Сказание одного из наших богомудрых о монахе савватии и иеродиаконе филарете

Заходил сегодня один из наших богомуд­рых.

— Какие люди были прежде, а какие теперь стали! — сказал он к разговору. — Какие тог­да были монахи, а мы-то!.. — и он горестно махнул рукой. Я подумал с еще большей горе­чью: если ты про себя так говоришь, батюшка, то мы-то что тогда?..

А он продолжал:

— Уж не будем поминать наших почивших старцев — это были при жизни чудотворцы, — возьмем рядовых монахов: ну хоть Савватия, иеродиакона Филарета больничного — это все почти наши современники, трудники монашес­кого подвига 80-х годов только что кончивше­гося столетия: не более тридцати — сорока лет нас от них отделяет, а насколько выше они сто­яли в подвиге даже лучших из нас, теперешних! И каких зато они откровений удостаивались! Нам о таких и думать не приходится... Вот рас­скажу вам об одном из таких откровений. Скон­чался преподобно и праведно иеродиакон Фи­ларет, при жизни с необыкновенной любовью несший послушание в больнице, но немало страдавший от клеветы человеческой. О. Савватий его очень любил и горевал, что лишился в нем сердечного себе друга. И вот занездоро­вилось как-то о. Савватию; прилег он на ска­меечке у себя в келье, заснул и видит такой сон: вошел он будто бы в святые ворота неизвестно­го ему монастыря, а в монастыре том три хра­ма. Захотелось ему осмотреть этот монастырь. Сначала он направился в тот из храмов, кото­рый был от него направо, подошел к нему да у входа остановился, боясь войти туда, и стал прислушиваться. Вдруг слышит, что внутри храма кто-то разговаривает. Сотворил о. Савватий молитву; ему ответили: аминь! Он вошел, но очутился не в храме, как предполагал, судя по внешности, а в какой-то келье, в которой си­дело три молодых монаха в подрясниках и ша­почках наподобие афонских, каждый за малень­ким столом с письменными принадлежностями. Комната имела вид канцелярии.

Монахи разговаривали о том, какую пользу приносит усопшим поминовение, при этом они вспоминали некоторые места из Св. Писания, из св. Отцов, поминали они в разговоре и сло­во св. Григория Двоеслова, и других.

— Какой это монастырь? — спросил о. Савватий.

Ему ответили:

— Симонов.

— Что же это за храм направо стоит? — продолжал он спрашивать. — И почему около него такая зелень и деревья в цвету, тогда как везде зима?

(О. Савватий сон свой видел в ночь с 29-го на 30 января 1886 года.)

— А в этом храме, — отвечают ему, — при­вносится бескровная Жертва за души новопрес­тавленных. Милосердием Божиим усопшие получают от поминовения великую пользу: грешникам прощаются грехи их, а праведни­ки получают большую благодать.

Такое рассуждение молодых монахов очень понравилось о. Савватию, и он сказал им:

— Вот у нас недавно умер очень хороший и близкий мне человек...

— Это вы про о. Филарета говорите? — спросили они его.

— Да, про него.

— А не хотите ли вы его видеть?

Сердце о. Савватия так и замерло от радости.

— Да, я бы желал! — сказал он робко.

Тогда тот из монахов, который казался по­старше, сказал младшему:

— Доложите, что желают видеть о. Фила­рета.

Тот пошел и, возвратившись очень скоро, позвал о. Савватия следовать за ним. Ввел он его в соседнюю комнату, внутри которой на­ходилась лестница, с которой как раз в это вре­мя сходил юноша лет восемнадцати, в светлом стихаре.

— Вам о. Филарета? — спросил он о. Сав­ватия. — Пожалуйте за мной!

Они пошли вверх по очень крутой лестни­це, и о. Савватий, несмотря на свою обычную боль в ноге, которой он страдал издавна, не чувствовал ни боли и ни малейшей усталости и шел, как будто по воздуху.

Долго поднимались они, пока не достигли опять какого-то храма огромных размеров, с необыкновенно высоким куполом. Храм был круглый, и в нем иконостаса не было. Под ку­полом были видны лики святых, расположен­ные группами, как будто на облаках. Между ними о. Савватий рассмотрел лик мучеников, лик святителей, преподобных и других святых, от века благоугодивших Господу... Внизу под ними был виден ряд икон, а наверху, несмотря на отсутствие окон, изливался откуда-то нео­бычайный свет. О. Савватий остановился в не­мом восхищении перед этим дивным светом и видит, что все изображения святых внезапно ожили, начали двигаться и беседовать между собою.

Это крайне поразило о. Савватия.

— Вы о. Филарета ищете? — спросил его кто-то из них. — Его еще здесь нет. Ему гото­вится место с праведниками и юродивыми.

Тогда о. Савватий, обратясь к своему спут­нику, шепотом спросил его:

— Разве он лишен монашества?

— Не лишен, а еще повышен, — отвечал он.

Пошли они дальше и, повернувши напра­во, вошли уже в настоящий храм, которому тот храм служил как бы преддверием. Оба храма эти были соединены аркою. Боковых приделов там не было. Везде горели лампады. Кругом храма шли хоры.

О. Савватий стал глядеть на иконостас, но, заметив, что проводник его смотрит кверху в противоположную сторону, быстро повернул­ся и, взглянув туда же, увидал на хорах о. Фи­ларета.

— Филарет, ты ли это? — воскликнул он.

Я, — ответил, кланяясь ему, о. Филарет.

Лицо у о. Филарета было очень веселое; одет в светлый стихарь, перекрещенный орарем. Сто­ит, опершись обеими руками на перила хор, и, держа в руках бумажный свиток, ласково смот­рит на о. Савватия.

— Можно ли мне с тобой повидаться? — спросил о. Савватий.

— Можно! — сказал, улыбаясь, о. Филарет.

Стал искать о. Савватий лестницу, чтобы

подняться на хоры, но лестницы не оказалось. И говорит он о. Филарету:

— Где ж к тебе войти?

— Входи, — ответил о. Филарет, — я помо­гу тебе.

Думая, что он ему подаст веревку, о. Сав­ватий спросил его: "Почему же здесь нет лест­ницы? Как же ты-то взошел сюда?"

— Меня вознесли сюда, — ответил о. Фи­ларет, — клеветы человеческие. Прежде я стоял там же, где и ты теперь стоишь.

И лицо о. Филарета из веселого вдруг сде­лалось печальным.

И только о. Савватий успел помыслить в сер­дце своем: Филарет, ты был при жизни так ми­лостив к клеветникам твоим! — а уже о. Фила­рет в ответ на эту мысль говорит:

— Я всегда сожалел и прежде о тех, кото­рые клевещут, а теперь и еще более того жа­лею о них. Теперь я на опыте узнал, что клеве­та на брата вменяется клеветнику в тот же самый грех, в котором он оклеветал брата. В этом же грехе он и осудится, если только не покается.

И опять подумал о. Савватий: Филарет, у тебя столько было любви к ближнему! И на эту мысль опять Филарет ответил ему:

— Только здесь и можно узнать, какое ве­ликое воздаяние бывает от Господа за любовь и милость к ближнему. Вам, сущим еще на зем­ле, и понять этого невозможно!

— Хорошо ли тебе? — хотел было спросить его о. Савватий. А тот молча уже развернул свиток, который держал в руках, и о. Савва­тий прочел написанное там большими блестя­щими буквами:

"Праведницы во веки живут, и в Господе мзда их".

При конце каждой строчки божественных слов этих стояло по золотой, ярко сиявшей звез­дочке.

Тут как будто на хорах отворилась дверь, и о. Филарета кто-то позвал, и он, поклонив­шись, удалился.

На этом о. Савватий проснулся.

Болезни, которую он чувствовал, ложась спать, как не бывало; больные ноги стали как здоровые. Душа его была преисполнена неизъ­яснимой радости и восторга.

Такое-то вот сказание слышал я сегодня от одного из наших богомудрых, удостоивших посетить наше пустынножительство.

И хотел было я предложить ему вопрос: мож­но ли каким бы то ни было снам верить? Но не предложил, ибо и моя душа была преисполнена неизъяснимой радости и восторга.

 

Апреля

Видение в Шамординой. О.Памва, простец оптинский, и протоиерей о. Александр Чагринский (Юнгеров). "Христианин" и мужик.

"Антихриста дождемся"

Давно не заглядывал в свои записки: все это время был занят приготовлением к печати ру­кописи своей "Святыня под спудом" и разбо­ром старых писем. Много их накопилось за пос­ледние годы; многие из них обречены на уничтожение, но есть такие, с которыми не толь­ко жаль расстаться, но хочется их перенести даже на страницы моего дневника, чтобы как-нибудь не затерялись...

Вчера к нам заглянули и чай пили у нас о. Нектарий, о. Варсис и о. Памва. О. Варсис слу­жил на днях в Шамординой. Его сестра ездила в Петербург, в Иоанновский монастырь, верну­лась на днях обратно и заказывала у себя, в Ша­мординой, заупокойную обедню по о. Иоанне Кронштадтском. За "Херувимской" одна боль­ная монахиня внезапно увидела о. Иоанна, ко­торый вместе с великим входом вошел в алтарь царскими вратами. Монахиня закричала:

— Батюшка, возьми меня!

К ней подбежали, думая, не случилось ли с ней чего.

— Да разве вы не видели батюшки? — изу­милась она. — Ведь вот он, только сейчас во­шел в алтарь!

Раньше ничего подобного с этой монахиней не случалось. О. Памва — один из простецов оптинских; старик, годам к семидесяти; уроженец самарс­ких степей. Много он мне рассказывал про их­него самарского о. Александра (Юнгерова), протоиерея, кончившего земную жизнь свою в Чагринском женском монастыре. По рассказам о. Памвы, да и по другим, в разное время дохо­дившим до меня слухам, истинно великий был это пастырь словесных овец Христовых. Это он направил о. Памву в Оптину.

— По грехам твоим, — говорил он о. Памве, — давно бы тебе надо было гореть в геенне, да сердцем-то ты прост, и за то милует тебя Гос­подь. Только бросай, брат, свои скверные дела, рассчитайся с миром и иди в Калужскую губер­нию, в Оптину пустынь; там поработай Госпо­ду и обители, сколько сил хватит, и, Бог мило­стив, спасешься. Прост ты и неграмотен, этим ты не огорчайся: таким Господь тайны Свои от ­ крывает, а от премудрых и разумных скрыва­ет. Увидишь ты и блаженное царство жизни бу­дущего века, и муку вечную — много такого даст тебе Господь видеть, о чем грамотные и в уме не содержат...

— И все это, — обращаясь ко мне, сказал о. Памва, — я видел, да и теперь, братец ты мой, вижу.

— Что же ты, о. Памва, видишь?

— Бесов вижу, все козни бесовские вижу... Мне и о них о. Александр сказывал, что я их буду видеть: вот и вижу.

— Какие они? — спросил я о. Памву.

— Ну, братец, — сказал он, — о них луч­ше тебе не знать и не спрашивать.

— А что?

— Больно гнусны уж! Я, бывает, их и вижу, да и не рад, что и вижу. И силу ж они теперь забрали над миром! Несдобровать миру!

— А крест-то на что?

— Крест?! Крест, братец ты мой, сила неодоленная там, где кресту веруют и по кресту живут. А в миру, братец ты мой, как живут-то теперь? В миру живши, не кресту теперь служат, а диаволу и всей похоти его. В миру, братец ты мой, не Христа теперь на помощь призывают, а диавола зовут. Вон, мужики мимо гостини­цы о. Пахомия дрова в Козельск на станцию возят; послушай-ка, кого они все поминают? Да все "его" ж! Прежде хороший крестьянин что бы ни делал, все — "Господи Иисусе Христе" да "Господи Иисусе Христе". Потому-то он и был "христьянин", что Христа поминал. А те­перь он стал мужик, да не простой мужик, а вражий, а все потому, что к каждому слову или "врага" поминает, или мать позорит и прокли­нает. Враг-то сам по себе, без зову бы не при­шел и не мог бы прийти — ему благодать кре­щенская доступу бы к человеку не дала, — ну, а ежели самовольно "самосильно" зовут его? Ну, тогда он тут как тут, с нашим, значит, удо­вольствием! И стал, братец ты мой, мир теперь уже не Божий, а вражий... Мне покойный о. Александр еще годов с двадцать тому назад сказывал, что антихрист в миру одной ногой уже стоит, а другую заносит: скоро, значится (о. Памва говорил не "значит", а "значится"), придет время ему и на царство поступать; не миновать — дождемся!

— Если не покаемся, — возразил я.

О. Памва махнул рукой:

— Ну, этого-то вряд ли дождемся!

Много разных чудес из своей сокровенной жизни сказывал мне простец о. Памва, но мое сердце больше всего задели его слова об анти­христе. Протоиерей о. Александр Юнгеров, про­славленныйсвоей богоугодной жизнью и про­зорливостью во всем Саратовском и Самарском Поволжье, я, человек книжный, и сын простого народа, когда-то пахарь, а теперь монах-духовидец, — и все мы троеодномысленны:

Антихриста дождемся!..

Да, дождемся, если не обратим сердец наших к покаянию и не принесем плодов, его достой­ных.

 

Апреля

"Будем записывать! 1905-й год в России и на Афоне. Записки моего приятеля: Иерусалимские впечатления; великая суббота в Иерусалиме

Дождемся ли мы антихриста, или не дождем­ся, про то Бог весть, а дело свое делать нужно. Вложил мне Господь в руки перо, посадил на берегу Божьей реки, у ограды Оптинской: пиши, раб Божий Сергий, записывай все, что, как Божий дар, в часы твоей молитвы внесет река в раскинутые мрежи. Будем записывать!

Эти дни что-то потише стало в нашем доме. И в самой Оптиной народу поменьше, особен­но из так называемой "интеллигентной публи­ки": можно подольше беседовать со своими за­писками.

Вот, передо мною лежат записки с Афона одного сердечного моего друга по вере и общим христианским упованиям. Писаны они были им в виде дневника в памятный 1905-й год. Долго год этот будут помнить и Афонские иноки, и русские люди! Недаром мы — родные братья по духу с Афоном.

— "Возьмите", — говорил мне мой друг, — "эти записки и делайте с ними, что хотите. У меня они пропадут, а вам, быть может, для чего- нибудь и пригодятся".

Вот дошел теперь черед и до этих записок.

Приятель мой был торговец и в 1905-м году ушел на старый Афон искать "небесного Иеруса­лима". Теперь он опять торговец, но любви к доб­рому монашеству не утратил и, когда есть время, наезжает в Оптину помолиться Богу, поговеть, побеседовать со старцами, поплакать со мною о том, что было и что стало на земле родной...

Хороший человек; святая душа!

Записки его охватывают период времени от 20-го марта 1905-го года по 30-е мая 1906-го.

Тогда на Афоне тряслась земля^[42], а у нас — великое русское царство.

Знаменательное совпадение!

"Господи, благослови!"

Так начинаются записки моего друга.

"Сего 1905-го года, марта 20-го дня, в вос­кресенье, выехал я в Киев, где на Благовеще­ние приобщался Святых Христовых Тайн. В тот же день выехал в Одессу, откуда 29-го марта, на пароходе "Лазарев", отправился через Кон­стантинополь в св. град Иерусалим.

В пути я обрел себе двух компаньонов, од­ного из Кимр, а другого из Одессы — оба про­стосердечные, хорошие люди, с которыми мы безпечально совершили путешествие до самого Иерусалима. Море было поразительно хорошо.

Константинополь дивно прекрасен по мес­тоположению, но за то население его — это не­что невыносимое по внешней грязи, производя­щей удручающее впечатление. Если бы не подворье Афонских монахов, то добром бы и не помянуть мне Константинополь.

Попутные города не лучше.

10-го апреля 1905 года, на Вербное воскре­сенье, в 6 часов пополудни мы прибыли в свя­той град Иерусалим. На другой день с нераз­лучными своими спутниками отправился в желанный великий и святой храм Воскресения Христова, где Голгофа, где гроб Господень, откуда "возста Господь, яко от чертога".

Сердце билось и трепетало, как голубь кры­льями...

Но, увы, уже на пути к храму, чувства мои были парализованы частью утомлением от большого морского переезда, но больше обста­новкою того пути, по которому пришлось идти к храму: гул и гам от крика и говора всевоз­можных народностей, со всего света собравших своих представителей в этот духовный центр всего мира, рев ослов и других животных; вид калек и грязных, нахальных нищих, назойли­во требовавших подачки; улицы, грязные, уз­кие, усеянные грубыми и грязными торговца­ми разной мелочи и полуживыми бродячими собаками — все это расхолаживающе и угнета­юще подействовало на мою впечатлительность, и, входя в храм, я уже не испытывал чувств ни­каких.

В храме опять грязь греческого неблагого­вейного хозяйничанья, жадность проводников — умиления как не бывало. Наш проводник, желая поскорее от нас отделаться, чтобы зах­ватить новую партию паломников в добычу, толкал нас чуть не по шее, заставляя на рысях прикладываться к показываемой святыне. Это переполнило чашу нашего терпения, и мы ушли с горечью, чуть не плача от разочаро­вания.

На другой день — другое искушение. При­шли в храм и пожелали в нем остаться на ночь. Турецкая стража на ночь запирает его от 8 ве­чера часов до 3 или 4 утра. На меня и на моих спутников напал сон, и нам предложили ус­нуть на хорах, где были разостланы грязные ковры с грязными тюфяками и подушками. Не более двух — трех часов пролежали мы на них, и набрались такого множества всевозможных насекомых-паразитов, что потом долго от них не могли отделаться.

Но всем искушениям настал конец перед неописуемым величием и силой впечатления дня 16-го апреля, Великой субботы, во время так называемой "Благодати", схождения святого огня, благодатно сходящего свыше на Гроб Господень. Собственно говоря, по торжествен­ной праздничности этот день в Иерусалиме и есть Пасха: к этому-то именно дню и стекаются паломники со света: кто ревнитель благочестия, кто ради праздного любопытства или приклю­чений и сильных ощущений — словом, люди всякого сорта и всевозможных национально­стей.

Уже со страстной пятницы город кипел на­родом; улицы и без него тесные, стали непрохо­димы; в воздухе шум и гомон стояли невообра­зимые...

Храм еще с вечера на субботу был оцеплен турецкими войсками и постепенно наполнялся народом, заблаговременно покупавшим себе места, ценою от 50 коп., на наши деньги, до 10 рублей.

Мы решили идти в храм в субботу в 9 часов утра. В нашей миссии нам было объявлено, что служба в Воскресенском храме перед "Благода­тью" начнется около часу дня. Народ огромны­ми толпами направлялся к храму. Лавки все были закрыты. Близ храма народу было — пуш­кой не прошибешь. Солдаты турки отгоняли народ плетьми, но и это мало помогало — на­родная волна все приливала и приливала.

...Что будет дальше? Как нам пройти?.. Господи, благослови! — и мы нырнули в тол­пу, как в океан, который нас, на гребне своей волны, вынес в самый храм.

На наше счастье, по милости Божией, еще оставались продажные места для присутствования в храме на богослужении. Мы заняли места в первом ряду, близ Кувуклии, но турец­кая стража схватила нас за шиворот и вытол­кала в главный храм. В главном храме нас ожи­дала та неприятность: там паломники спихнули нас с передовых позиций. Показное смирение ус­тупило место грубому эгоизму; каждому было дело только до самого себя. Повсюду слышалась брань; все толкались. Но, к радости нашей, то не были наши русские паломники, а греки и дру­гие иностранцы. Эти без всякого стеснения го­товы дать по шее, лишь бы самим занять место поудобнее.

Тяжело было бороться за место, да и жара к тому же стояла невыносимая, но нечего было делать — надо было держаться до часу начала богослужения, до получения благодатного огня, этого великого чуда милости Божией.

С двенадцати часов дня греческое духовен­ство начало готовиться к богослужению. Нами и всеми присутствовавшими стало овладевать лихорадочное нетерпение. И, Боже милости­вый! — что только тут начало твориться с ара­бами, коптами и абиссинцами — с темнокожи­ми нашими единоверцами! Такой поднялся топот и гомон, что этого и передать невозмож­но... От такого неблагочиния состояние моего духа понизилось еще на несколько градусов. Впору было уйти вон из храма...

Наконец, около часу дня, патриарх в одном хитоне вошел в Кувуклию и был заперт там. Ожидание стало еще более лихорадочным. И, вдруг, шум затих, все замерло, и наступила такая тишина, что слышно было только биение одного тысячегрудного сердца всей массы на­ходившихся в храме. Минуты переживались неописуемые, неизобразимого, священного, какого-то никогда неиспытанного, духовного томления...

Около двадцати минут второго в отверстии Кувуклии показался патриарх Дамиан с пу­ком огня, и от этого огня мгновенно запылал весь храм.

Что было со мною — писать отказываюсь: такой восторг, такой подъем духа, такой тре­пет!.. Я был вне мира, где-то над землей, в надмирной вечности, в пещи огненной с тремя от­роками, неопаляемый пламенем ее седмеричного разжжения. И, действительно, я был в море огня, который не опалял и не жег, несмотря на то, что кругом меня люди совали себе его в рот, огнем крестили лицо, волосы, руки. Я и на себе самом испытал это необъяснимое, дивное свойство этого неопаляюшего благодатного огня.

Такое свойство благодатный огонь сохра­няет в себе только несколько минут, после чего становится обыкновенным, стихийным.

На первый день Пасхи Иерусалим наполо­вину опустел. Мы этот нареченный и святой день встретили в нашей миссии, по-российски, но не так восторженно-радостно, как дома: бла­годатный огонь несколько умалил красоту это­го великого дня, подавив силою впечатления все наши чувства.

"Огонь пришел Я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!"^[43].

Ты и низвел его, Господи! Он со дней Твоих земных невещественно горит в сердцах Тебе вер­ных, а вещественно — каждогодно на честном Гробе Твоем в Иерусалиме.

Слава силе Твоей, Господи!

 

Апреля