Александр годалов. Святитель николай

— Позвольте вас спросить: не вы ли Сергей Александрович Нилус? — Я обернулся и увидел сзади себя средних лет и роста даму, очень скромно одетую.

На этом вопросе завязалось мое знакомство с замечательным созданием Божиим, ангелом во плоти, Еленой Андреевной Вороновой. О ней стоит поговорить особо.

Было это, помнится, в октябре или ноябре 1909 года, когда после поздней обедни в Казанском храме Оптиной пустыни я впервые услыхал ласковый звук ее голоса, назвавшего меня по имени... Кто знал в Петербурге княжну Марию Михайловну Дондукову-Корсакову, тот знал и эту рабу Божию, а знали и ту и другую все, кто имел какое-либо касательство к делам благотворения в северной столице, особенно же в деле оказания любви и милосердия к тем, которых прежние русские люди называли "несчастненькими", — к заключенным в тюрьмах, арестантам: в их озлобленную и скорбную ушу эти два светоча подлинного христианства вносили и свет покаяния, и радость прощения — примирения с Богом, со своей просветившейся отныне совестью и с людьми, ими ненавидимыми и их отвергнувшими. Княжна Мария Михайловна стояла во главе петербургского тюремного благотворения; Елена Андреевна была ее помощница до самой ее смерти. Когда же умерла Мария Михайловна, на ее посту ее сменила Елена Андреевна... Сколько преступных душ спасено было этими двумя небожительницами и для временной, и для вечной жизни, один Сердцеведец Господь знает, а они, эти небожительницы, и счет им потеряли!

Теперь они обе у Отца светов. Царство вам Небесное, светлые, ангельские души!

Дочь генерала (штатского ли, или военного, того не знаю), Елена Андреевна по окончанию образования отдалась всей душой школь­ному делу, но, болезненная по природе, вскоре была вынуждена на время покинуть север и уехать в Крым лечиться теплым климатом и виноградом. Но характер ее, полный энергии, требовал деятельности, а сердце — любви, и она то и другое, несколько укрепившись в здоровье, отдала там же, в Крыму, детям школьного возраста, открыв школу особого типа в Алуште. След этой ее деятельности сохранился в ее книжке "Школа в Алуште", где со свойственным ей писательским талантом она описала, трогательно и красноречиво, жизнь этого детища ее сердца от зарождения его и до передачи в правительственные руки. И школа эта, и ее учредительница обратили на себя особое внимание Константина Петровича Победоносцева, ставшего впоследствии вместе с женою своею, искреннимдругом Елены Андреевны.

По возвращении своем из Крыма Елена Андреевна была привлечена княжной Марией Михайловнойи митрополитом Петербургским Антонием (Вадковским) к тюремной благотворительной деятельности, и здесь ее великодушное сердце и явило во всей красе тихого и теплого сияния все дивные свойства ее христианской души. Сколько приговоренных к смертной казни политических преступников спасла она своим ходатайством пред митрополитом Антонием как посредником между ею, ими и государем, столь всегда щедрым на дарование не только жизни, но и всякой милости, если к тому можно было отыскать хотя бы малейший повод! Скольким ее любовь милостью монарха успела возвратить права на свободу и полноправную гражданскую жизнь, лишь только она убеждалась в искренней твердостираскаяния преступившегозаконБожий и человеческий! На том свете всеузнается,а здесь все это хранится в благодарной памяти воскрешенных ею к новой жизни: этивоскресшие ни счета своего, ни Елены Андреевны не забудут...

Так вот это-то сокровище христианского Духа и окликнуло меняв памятный тот день, когда по окончании Литургии я направлялся домой из Казанского храма. Душа этой рабы Христовой искала духовного окормления, а тело — отдыха: тои другое она приехала искать в Оптиной, и, конечно, нашла. Старцем и духовником ее стал о. Варсонофий, наш духовник и старец, — и это нас еще более породнило друг с другом.

Я не пишу ее биографии; описывать внешнего облика не стану, не буду перечислять и всех ее добрых дел: с меня довольно будет нескольких цветков воспоминаний с ее дорогой могилы — пусть засушатся они между страницами этой книги. И засушенные, они не потеряют своего нежного аромата и будут благоухать и мне и тому, кому попадутся на глаза эти строки.

В числе спасенных Еленой Андреевной для вечности был один чахоточный вор-рецидивист. Имя его было Александр, фамилия — Годалов. Когда мне краткую повесть о его короткой жизни сообщала Елена Андреевна, его в живых уже не было: он умер в петербургской Обуховской больнице, примиренный и с Богом, и с совестью, напутствованный всеми таинствами Церкви, о предоставлении которых умираю­щему позаботилась глубоко верующая Елена Андреевна. После его смерти осталась малень­кая тетрадка, что-то вроде автобиографических заметок, и частью из нее, частью из его слов, не без сердечного умиления, поведала она мне следующее.

"...Вы, сытые, образованные люди, — говорил мне Александр, — никогда не поймете, что творится в душе голодного, простого, темного человека, как я, особенно если голод живот ему подводит не день, не два, а дней пяток и больше, да еще не после роскошных харчей ваших, а с жизни впроголодь чуть ли не с пеленок. Вот я — вор; позорным именем я заклеймен и судом, и людьми, обличен и своею совестью; а каково мне досталось это проклятое звание, мало кто о вас и подумает... Теперь я умираю, быть может, и часы мои сочтены, так не до вранья мне теперь, и я расскажу вам, какие чудеса со мною были и каким чудом вместо тюрьмы или тюремной больницы я, вор, попал умирать в больницу к честным и, во всяком случае, не заклейменным людям.

Я с детства был мальчишка верующий и любил, бывало, бегать в церковь, когда я был свободен от работы у мастера, к которому был отдан в ученье. Потом уже, когда перемерли все мои родные и я остался на своей вольной во­люшке, я, что называется, забаловался и пошел по той дорожке, которая никогда еще никого до добра не доводила. И дошел до того, что не с чего стало жить: что было, все с себя поразмотал, от дела отбился и стал голодать... О этот голод! Кто его не отведал, тому и в голову не взойдет, что это за мука...

И вот голодаю я день, голодаю другой, третий... А тут как будто кто-то в ухо нашептывает: "Поди, укради вон у того толстопузого лавочника: вишь, как он себе брюхо наел, а у тебя оно к спине от голода присохло!.." Пошепчет так-то и не раз и не два, а много раз на голодный-то желудок, ну, не выдержишь и послушаешь этого шепота. И вот как сейчас помню: шел я проходным двором, а на дворе, смотрю, протянутая веревка и развешано сушиться хорошее господское белье. Опять слышу: "укради!" Есть хочется до того, что в глазах зелено. И вспомнил я старое, как, бывало, угоднику Николаю Чудотворцу маливался.

"Святителю отче Николае! — взмолился я. — Есть хочется, помоги!" — и был таков. Спасибо Чудотворцу: так хорошо управился, что никто и не заметил, и добычу я тогда перекупкам продал за хорошую цену.

Лиха, говорят, беда — начало: удалось раз, потянуло и в другой, и опять с голодухи. И опять перед кражей взмолился я Угоднику, и опять хорошо подкормился.

На третьей краже случилось со мною такое чудо, что впору ему не поверить, да врать-то мне, глядя в могилу, не пристало: так вы, я знаю, поверите. А было это так.

Шел я, несколько дней не евши, по одной из петербургских окраин (он мне и местность ту назвал, да я забыла), там, где уже последние дома, а за ними уже начинаются огороды и поле. Иду, а в мыслях только одно: где бы разжиться на что поесть. И как было в первую кражу, так и теперь: смотрю, развешано белье.

"Помоги, Святителю отче Николае!"

Огляделся кругом — ни души! Схватил с веревок, что под руку попало, и ну бежать! И не успел я пробежать и десятков трех-четырех шагов, как за мною, слышу, погоня:

"Держи его, лови его!"

Оглянулся — бегут за мною человека четыре, и как будто и городовой с ними. Я поддал ходу, они тоже; я бегу что есть духу, стали будто отставать, а все же бегут.

"Святителю отче Николае, выручай! В рубль тебе, как разживусь, свечку поставлю!"

Смотрю — лесок, Я — в него. Ну, думаю, спасся! Ан нет: весь лесок переплюнуть — несколько деревьев и ни одного куста, а за леском опять чистое поле... Слышу — гонятся. Бегу дальше, уж и духу не хватает. Опять взмолился я Угоднику: "Спасай!"

Глядь: вблизи леска туша огромной палой лошади; туша почти еще целая, только один бок выеден собаками и зияет огромной дырой... В голове мгновенно мысль: лезь в тушу!.. Росту Я малого, а дыра большая: во мгновение ока нырнул я туда; и чего ж там, Господи, я натерпелся, того и высказать невозможно. Ну, одно слово — падаль и вся ее мерзость! Вспомнить тошно!.. Слышу: погоня промчалась мимо... Посидел я в туше с полчаса, думаю — не выживу, задохнусь, да ивмерзости-то я весь... Прислушался — тихо... Начал вылезать, и только это я нос высунул, так чуть было не ослеп от великого света, которым меня ударило прямо в глаза; и в свете этом кто ж, думаете вы, стоит? Сам Святитель Христов Николай в полном облачении, как его на иконах пишут. Стоит он у туши, смотрит на меня и говорит:

"Ну, говори, Александр, хорошо ли тебе в туше было?"

Трясусь от страха и едва выговорить могу: "Ой, и смрадно же было!" "Вот так-то смраден Богу и мне грех твой! — сказал мне Святитель. — Вылезай же теперь да смотри ж, вперед не греши!"

Промолвил он слова эти и стал невидим... Чуть не помер я тогда со страху,.. Опомнился, одумался... Поблизости болотце было — обмылся, как мог, и пошел обратно другой дорогой в город.

И долго я после того не воровал, а потом раз не вытерпел и попался. Меня судили и присудили в тюрьму; в тюрьме-то и вас мне Господь послал, в тюрьме и чахотка у меня объявилась. Отсидел я свой срок и вышел на свободу гол, как сокол, да еще больной, и стал голодать пуще прежнего. Попробовал просить милосты­ню, да просить не мастер — подают плохо: поешь кое-чего на выпрошенное, только чтобы не подохнуть, а на ночлежку не хватает. Спасибо, теплое время стояло, так я на островах под мостами заночевывал... И вот ночевал я раз под мостом на Черной Речке. Утром, чуть зорька, — есть хочется, а в кармане ни гроша ломаного. Выглянул из-под моста, а там идет какая-то модница, в руках маленький мешочек, а я уж знаю, что в нем такие-то деньги носят. Я наце­лился из-под моста прямо к ней — хвать за мешок и стал вырывать; и только я его коснулся, как хлестнет тут из меня горлом кровь фонтаном, так я тут же, как сноп, на панель и свалился. И что ж вы думаете? Добрая та душа не за городовым, а за извозчиком, и на нем сама привезла и сдала в Обуховскую, где теперь и помираю. Не велел мне Святитель воровать, не послушался, а теперь — крышка!"

Такова повесть об Александре Годалове, что довелось мне слышать из уст Елены Андреевны. Не верить ей я не могу: поверь же ей и ты, дорогой мой читатель! О Святителе же Николае, на время отложив свой сказ про Елену Андре­евну, я поведаю тебе нечто еще не менее дивное.

II. "Николай-Подкопай"

В беседе как-то раз с оптинским настояте­лем, архимандритом Ксенофонтом, я сообщил ему повесть Годалова.

— А вы, — спросил меня о. архимандрит, —не слыхали об одной московской церкви, что зовется в просторечье "Никола-Подкопай?"

Я отозвался незнанием.

— Ну, так послушайте же, что я вам расскажу. Было это в начале прошлого столетия, после, кажется, француза. В церкви этой, которая тогда называлась просто Никольской, в великом почитании была чудотворная икона Святителя Николая. Церковным старостой в этой церкви был богатый купец, фамилии его теперь не упомню; был он по-старинному верующим, как веровали когда-то наши деды, что строи­ли русскую землю, а к Святителю Николаю и к Его чудотворной иконе питал особую любовь и веру. И было у него правило — читать Святителю каждый день акафист, и правило это он совершал неопустительно... Жил купец этот богато, вел обширную торговлю, и все у него шло и по торговле, и по дому хорошо, как нельзя лучше, пока не постигло его тяжелое испытание: доверился ли он кому-то, кто его обманул, или по какой другой причине, но только дела его сразу пошатнулись и вся его торговля быстро покатилась под гору: совсем разорился купец. И стал купец тот плакать и жаловаться Святителю Николаю; читает ему акафист, а сам плачет:

— Святителю, отче Николае, помоги! Почто ж ты меня оставил? Я ль тебе не веровал? Я ль тебе не молился и не служил? А теперь должен идти по миру — почто ж ты меня оставил? — Плачет он и молится так и все взывает к Святителю о помощи.

И вот ночью, после усиленной молитвы, видит он сон. Приходит к нему Святитель Николай и говорит:

— Я пришел помочь тебе за твою ко мне любовь и веру. На иконе моей, что в вашей церкви, риза золотая и много драгоценных каменьев: сними ризу с каменьями, продай их и начинай опять торговать; а как разживешься, сделай на икону новую ризу, чтобы была точь-в-точь как старая. Это и будет тебе от меня помощь.

Смутился купец: не прелесть ли вражия?

— Как же, — говорит, — могу я это сделать? Первое — это святотатство, а второе — как снять? Днем — народ, а ночью храм заперт.

— А ты, — отвечает ему Святитель, — приди ночью да под стену, что против моей иконы, и ПОДКОПАЙ, а в подкоп пролезь, да и сними ризу.

Проснулся купец; подушка вся мокрая от слез. Дивится сну, радуется, а не знает, верить ли сну или не верить... Опять молится, опять плачет. И снова является ему в сонном видении Святитель и опять те же слова говорит.

— Не могу, — говорит купец, — в ворах я никогда не был.

— Воровства тут, — говорит Святитель,— никакого нет: икона моя, и ризе я хозяин. Делай так, как я говорю.

И в третий раз явился Святитель во сне купцу, и вновь повторил свой приказ. И по третьему уже разу решился купец поступить, как велел ему Святитель: подкопался ночью под стену, пролез в храм, снял с иконы ризу с каменьями, принес домой, каменья вынул, золото слил в слиток; продал золото и каменья, выручил большие деньги, опять завел торговлю — разжился пуще прежнего. Как встал купец опять на корень, приходит к батюшке-настоятелю и говорит:

— Пришел я к вам, батюшка, сказать, что есть у меня усердие новую ризу на Святителя соорудить. Благословите!

— Бог, — говорит, — благословит добро творить, а дело это доброе. Какую ж ты хочешь сделать ризу?

— А такую же, — отвечает, — как старую, чтобы точка в точку была и рисунками, и каменьями, чтобы и отличить было нельзя от настоящей.

Ну, к чему ж такую же точно? Ты бы иного какого-нибудь фасона.

Нет уж, благословите как хочу: таково мое усердие.

Пришлось благословить: человек богатый, а у богатого свои фантазии. Поделали ризу. Заказал купец по этому случаю торжественный молебен, созвал весь приход. Перед самым молебном стал мастер прилаживать новую ризу к иконе, а народ смотрит и удивляется: накладывают новую ризу на старую, а она точно такая же, как и старая, и старую не снимают; что такое — понять не могут... Приладил мастер ризу, отпели молебен с акафистом Святителю, стали подходить ко кресту, а купец встал около батюшки и около иконы, да и говорит вслух всего народа:

— Обождите, батюшка, и благословите мне добрым людям слово сказать!

— Говори.

И поведал тут купец православным чудо-чудное, что сотворил ему своею милостью Святитель Николай: как трижды являлся ему во сне, что говорил и что он, купец, по слову Святителеву сделал... И опять дивится народ и недоумевает: не сошел ли купец с ума? Старая риза цела, на старую новую одели — все это видели, — про что ж он сказывает? А купец плачет, слезами обливается, кланяется народу в ноги и говорит:

— Вижу, не верите вы мне. Ну, — говорит, — мастер, снимай с иконы твою ризу!

Тот снял, а под новой ризой-то старой и нету... Можете себе представить, что тогда в храме том было?! С тех пор храм тот в Москве и зовется — Николай-Подкопай.

Этот рассказ я слышал от архимандрита Оптиной пустыни о. Ксенофонта. Писал о нем архиепископу Никону, моему издателю; он ответил: "Прежде чем печатать, надо будет подробную о сем справку навести". Прошел с месяц, смотрю — мой рассказ уже напечатан в "Троицком Слове": по справке, значит, все, как я писал, верно оказалось... Да я, открыто признаюсь, и без всяких справок сразу этому в устах преподобного оптинского аввы всем сердцем поверил: есть ли у Бога и Святых Его что-либо невозможное?..

III. Смертник Илларион

Одним из дел тюремного благотворения, которым с такою любовию отдавалась душа Елены Андреевны, было чтение арестантам Слова Божия и всего, что могла дать духовная и светская литература полезного для души в не заглохшем еще стремлении ее к высокому при свете Христовой веры и учения Православной Церкви.

"Приехала я раз, — сказывала нам Елена Андреевна, — в тюремную больницу в Крестах^[217], привезла с собою книжечки и нательные крестики, чтобы надеть их на тех арестантов, у кого их не было и кто бы от них не отказался. Меня там хорошо уже знали, и я всех знала; отношения у нас были дружелюбные, доверчивые. Трудно это с арестантами, но так уже Бог помог⁴ за молитвы старцев... Вхожу, поздоровались. Сажусь беседовать и читать и вижу: иа больничной койке лежит новый, незнакомый мне больной арестант, больной и в кандалах, стало быть, особо важный преступник — лицо суровое, мрачное, но интеллигентное... Окинул он меня неприязненным взглядом и тотчас отвернулся лицом к стене. Лицо его и весь его вид, особенно же кандалы на больном, — все это произвело на меня сильное впечатление...

О чем вела я тогда беседу, что читала, того теперь не помню, помню только, что Бог помог и все было хорошо.

После беседы я увидела, что привлекший мое внимание арестант уже не к стене лежит, а смотрит в мою сторону, и лицо его показалось мне менее сумрачно-враждебным... Стала я раздавать крестики: просит тот, просит этот — все просят, крестов ни у кого из арестантов не оказалось. Подошла я и к этому арестанту, несмело подаю ему и хочу надеть на него крестик, а сама думаю: вот отвернется или что грубо-кощунственное скажет! А сама сердцем за него молюсь. Не отвернулся, но ничего не сказал, и я ему надела крестик на шею...

Прошло сколько-то времени. Приезжаю опять туда же. Того арестанта, смотрю, нет. Спрашиваю, где он. Отвечают, что его перевели в одиночную, что был над ним суд и его за политические преступления и за убийство пяти человек осудили на смертную казнь.

— Уходя, — говорят мне, — велел вам сказать, что крестика вашего с себя не снял, и просил, не можете ли вы похлопотать, чтобы вам разрешили с ним свидание: он очень бы хотел вас перед смертью видеть!

Страшно на меня подействовало это сообщение, и я решила, с Божией помощью, как бы ни было это трудно, добиться с ним свиданья.

Разрешение это было дано, и тут я узнала, что имя ему Илларион, что его долго разыскивали и что он наконец был захвачен на квартире своей родной сестры, где, при аресте его полицией и жандармами, стрелял и, попав в живот своей беременной сестры, убил в ней ребенка. Это и было его пятым убийством. Словом, из всего было видно, что он был тяжкий преступник, что смертная казнь была для него вполне заслуженным наказанием, и тем не менее сердце мое влеклось к нему, чая и в его душе увидеть восстановление образа Божия.

Когда меня ввели в одиночную камеру, где заключен был Илларион, то вслед за мною захлопнули и заперли на замок входную дверь, оставив меня с ним с глазу на глаз. В первое мгновение мне стало страшно и я едва не раскаялась, что пошла на это свидание. Осмотрелась и вижу, что Илларион, скованный по ногам и при входе моем лежавший на койке, начал вставать и уже спускает ноги, лязгая кандалами... Жутко мне стало...

— Спасибо, что пришли! — услышала я голос. — А я боялся, что не придете. Спасибо! Я ведь креста вашего не снял: вам передавали это?

— Передали!

— Спасибо и им! Вы уже, вероятно, знаете, что я присужден к смертной казни и дни мои сочтены. Скажите, вы ведь все так хорошо тогда там, в больнице, толковали — не растолкуете ли мне, что означает сон, который здесь я видел? Вижу я, что я где-то, в каком-то чрезвычайно грязном месте — не то в болоте, не то еще где-то того хуже, и весь я измарался, ни одного не осталось у меня места на теле не грязного, только ноги мои остались белы. Что бы это значило? Не понимаю, но чувствую, что сон этот к чему-то: такое уж он сильное по себе оставил впечатление. Не растолкуете ли вы мне его?

И почувствовала я, что в разрешении этого вопроса заключено нечто чрезвычайно важное для души Иллариона и от правильности его толкования — не по своему человеческому ограниченному пониманию, а по внушению свыше, зависит, быть может, даже крупный поворот этой озлобленной и грешной души от тьмы к свету, от диавола к Богу. Так же мгновенно, как в голове у меня мелькнула эта мысль, сердце мое с молитвой о вразумлении обратилось к Богу...

— Я думаю, Илларион, — ответила ему я, что сон этот дарован вам свыше, чтобы показать вам, что, как бы вы ни были грешны перед Богом и людьми, но и для вас есть милосердие Божие, при условии, однако, уже начавшегося вашего к Нему покаянного обращения вы ведь не сняли с себя данного вам креста. На ногах ваших, даже во время вашей болезни, лежали железа оков, причиняя вам тяжкое страдание, и вот ноги ваши, как очищенные страданием, и показаны вам были белыми.Не назначенали вам свыше смертная казньи ее муки в конечное очищение, как крест благоразумному разбойнику, чтобы и вам с ним вместе быть в раю? Скажите только, тоже с ним вместе, то, что и он, — сперва: "Я осужден справедливо, потому что достойное по делам моим приемлю", а потом: "Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем!"

Говорю я ему это, а сама едва удерживаю рыдание к горлу подступившего неизъяснимого сердечного умиления, почти восторга. Взглянула на Иллариона, а у него по бледным щекам тихо скатываются две слезинки, как две крупные жемчужины... Он склонил голову и на мгновение молча задумался.

— Вы правы, — промолвил он. — Мне надо пострадать, надо искупить все зло, что я наделал. Спасибо вам: вы великое для меня дело сделали — вы новый мир для меня открыли. Жить мне теперь не для чего на земле, а что осталось в моем распоряжении от жизни, то надо отдать на крест последнего, предсмертного страдания. Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем".

— Вы, конечно, поймете, — обратилась ко мне и к жене Елена Андреевна, — что тут произошло в моем сердце. Я могла бы чрез митрополита Антония ходатайствовать о помиловании Иллариона, о замене ему смертной казни Другим наказанием, но у меня в то время даже и помысла о том не явилось: так сильно было Действие внушения свыше о великой тайне искупления души временным страданием тела ради вечного ее блаженства, что язык не повернулся бы сказать об этом Иллариону.

А он тем временем продолжал: "Я не подам теперь обычного в моем случае прошения о помиловании. Попросите ко мне тюремного священника: мне надо очистить душу покаянием и принять, если буду удостоен, Святые Тайны — только бы удостоил Господь!.. И еще к вам последние две просьбы: первая — молитесь за меня! А вторая — есть у меня невеста. Она не знает ни моего настоящего имени, ни моего преступного прошлого. Я бы хотел ее видеть перед смертью и попросить прощения за все зло, что причинил ей и своей любовью, и своими делами. Не откажите же в этих последних просьбах умирающему!"

— На этом мы обнялись оба в слезах с Илларионом и простились навеки, до встречи в вечности. Прошу и вас обоих, — обратилась к нам Елена Андреевна, — молиться за душу раба Божия, на кресте покаявшегося благоразумного разбойника Иллариона.

— Что же сталось с его невестой? — спросили мы. — Видели вы ее?

— Видела. Обыкновенная, простая девушка. Я ее нашла и передала ей последнее желание того, кто считал себя ее женихом, и вручила ей разрешение на свидание с ним. Они, я знаю, виделись, но, судя по тому впечатлению, которое она произвела на меня после свидания (я ее тогда видела), я не думаю, чтобы ее озлобленное сердце могло бы когда-либо простить осуждение Иллариона осудившим его. Она мне показалась страшной в своей окаменелой ненависти. Спаси ее, Господи!

По слову Елены Андреевны, мы с женой поминаем на молитве о упокоении раба Божия Иллариона.

Помяни его и ты, дорогой мой читатель!