С. А. Манаенкова. Кощунство над девятичинов- ной просфорой. Беснование как наказание за кощунство. Исцеление манаенковой на могиле старца Амвросия Оптинского

София Александровна Манаенкова^[68], о при­езде которой я упомянул вчера, обязана жиз­нью своей души святыне и дерзновению перед Богом молитв почивших и живых Оптинских старцев.

Вот что с ней было.

— Происхожу я, — рассказывала мне Со­фья Александровна, — из потомственных дво­рян Орловской губернии. У родителей моих было маленькое именьице в Елецком уезде. До­ходов с имения этого едва хватало нашей се­мье, чтобы еле-еле сводить концы с концами, питаясь, как говорится, с хлеба на квас. Когда я подросла, меня родители отдали в Орловский институт, который я и кончила благополучно в 80-х годах прошлого столетия. Не успела я окончить курса, как передо мною во весь рост встал роковой вопрос: чем существовать? У матери моей, с ее крохотными средствами к жиз­ни, сил не было содержать меня в праздности. В руках у меня был диплом. Недолго раздумы­вая, с помощью добрых людей, я открыла в Ель­це школу для девочек, постепенно развертывая ее в частную женскую гимназию с правами ка­зенных гимназий. Дело мое пошло настолько хорошо и стало на такую прочную почву, что мой годовой личный заработок начал давать мне средства к жизни в полном довольстве, без роскоши, но ни в чем себе не отказывая.

Неподалеку от имения матери, в нашем же уезде, находилось и имение одной моей инсти­тутской подруги, вышедшей к тому времени замуж за известного в Орле доктора Голостенова. Во время летних вакаций я жила в дерев­не у матери, и мы часто виделись с моей подру­гой и с ее семьей, проводившей лето тоже в своей усадьбе. У мужа моей подруги была сестра, молодая девушка, с которой я тоже подружи­лась. Все мы были молоды, здоровы, полны сил и энергии; всем нам жизнь улыбалась — жи­лось, словом, уютно, дружно, весело, беззаботно, не забивая головы никакими сложными воп­росами, да и сердца не отягчая ничем, что мог­ло бы заставить его биться сильнее обыкновен­ного.

И вот в такую-то беззаботную, чуждую вся­ких духовных запросов жизнь проникло, нако­нец, извне и нечто от духа: муж моей подруги, доктор Голосгенов, увлекся гипнотизмом и спи­ритизмом и увлечением своим заразил и нас. Завелись в нашем кружке собеседования по это­му вопросу, появилась целая литература пред­мета, возбудился горячий интерес к изучению на практике явлений из области того же духа. "Коего духа" были эти явления, никто из нас не интересовался: какое кому было до этого дело — было бы только интересно и весело да вноси­ло бы оживление в однообразие захолустной деревенской жизни! Взбудоражился наш тихий мирок, обрадовавшись, как дитя, новой, пря­ной духовной пище, которой ему не была в со­стоянии дать ни казенная наука, ни то, что нам тогда казалось нашей религией. Религия!.. Мы все были православные по крещению, по дип­лому, в котором были обозначены наши "успе­хи" в Законе Божием, но по духу, по проник­новению в великое таинство нашей веры и нашего спасения, мы ничем не отличались от язычников. Мы были круглые невежды в нашем Православии, мы были даже хуже язычников.

И вот углубились мы по уши в изучение но­вых духовных возможностей. От теории, обиль­но уснащенной примерами практики, мы не за­медлили перейти и к самой практике: стали заниматься внушением и отгадыванием мыс­лей, стали вертеть блюдечко и вступать в об­щение с невидимым миром по способу и указке той "науки", которой до сих пор увлекаются сознательные и бессознательные отступники от веры Христовой. К занятиям этим наиболее спо­собными из нашего кружка оказались я и сест­ра мужа моей подруги, и мы до того увлеклись производством "чудес" из области новой для нас "науки", что ради новых радостей духа часто готовы были даже позабыть и об утеше­ниях плоти.

И вот наступил, наконец, день расплаты за наше безумие. Был день ангела моей подруги. Все мы были в сборе у нее в доме. Подруга моя утром была у обедни в своем селе. Мы ждали ее с чаем, с пирогом, с разными подарками. На­строение у всех было приподнятое, празднич­ное... За чаем было шумно и весело... Отпили чай. Что будем делать? Давай за свое, что бо­лее всего захватывало в то время нашу душу, — за внушение. Решено было, что я должна уйти в дальнюю комнату дома, там что-нибудь задумать и задуманное внушить сделать сест­ре мужа моей подруги.

Дальняя комната была спальней и кабине­том моей подруги и ее мужа.

Я, недолго думая, побежала в эту комнату, конечно, одна, оставив остальную компанию под взаимным надзором в столовой, где пили чай. Первое, на что упал мой взгляд в кабине­те, была девятичиновная обеденная просфора, которую от Литургии принесла моя подруга. Просфора лежала на письменном столе и, как предмет для него необычный, прямо мне броси­лась в глаза. Я схватила ее и перенесла на умы­вальник. Пусть, задумала я, она (сестра мужа моей подруги) возьмет ее с умывальника и пе­реложит обратно на письменный стол. Задума­ла и крикнула:

— Готово!

На мой крик сбежались из столовой все, а та, которой я внушила исполнить мною заду­манное, нимало не колеблясь, кинулась сперва к письменному столу, от него — к умывальни­ку и только было хотела протянуть руку к про­сфоре, как внезапно, точно отброшенная чьей- то могучей рукою, перевернулась вокруг себя один раз и грохнулась на пол в обмороке, а я на том же полу уже билась в конвульсиях при­падка падучей. Внушенная оправилась скорее, а меня, внушительницу, отходили только через три часа, несмотря на помощь доктора, мужа моей подруги. Обе мы ничего не помнили, что с нами было, не понимали, как и отчего могло это с нами произойти. Ничего, конечно, не пони­мал в этом и доктор.

И вот, с самого этого памятного и страш­ного дня, перевернулась до неузнаваемости вся моя жизнь. Никогда не знавшая никакой бо­лезни тела, души же и того менее, я стала под­вергаться припадкам так называемой падучей болезни — эпилепсии, как зовется она людьми науки. Сперва изредка — раз в три месяца, — затем каждое новолуние, а потом повторяясь и по нескольку раз в день, припадки эти меня довели до полного изнеможения, до потери вся­кой способности к какому бы то ни было тру­ду. Пришлось уйти от любимого моего дела, от источника моего пропитания. И чем дальше, тем все хуже и хуже становилось мое состояние. Дошло до того, что мною овладело полное от­чаяние и я стала посягать на свою жизнь. Сче­ту нет, сколько раз покушалась я на самоубий­ство.

И стала я всем в тягость, а себе ненавистна, как лютый и беспощадный враг. В таком состо­янии, в немоготу себе и людям, прожила я что-то около пятнадцати лет... Из молодой, здоровой девушки, видите, в какую я теперь преврати­лась старуху?^[69]

Болезни моей, от которой меня лечили вся­кими средствами, конечно, никто не понимал. Не понимала ее и я.

Как-то раз, в скитаниях моих по родным с одного хлеба на другой, поселилась я на времен­ное жительство к родной своей сестре. Замужем она за начальником станции. Жалованьишко у мужа небольшое; семья огромная. Жутко мне было сидеть на их спине нахлебницей, да еще припадочной, а делать было нечего — при­шлось сидеть. Муж сестры — человек простой, без особого образования, но добрый и глубо­ко, по-старинному верующий.

— А что, Соня, — спрашивает он меня как- то раз, — давно ли ты говела?

— Да с тех пор, — отвечаю, — как больна, ни разу не говела.

— Ах, матушка, — воскликнул он с живо­стью, — да разве ж так можно? И не нашлось у тебя ни одного доброго человека, кто бы об этом позаботился. Да так-то и без болезни бо­лен сделаешься. Непременно поговей, поисповедайся да причастись Святых Христовых Тайн: Бог милостив, глядишь, и выздоровеешь.

Я не отказалась.

Поговела я, походила в церковь, поисповедалась... Припадки мои меня как будто оста­вили... Наступил день причащения. Литургию я стояла всю хорошо, чувствовала себя сносно, как будто даже здоровой... Открылись царские врата...

— Со страхом Божиим и верою приступи­те!..

И что ж вы думаете? Меня, изможденную и обессиленную пятнадцатилетними страдания­ми, к святой Чаше, к источнику жизни, едва могли подвести девять человек: такая явилась во мне невероятная сила противления святыне, такая ненависть к Св. Тайнам, что ярости вне­запно во мне проявившейся силы едва могли противостоять девять человек из числа бого­мольцев, помогавших сестре моей со мной спра­виться.

Я, институтка, барышня образованная, бла­говоспитанная, не верившая ни в беснование, ни в кликушество, смеявшаяся и издевавшаяся над этим "бабьим невежеством и притворством⁶⁹, — я сама оказалась бесноватой.

Это был такой ужас, такой ужас, что о нем и вспомнить страшно... Слава Богу, что все это теперь прошло, но и теперь еще, когда вспом­нишь об этом прошлом, волос дыбом становит­ся. Корень болезни, однако, был найден, и с это­го дня началось уже правильное мое лечение: по совету верующих людей, я часто стала при­чащаться, стала ездить, насколько позволяли мне средства, к святым местам. Припадки па­дучей почти прекратились, припадки явного беснования становились все слабее, но им на смену явилось в сердце моем чувство такой нео­писуемой, нечеловеческой тоски, что, если бы не милость Божия, меня тайно поддерживавшая, я бы не была в силах противиться ее давлению, я бы умерла с этой тоски.

Исполнялось уже восемнадцать лет с того дня, как я дерзнула произвести опыт внушения с девятичиновной просфорой. Одна боголюбивая женщина уговорила меня поехать с нею к Оптинским старцам. Достали мне даровой би­лет по железной дороге, и я с женщиной этой добралась до Оптиной.

В Оптиной мне все очень понравилось. По­нравились ее храмы, чин ее богослужения мне тоже полюбился, как полюбилось и местополо­жение этой чудной обители; но ни к старцам, ни к старческим могилкам я идти ни за что не хотела, как ни упрашивала меня моя спутни­ца: внутри меня точно все переворачивалось при одной мысли о старчестве вообще и, в част­ности, о подвижниках оптинских. Глухой, пря­мо им враждебный протест поднимался во всем существе моем: "На что они мне? Что в них та­кого, чего нет у других им подобных людей? Ну их!.." И я упорно обходила во время своих оп­тинских прогулок и кельи их, и могилы их ве­ликих предшественников.

Тоска, меня глодавшая, немного затихшая было вскоре по приезде в Оптину, вновь при­нялась грызть мое сердце пуще прежнего. Моя спутница уговорила меня говеть, и мы с ней вместе стали готовиться. Вот в это-то время и произошло со мною нечто великое, что навеки связало мою жизнь с Оптинскими старцами не­сказанной) к ним благодарностью.

С тоской, которая мне не давала ни отдыху ни сроку, у меня было связано еще одно чисто физическое ощущение: я чувствовала в груди, под сердцем, как бы клубок какой, который даже ощущался иногда на ощупь. Этот клубок подкатывался под самое сердце, и тогда я гото­ва была кричать от тоски и от боли. И еще было у меня горе — я не могла плакать: потребность плакать была, но не было слез; слезы точно сдавлены были этим страшным клубком и на­ружу не изливались.

Как же это было ужасно!

И вот в дни говения, перед исповедью о. Серапиона^[70], я решилась наконец — не знаю сама как — пойти на могилу о. Амвросия. Решила одна, сама с собой, одна и пошла на могилу. И когда я вошла в открытую часовенку над этой могилой, преклонила колени у ее беломрамор­ного надгробия и приложила к нему свою го­ремычную голову, вот тогда-то я, впервые за все восемнадцать лет своей нечеловеческой муки, почувствовала, что открылся исток моим слезам, что слезы безудержным потоком из гру­ди хлынули к горлу и излились на вольную во­лю горькими, покаянными рыданиями. И дол­го, долго плакала я, склонясь головой своей бедной на надгробие заветной могилы, пока не изошло из груди моей слезами все мое много­летнее страшное горе. И тут я почувствовала, что свалилась вдруг с меня какая-то тяжесть и что не стало и в груди моей давившего ее столько лет страшного клубка.

Отец Серапион, которому я на исповеди рас­сказала всю мою жизнь и то, что со мной про­изошло на могиле старца о. Амвросия, выслу­шал меня внимательно, с большой любовью, разрешил мне грехи, содеянные мною от семи­летнего возраста и исповеданные ему во время этой памятной исповеди, взял потом требник и стал меня по нему отчитывать. Я кричала, би­лась, вырывалась из кельи, а потом затихла.

С того часа и поныне припадков моих со мною больше не повторялось. Душевно я стала совершенно здорова.

После причастия я пошла на могилу батюш­ки Амвросия и тут внезапно почувствовала, что я исцелилась, совсем, окончательно и на­всегда исцелилась. И снизошла на меня тут та­кая блаженная радость, что не только от тоски моей не осталось и помину, но я думаю, что ей и места уже никогда не будет в сердце, раз ис­пытавшем это неизъяснимое блаженство. И представьте себе, что чувство блаженства это­го меня не покидало в течение целого года по возвращении моем из Оптиной домой. Целый год мне даровано было наслаждаться таким ду­шевным миром и счастьем, что я вполне была вознаграждена за 18 лет моей муки, понесенной мною в наказание за грех моего кощунства.

Восемнадцать лет! Ровно по два года за каж­дую часть просфоры!.. Отстрадала здесь — там, Бог даст, страдать не буду.

Такова незаурядная история Софии Алек­сандровны, мне рассказанная ею самою Успен­ским постом 1907 года.

 

Мая