот вступаем мы на каменные ступени церковного крыльца. Отворяется перед нами стеклянная дверь его тамбура, и впереди нас входит очередной пономарь-монах. Он друг наш, как и все оптинцы, по нашей к ним любви и дружбе; и мы это чувствуем, как чувствует это и он, вратарь храма, благоговейный служитель его святыни.

Если очередным пономарем случится быть отцу М.^[138], монаху живого и общительного характера, то, открывая двери и стуча железным засовом и тяжелым замком о железную ее обшивку, он не преминет обернуться в нашу сторону и с ласково-приветливым кивком головы всегда примолвить:

– А, старички-то уж тут! Вот преподобные-то! — И он знает — а мы и подавно, — что и тени нет в нас преподобия, что это привычная шутка благожелательного отца М.; и к шутке его и сами мы относимся с равною благожелательностью, а главное, любим его и чувствуем, что и он так же любит и считает своими, оптинскими.

И вот первое впечатление при входе в Божий храм — благоухание братской любви. И с этим чувством любви мы переступаем порог дома Божия, осеняемся таинственным полумраком его сводов, едва выступающих росписью святых своих изображений из сгустившегося под ними мрака, напоенного благовонием фимиама кадильного.

"Вниду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему, в страсе Твоем", — шепчут уста, и чело преклоняется под знамением креста Господня.

Хорошо, сладко!.. Таинственно и... жутко!

На аналое, в венке из искусственных ландышей и незабудок, уже возложена наша ко­ренная Оптинская святыня, чудотворная икона праздника. В храме тепло; пахнет росным ладаном, ароматом чистого пчелиного воска от своих пчел, со своего свечного завода... Мы снимаем с себя теплые верхние одежды, кладем их на наши места и идем прикладываться, у

"Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго! За всех молиши Сына Твоего, Христа Бога нашего"... И тут молитвенная память твоя под­скажет тебе все дорогие и любимые тобою имена дорогих твоих и любимых, за которых мо­лит сердце твое Пречистую, а Ангел-хранитель невидимым рукавом незримой ризы своей возьмет да и смахнет навернувшуюся на твою ресницу слезу умиления и... грусти о тех далеких, живых и отшедших, за кого уста твои беззвучно шепчут слова сердечной молитвы:

"Спаси и сохрани их от зла и соблюди их для блаженной вечности, Преблагословенная!"

Приложишься к чудотворной иконе и следом пойдешь прикладываться к другим иконам Казанского храма, а там к дорогим и близким сердцу надгробиям, скрывающим под собою святые останки великих восстановителей оптинской славы, родных по плоти и по духу братьев — схиархимандрита Моисея и схиигумена Антония. Трудились вместе во славу Божию, вместе и лежат под одной могильной плитой в одном и том же храме угодники Божии. От Мо­исея и Антония подойдешь к архимандриту Досифею, недолго управлявшему обителью после схиархимандрита Исаакия — его надгробие почти рядом, — его помянешь и его молитв попросишь. Оттуда сердце поведет на противопо­ложную сторону храма — к схиархимандриту Исаакию... Как дороги, как близки сердцу все эти подвижники Оптинские, управившие и себя, и вверенные их духовному руководительству христианские души в Царство Небесное.

Царство вам всем Небесное, место покойное! И вот один по одному, а то и группами, на­чинают появляться богомольцы и постепенно наполнять обширный храм Царицы Небесной, носвященный памяти чудотворного явления Ее иконы в Казани. Зажигаются привычной и лов­кой рукой екклесиархов^[139] бесчисленные лампа­ды и свечи; в храме все светлеет и светлеет... Вот входят и становятся по своим местам темные и благоговейные тени монахов и послушников... И вдруг могучий медный удар шестипудового колокола... За ним, немного погодя, другой; за другим, с равным промежутком, третий — и широкой звуковой волной, заливая на далекое пространство все окрестные леса и луга, польется с высоты оптинской колокольни дивно божественный зов полнозвучного металла к велича­вому праздничному оптинскому бдению, к великому празднику чудной и славной во оби­телях российских Оптиной пустыни.

Слава Богу, дождались Богородицына праздничка!.. Вчера бдение продолжалось от половины седьмого вечера почти до полуночи. Рядом со мною, как и всегда, стоял старец отец Иоанн (Салов), великий подвижник и молитвенник, почитаемый всеми нашими старцами, начиная с отца архимандрита и отца Варсонофия. Совершенно слепой, глухой до такой степени, что надо уметь особым образом говорить ему в правое ухо, чтобы он слышал, этот дивный подвижник на своих больных, изломанных ревматизмом и многолетним стоянием ногах выстаивает все продолжительные церковные службы, следя за ними по поклонам^[140] ближайшего к нему монаха-соседа. Осязание у старца, как у всех слепых, развито до чрезвычайности, а службу он, как бывший в молодости канонархом, знает лучше всякого зрячего. Великий это подвижник Божий, истинно великий. Достойные неоднок­ратно видели над ним в храме как бы столп огненный — пламень молитвы его к Богу умносердечной. Кто близко знает старца, те и не зовут его иначе, как "един от древних"^[141].

Отец Иоанн старинного дворянского рода и, если не ошибаюсь, доводится двоюродным дядей недавно скончавшемуся члену Государственного совета Салову, бывшему председателю Инженерного совета министерства путей сообщения. В Оптиной отец Иоанн подвижничает около 45 лет и до сих пор числится на "добровольном послушании", то есть не приукаженным послушником: таково смирение старца, не считающего себя достойным мантии. "Добровольное послушание" старца, с тех пор как он ослеп, состояло в заготовлении фитилей для оптинского свечного завода. Сучил он фитили, с таким искусством разматывая самые запутанные мотки ниток, что зрячие приносили ему распутывать и находить концы в своих мотках.

К великой нашей радости и счастью, старец принял нас с женой в свое расположение и звал нас: меня — "мой барин", а жену — "моя птичка, моя пташечка".

И вот с таким-то столпом огненным подвижнической веры и праведности привел меня Господь, многогрешного, стоять рядом, плечо к плечу, молиться вместе за торжественными оптинскими службами и знать, что в его лице даровал нам Господь крепкого за нас к Его милосердию молитвенника.

О премудрость и благость Божия!

К глухоте и слепоте старца Господь приложил еще и крест тяжелых ревматических страданий. Иной раз стоит-стоит старец в храме — и вдруг опустится на свою лавочку с тяжким стоном: это значит, что и его железному терпению наступил предел, дальше которого ему терпеть в молчании нет силы. Вот и вчера этому преподобномученику было так плохо с начала всенощной, что, постояв немного, он сел на лавочку с тихой жалобой в мою сторону:

– Не могу стоять: и в голову вступило, и в ноги!

До слез стало мне жалко нашего батюшку. Я схватил его холодную старческую руку и прижал ее к своим губам.

– О, родной мой, мой родненький! — прошептал старец и тою же рукою, которую я по­целовал, крепко прижимая ее к челу, к груди и к плечам, троекратно перекрестился. Я почув­ствовал, что наградой за мое сочувствие к его страданиям была его молитва за меня, и, Господи Боже мой, что же тут с моим сердцем со­творилось, того и не выразить словам языка человеческого! В необычайном, хотя и мгновенном умилении вознес тут и я свою грешную мо­литву к Матери Божией за старца, прося Ее облегчить нестерпимые его страдания. Забилось в молитвенном восторге сердце от осияния его благодатью старческой молитвы и сразу затихло. Все это произошло перед самым началом чтения паремий... К концу литии старец вдруг встал и все шестопсалмие простоял, как вкопан­ный. Когда после шестопсалмия я хотел, было, его усадить на лавочку, он весело и бодро мне сказал с оттенком старческого вразумления моему не по разуму усердию:

– Нет, мой батюшка, во время ектении не садятся. Теперь я за ваши святые молитвы легко с вами достою бдение. Мне, правда, было очень тяжко: сперва вступило в голову, а из головы в ноги. Вот вы помолились, и мне стало легче, а теперь и вовсе прошло.

Молился-то он, а мое сердце только одно мгновение помолилось его молитвой, а он уже знал, что в моем сердце совершилось, знал, что в то же мгновение и жена моя за него помолилась. Это не было простым предположением, это было знание.

Когда я сегодня, поздравляя отца Варсонофия с праздником, рассказал ему об отце Иоанне и что вчера у нас с ним было, батюшка задумался и благоговейно молвил:

– Да, это душа совсем особого разряда.

 

25 октября

Грозное предчувствие

Удивительная стоит в нынешнем году осень! Вот уже и 25 октября, а тепло все еще держится, и октябрь похож скорее на апрель, а осень на весну. Вечером вчера гуляя за монастырской оградой, в чудном оптинском лесу, я слышал майского жука, близко прогудевшего около моего уха. Это что-то как будто похоже на измене­ние стихий, предвозвещенное Святыми Отцами Церкви на конец времен, как знамение его приближения... Шли мы с женой из лесу, с Железенки, направляясь к своему дому, от востока к западу. Лес стал редеть. Вечерняя заря горела над монастырем, как расплавленное с серебром золото. Небо казалось стеклянным и залитым жидкой, сквозящей огнем позолотой. Тихо, не шелохнет; ни звука в лесу; безмолвно в монастыре, ни души не видно — все замерло, точно притаило дыхание, чего-то как будто ожидает... Четко, как вырезанные в золотом небе, высятся и тянутся к нему оптинская колокольня и храмы, монастырские корпуса, белокаменные стены. Глядишь на всю эту Божью красу сквозь редкие на опушке, стройные стволы могучих сосен — не налюбуешься... И вдруг откуда-то мысль, как молния, и с ней пророческие Спасителевы слова: "Видишь эти великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне..." Жутко мне стало на душе. Неужели мне суждено дожить до ужаса видеть разрушение святынь родной моей земли? И кто же осмелится их коснуться? Чья дерзновенно- святотатственная рука подымется на такое злодеяние, худшее из всех душегубств?.. И голос сердца ответил скорбным вздохом... "От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергну тебя на землю, пред царями отдам тебя на позор. Множеством беззаконий твоих в неправедной торговле твоей ты осквернил святи­лища твои; и Я извлеку из среды тебя огонь, который и пожрет тебя: и Я превращу тебя в пепел на земле пред глазами всех, видящих тебя. Все, знавшие тебя среди народов, изумятся о тебе..." (Иезекииль, XXVIII, 17 — 19). "И Я извлеку из среды тебя огонь, который и пожрет тебя!" Этими словами и вздохнуло мое смятенное сердце: не отвне, не от руки чужеземца, а от руки сынов твоей Родины, вскормленных и вспоенных святыней веры отцов их, падут эти великие здания за то, что "неправедной торговлей мы осквернили святилище наше", ибо, по слову Божию, мир есть торжище, жизнь наша — купля...

Ой страшно!..

 

27 октября

Степан да Марья. Дедушка Паня

Сегодня приехали в Оптину на богомолье и зашли к нам простецы-паломники из Тамбовской губернии, Степан да Марья. Степан уже давний нам приятель, деревенский маляр и кровельщик из села Лысые Горы Тамбовского уезда, а Марью мы видим в первый раз; она соседка Степану, из соседней с ним деревни. Оба они духовные дети одного близкого нам по духу священника Тамбовской епархии, отца Василия Тигрова, почитателя наших старцев и Оптиной пустыни.

Вот рабы-то Божии, дети Христовы! Вот она, святая великая Русь!

Рассказывал мне сегодня за чаем Степан про некоего старца из таких же, как он сам, простецов, про "дедушку Паню", к которому он от­носился как к старцу. "Дедушка Паня" подвизался у них на селе, в келийке, построенной ему на задворках простецами-почитателями с бла­гословения местного священника о. Василия (Тигрова), который, по кончине "дедушки Па­ни", и брошюрку о его праведном житии составил.

Рассказывает мне Степан про своего "дедушку Паню", а спутница его, Марья, слушает его речи и плачет от умиления над его рассказом. Гляжу я на них, и в моем сердце закипают слезы: как это среди почти поголовного деревенского растления хранит Господь Церковь Свою Святую, да так хранит, что и врата адовы одолеть ее не могут!..

– Ты, стало быть, близок был к дедушке? — спросил я Степана.

– Как же! — ответил он. — Он у меня на руках и помер. А было это так: пришел я к нему, стучусь... Нет ответа. Постучался еще, постоял, прислушался: что-то шевелится, стало быть, дома дедушка. Что же, думаю, он мне не отво­ряет? Уж не случилось ли с ним чего? Бывало, идешь к нему, а он тебя на крыльце встречает, а нынче стучу, и нет от него привета. Постоял это я, постоял около его двери, да и отошел со скорбью: видно, прогневил чем-нибудь, думаю, Дедушку. На другой или на третий день после того был я в церкви и там встретил дедушку Паню. Отошла обедня; пошли мы с ним к нему мимо погоста, я и спрашиваю: "Как же это ты меня, дедушка, вчерась не принял? А я ведь к тебе из переплета книги твои приносил".

– Эх, — вздохнул дедушка Паня и взглянул на погост. — Если бы ты знал все, Степа, что в миру деется и что мир ждет, то моря б слез не хватило всего оплакать!

А мне и невдомек, к чему это он говорит. Смотрю на него, а глаза-то у него красные- красные, точно он всю ночь напролет проплакал... Кто ж его знает: может, он про свое-то слезное море и говорил?

– Плохо мне, — говорит, — Степа, неможется что-то, ах как неможется!

Дошли до его келийки. Сдал я ему книжки его, и между ними "Патерик Печерский" — большая такая книга. В келийке, кроме нас с ним, был еще и его племянник. Прилег старец, а меня от себя не отпускает:

– Посиди, побудь со мною, Степа! Ох, тяжко мне! Тяжко умирать грешнику, трудно!

– Дедушка, — говорю, — не причастить ли тебя, не пособоровать ли?

– И то, — говорит, — добежи, деточка, до батюшки!

– Привел я батюшку; причастили и пособоровали дедушку. Как будто полегче ему стало. Досидел я у него до ночи.

– Сведите, — говорит он нам с племянником, — сведите меня на двор!

– Свели. Ах, — говорит, — как хороши на небе звездочки! Как горят-то! Свечки Божьи горят, службу Богу справляют! А в каком послушании-то!

Вернулись мы с ним в келью. Он не захотел ложиться. Посидел немного и говорит:

– Дайте мне еще разок взглянуть на звездочки!

Свели опять. Когда вернулись, он спросил Серафимовой воды^[142]. Выпил стакан и присел на лавку под образами. Видит племянник, что пободрел дедушка, и спрашивает:

– А кому, дедушка, ты Патерик отказыва­ешь?

– Степану, — ответил дедушка. Сказал, посмотрел пристально на иконы, перекрестил­ся, опустил на грудь головку и кончился. Тронули его, а он уж мертвый.

– Кончился дедушка, — говорит племянник, — давай его класть под святые.

– Нет, — говорю, — надо людей скликать: кто ж нам поверит, что он помер, когда, вишь, сидит?

Сбегли к соседям. Прибежал народ; видит — сидит дедушка Паня, только головку на грудь склонил.

– Да он жив! — говорят.

Слышим, плачет кто-то, шибко плачет. Смотрим, у ног дедушкиных бьется-плачет монашка, что келью ему построила, обливает ноги его горючими слезами.

– Прости, — плачет она, — что я на тебя соблазнилась: думала я ведь, что ты здоров, как тебя соборовали (а она тут в тот час была), нетто такие-то здоровые, думала я, помирают? А ты вон и мертвый-то сидишь как живой!

– Так-то вот и отошел в Царство Небесное праведник наш "дедушка Паня", — закончил свой рассказ Степан; сам говорит, а сам плачет; слушает его Марья, и тоже слезы так и текут у нее ручьями по раскрасневшимся от душевного волнения ланитам.

– О чем, — спрашиваю, — Маша, плачешь?

– Больно жить хорошо на свете, — отвечает, — да речи такие слушать!

А в Марьиной семье она с детьми сама четверта, да муж, да деверь со снохою — эти бездетны — живут друг с другом так, что, по выражению Степана, "и в Библии за редкость". А отец "мужьев" в монастырь ушел и там теперь мантийным монахом и ктитором.

– Уж утешаюсь же я, на жизнь их глядя, — восторгается Степан, — истинно утешаюсь! Ни у кого я такого согласия не видал. Ты посуди сам, какая между ими любовь-то! Пристанут к Марье ее детишки: "Мамка, исть (есть) дай!" А ей некогда, потому что у них со снохой дела наперебой идут, кто скорее за себя и за другую сделает. Потолкутся-потолкутся ребятки около мамки, видят, что ей не до них, и бегут к тетке, а матери кричат: "Ну коли так, так мы к хресной", — к снохе то есть к материнской; а та уж тут как тут и всех, ровно мать родная, оделяет.

И мужья-то ихние, — продолжал восторгаться Степа, — такие же: младший без старшего никуда, ни ногой. Зато и живут же! Дом — полная чаша, а народу круг них сколько кормится!

Вот рабы-то Божии.

Октября