Святителя Игнатия Брянчанинова

В один из своих приездов в Оптину приходит к нам Елена Андреевна бледная, взволнованная...

— Ах, какую я сегодня ужасную ночь провела!

— Что такое, что с вами?

— Всегда я останавливалась и останавливаюсь в гостинице отца Михаила и беру маленький номерок, к которому уже привыкла, а этот раз мне дали самый большой, угловой. Он не по чину мне, и не люблю я таких, но остальные все были заняты, и мне не оставалось выбора... Помолилась я на сон грядущий, прочла все свое обычное правило, разделась, легла на диван, затушила свечку и, при свете лампадки, собиралась уже засыпать, как вдруг с чего-то мне стало страшно — почувствовала сердцем близкое присутствие нездешней злой силы. Открыла я глаза, взглянула и обомлела: весь номер наполнился бесами разной величины — и большими, и малыми, — и все эти страшилища, вид которых не поддается описанию, стали наступать на меня и лезть к моей постели. Я хочу перекреститься, хочу процесть воскресную молитву — и не могу ни руки поднять для крестного знамения, ни вспомнить слов молитвы. А чудовища хохочут страшным смехом и, глумясь над моим беспомощным ужасом, шипят змеиным шипом:

— Не можешь, не можешь, не вспомнишь!

И все ближе и ближе продвигаются к моей постели бесы... Вот они уже совсем близко, почти касаются меня... И вдруг точно тяжесть с моей руки свалилась: я перекрестилась и громко воскликнула: "Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!" — бесы мгновенно исчезли. Нервное потрясение, однако, было так велико, что я почти до самого утра заснуть не могла.

— А знаете ли вы, — спросили мы, — что это за номер, в котором вы ночевали?

— Нет.

— Это тот номер, в котором останавливался Лев Толстой, когда перед смертью приезжал в Оптину.

— Ну, тогда все понятно!

В записках сотаинника и товарища по школьному учению и по постригу в монашество Святителя Игнатия Брянчанинова, Михаила Васильевича Чихачева, записано чудесное сновидение о епископе Игнатии, переданное С.И. Снессаревой. К бывшему случаю с Еленой Андреевной оно может служить чрезвычайно яркой иллюстрацией.

"В последнее свидание с преосвященным Игнатием, 13 сентября 1866 года, — так передавала Чихачеву Снессарева, — он, прощаясь, сказал мне: София Ивановна, вам как другу, как себе, говорю: готовьтесь к смерти — она близка. Не заботьтесь о мирском: одно нужно — спасение души! Понуждайте себя думать о смерти, заботьтесь о вечности!.. 1867 года 30 апреля, в воскресенье (неделю Мироносиц), скончался преосвященный Игнатий в Николо-Бабаевском монастыре; я поехала на его погребение, совершившееся 5 мая... Невыразима словом грустная радость, которую я испытала у гроба его. В субботу 12 августа 1867 года ночью худо спала, к утру заснула. Вижу — пришел владыка Игнатий в монашеском одеянии, в полном цвете молодости, но с грустью и сожалением смотрит на меня. "Думайте о смерти, — говорит он, — не заботьтесьо земном! Все это только сон, земная жизнь только сон..." На мое беспокойство о сыне владыка сказал: "Это не ваше дело: судьба его в руках Божиих! Вы же заботьтесь о переходе в вечность". Видя мое равнодушиек смерти и исполнясь состраданием к моим немощам, он стал умолять меня обратитьсяк покаянию и чувствовать страх смерти: "Вы слепы, ничего не видите и потому не боитесь, но я открою вам глаза и покажу смертные муки".

Я стала умирать. О, какой ужас! Мое тело стало мне чуждо и ничтожно, как бы не мое, вся жизнь перешла в лоб и глаза; мое зрение и ум увидели то, что есть действительно, а не то, что нам кажется в этой жизни. Эта жизнь сон, только сон! Все блага и лишения этой жизни не существуют, когда наступает со смертью минута пробужденья. Нет ни вещей, ни друзей — одно необъятное пространство, а все пространство это исполнено существами страшными, не постигаемыми нашим земным ослеплением; они кишат вокруг нас в разных образах, окружают и держат нас. У них тоже есть тело, но тонкое, как будто слизь какая ужасная! Они лезли на меня, лепились вокруг меня, держали меня за глаза, тянули мои мысли в разные стороны, не давали перевести дыхание, чтобы не допустить меня призвать Бога на помощь. Я хотела молиться, осенить себя крестным знамением, хотела слезами к Богу, произношением имени Господа Иисуса Христа избавиться от этой муки, отдалить от себя эти страшные существа, но у меня не было ни слов, ни сил.

А эти ужасные кричали на меня, что теперь уже поздно, нет молитвы после смерти! Все тело мое деревенело, голова неподвижна, только глаза все видели и в мозгу дух все ощущал. С помощью какой-то сверхъестественной силы я немного подняла руку, но до лба не донесла — на воздухе я сделала знамение креста, — тогда страшные корчились. Я усиливалась не устами и языком, которые не принадлежали мне, а духом представить имя Господа Иисуса Христа — тогда страшные прожигались, как раскаленным железом, и кричали на меня: "Не смей произносить этого имени, теперь поздно!" Мука неописанная! Лишь бы на одну минуту перевести дыхание! Но зрение, ум и дыхание выносили невыразимую муку от того, что эти ужасные страшилища лепились вокруг них и тащили в разные стороны, чтобы не дать мне возможность произнести имя Спасителя. О, что это за страдание!.. Опять голос владыки Игнатия: "Молитесь непрестанно, все истина, что написано в моих книгах. Бросьте земные попечения, только о душе заботьтесь!" И с этими словами он стал уходить от меня по воздуху как-то кругообразно, все выше и выше над землею. Вид его изменялся и переходил в свет. К нему присоединился целый сонм таких же светлых существ, и все как будто ступенями необъятной, невыразимой словами лестницы; как владыка, по мере восхождения, становился неземным, так и все присоединившиеся в нему в разных видах принимали невыразимо прекрасный солнцеобразный вид. Смотря на них и возносясь духом за этой бесконечной полосой света, я уже не обращала внимания на страшилищ, которые в это время бесновались вокруг меня, чтобы привлечь мое внимание на них новыми муками. Светлые сонмы тоже имели тела, похожие на дивные, лучезарные лучи, пред которыми наше солнце — ничто.

Эти сонмы были различного вида и света, и чем выше ступени, тем светлее. Преосвященный Игнатий поднимался все выше и выше, но вот его окружает сонм лучезарных святителей, он сам потерял свой земной вид и сделался таким же лучезарным. Выше этой ступени мое зрение не достигало. С этой высоты владыка Игнатий еще бросил на меня взгляд, полный сострадания. Вдруг, не помня себя, я вырвалась из власти державших меня и закричала: "Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего преосвященного Игнатия и святыми его молитвами спаси и помилуй меня грешную!" Мгновенно все ужасные исчезли, настали тишина и мир. Я проснулась в жестоком потрясении... Никогда ничего я не боялась и охотно оставалась одна-одинешенька в доме, но после этого сна несколько дней я чувствовала такой ужас, что не в силах была оставаться одна. Много дней я ощущала необыкновенное чувство на середине лба: не боль, а какое-то особенное напряжение, как будто вся жизнь собралась в это место. Во время этого сна я узнала, что когда мои ум сосредоточивается на мысли о Боге, на имени Господа Иисуса Христа, ужасные существа мигом удаляются, но лишь только мысль развлекается, в тот же миг они окружали меня, чтобы мешать моей мысли обратиться к Богу и молитве Иисусовой^[218].

Верующей душе Елены Андреевны было понятно, почему именно в номере Льва Толстого, а не в ином месте было ей видение страшной сатанинской силы. Дай Бог, чтобы это понимание открылось и моему читателю!

 

 

VII. Блаженная кончина Е.А.Вороновой.

Неизреченный Огонь

Пришла, наконец, пора умирать и нашей дорогой праведнице. Месяца за три или четыре до ее праведной кончины мы с женой были в Петербурге, и, конечно, у нее на Подрезовой улице Петербургской стороны. Елена Андреевна уже была больна: к ее коренной болезни легких присоединилась грудная жаба, и наша дорогая больная по временам задыхалась и тяжко страдала. Но когда приступы болезни утихали, она была все та же любвеобильная, жизнерадостная и духом бодрая Елена Андреевна, какою ее знали и любили все ее почитатели; только от всех ее "послушаний", как она называла, между прочим, и дела своего тюремного благотворения, ей пришлось уже окончательно отступиться, передав их другим, близким е йлицам.

В Петербурге мы прожили недолго и с великой грустью распростились с дорогим нашим другом, сердцем предчувствуя, что прощание это навеки, до встречи на небесах, если удостоит Бог... Было это поздней осенью, а следующей весной она уже отошла в селения праведных, к прежде нее отошедшим старцам ее — Мефодию Псковскому и Варсонофию Оптинскому.

С начала Великого поста Елена Андреевна стала себя чувствовать очень плохо, припадки грудной жабы усилились и участились до того, что бедный друг наш, несмотря на все свое ангельское терпение, вынуждена была громко сто­нать и жаловаться Богу на нестерпимые муки. Стонет она в своих невыразимых страданиях и все причитывает: Господи, прости меня! Тяжело мне, Господи! Но я не ропщу, не ропщу я, Господи, пошли мне, нетерпеливой, терпенья!

И в таких муках она неисходно пребывала от первой недели Великого поста до Великого понедельника Страстной седмицы. В этот день, после особенно тяжелого припадка, она вся точно просветлела и говорит подруге своей зрелой жизни, с которой под одной кровлей скоротала не менее, если не более тридцати лет:

— Соня! Я умру в Великую пятницу.

— Что ты, что ты! С чего ты это взяла? Ты еще, Бог милостив, скоро поправишься, и мы с тобой в Крым поедем.

— Нет, Соня, в Великую пятницу я умру непременно.

— Откуда ты это знаешь?

— Мне это Сам Господь сказал: я Его видела. Он явился мне и сказал: "У тебя доброе сердце, так потерпи до пятницы: в день Моего распятия умрешь и ты".

— Подруга Елены Андреевны, София Ивановна Разумная, спросила, не веря слуху своему:

— Как же ты видела Господа?

— Это рассказать и объяснить невозможно: это выше человеческого разумения.

— Как сказала, так в Великую пятницу и умерла. В день крестных страданий Своих и смерти крестной Господь по обещанию Своему, взял нашу праведницу в Свои вечные обители, страдания ее приняв как искупительную жертву за те преступные души, которые ее доброму и великодушному сердцу обязаны были своим покаянием и спасением.

— У тебя доброе сердце: потерпи до пятницы.

Она и претерпела... до конца... "Претерпевший до конца, той спасется". Спасая ближнего — а ближнего она умела находить даже на самом дне человеческого греха и злобы, — она спасла и его, и себя и удостоилась части в страданиях и смерти своего Спасителя и Господа и, стало быть, в Его Воскресении.

Это ли не венец мученичества? Это ли не венец правды Божией!..

И какое для нас счастье, что мы не только были знакомы с этим земным Ангелом, но и считались ею в числе ее ближайших друзей!

За венец терпения ее и любви помилуй, спаси нас, Всещедрый и Человеколюбивый Господи!..

Она страдала до 12 часов ночи Великой пятницы, когда страдания ее прекратились. Она затихла, стала ровнее дышать; попросила все свои святыни. Положили ей крест на грудь. Она сама, своей рукой, закрыла себе глаза и больше их не открывала — и тихо опочила. Была она все время в памяти, обо всем продумывала и даже извещение о своей смерти за три дня написала. Почерк был твердый и ясный... После ее кончины пришел пристав, и, кроме носильного платья, ничего не нашлось. Скончалась она 8 апреля 1916 года.

В Летописи Серафимо-Дивеевского женского монастыря есть одно чрезвычайно трогательное и важное сказание о праведной кончине Елены Васильевны Мантуровой, сестры великого мирского послушника Преподобного Серафима — Михаила Васильевича Мантурова. Вот что сообщается в этом сказании:

"Трое суток до смерти Елена Васильевна была постоянно окружена видениями, и для непонимающих людей могло казаться, что она в забытьи.

— Ксения! Гости будут у нас! — вдруг произнесла она. — Смотри же, чтобы у нас все было здесь чисто.

— Да кто же будет-то, матушка? — спросила Ксения, ее крепостная бывшая, слуга и послушница.

— Кто? Митрополиты, архиереи и весь духовный причт.

— В день смерти Елена Васильевна опять говорила:

— Ксения! Не накрыт ли стол-то? Ведь скоро гости будут...

— Умирающая была окружена образами. Вдруг, вся изменившись в лице, радостно вос­кликнула:

— Святая Игумения! Матушка! Обитель-то нашу не оставь!

— Долго-долго со слезами молилась умираю­щая, и все об обители, много, но несвязно гово­рила она, а затем совершенно затихла. Немного погодя, как бы очнувшись, она позвала Ксению, говоря:

— Грядет, грядет!.. Вот и Ангелы, вот и мне венец, и сестрам венцы.

— Видя и слыша все это, Ксения Васильевна в страхе воскликнула:

— Матушка! Ведь вы отходите: я пошлю за батюшкой!

— Нет, Ксенюшка, погодите еще! — сказала Елена Васильевна. — Я тогда сама скажу вам.

Много времени спустя она послала за о. Василием Садовским, особоровалась и причастилась Святых Христовых Тайн...

По уходе о. Василия Ксения, видя, что Елена Васильевна вдруг вся просветилась и отходит, испуганно к ней бросилась и стала молить ее:

— Матушка!.. Тогда... нынче ночью-то, я не посмела тревожить и спросить вас, а вот вы теперь отходите... Скажите мне, матушка, Господа ради, скажите: вы видели Господа?

— Б-о-г-а ч-е-л-о-в-е-к-а-м невозможно видети: на Него же не смеют чини ангельские взирати! — тихо и сладостно запела Елена Васильевна. Но Ксения продолжала молить, настаивать и плакать. Тогда Елена Васильевна сказала:

— Видела, Ксения! — Илицо ее сделалось восторженное, чудное, ясное... — Видела — как НеизреченныйОгонь,а Царицу Небесную и Ангелов видела просто^[219]. "Видела — как Неизреченный Огонь!" Как это изъяснить человеческим языком? Недаром наш дорогой почивший друг Елена Андреевна на подобный же вопрос своей "Ксении" ответила:

— Это выше человеческого разумения!

А современное человеческое безумие вопит: "Нет Бога! Кто Его видел?.."

На то оно и безумие.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ