О чем вряд ли знают и римско-католики

Сейчас у меня в руках был 21-й выпуск жур­нала "Домашняя беседа", того же 24 мая, что и сегодня, когда записываются эти строки, но только сорок лет тому назад — 1869 года. Ров­но сорок лет исполнилось сегодня пожелтевшим страницам этим, издававшимся в конце 50-х, в 60 — 70-х годах знаменитым в то время борцом за коренные устои русской жизни Виктором Ипатьевичем Аскочевским, крепким и бестре­петным стоятелем за веру православную, за царя самодержавного, за великий верою своею и смирением народ русский. Либеральные ма­маши тех годов именем Аскочевского детей сво­их пугали, как в доброе старое время няни — букой.

Царство Небесное подвижнику русского духа!

Надо же тому быть, что вчера я окончил вы­писку в свои заметки из оптинских рукописей жития в православной вере подвизавшегося старца схимонаха Феодора, а сегодня в "До­машней беседе" я нашел выписку из свода оп­ределений непогрешимости папы, как догмата, установленного лжевселенским собором при папе Пие IX в 1869 году!

Может ли быть для ищущего вселенской правды что-либо назидательнее и любопытнее, как сопоставление друг с другом этих двух вы­писок?!

"Папа, — учат латины, — есть Божествен­ный человек и человеческий Бог. Посему никто не может судить его или о нем. Папа имеет Бо­жескую власть, и власть его неограниченна. Ему возможно на земле то же самое, что на не­бесах Богу. Что сделано папой, то все равно, что сделано Богом. Заповеди его должно испол­нять, как заповеди Божии.

Для него возможно все, кроме греха, как все возможно Богу. Только один Бог подобен папе; папа повелевает небесными и земными вещами. Папа в мире то же, что Бог в мире или что душа в теле. Власть папы выше всякой сотворенной власти, ибо она некоторым образом распрост­раняется на предметы небесные, земные и пре­исподние, да оправдываются на нем слова Пи­сания: "вся покорил еси под нозе его".

Во власть и волю папы отдано все, и никто и ничто не может ему противиться. Если бы папа увлек за собою в ад миллионы людей, то никто бы из них не имел права спросить его: отец свя­той, зачем ты это делаешь?

Папа непогрешим, как Бог, и может делать все, что Бог делает. Папская консистория есть Божия консистория, в которой он состоит клю­чарем и привратником. Никто не имеет права приносить жалобу Богу на папу или на суд, произнесенный папою. Воля Бога, а следова­тельно, и папы, который есть наместник Бога, — первая и верховная причина всех духовных и телесных движений. Папа имеет верховную власть повсюду. Он опоясан двумя мечами, то есть властвует над духовными и мирскими: над патриархами и епископами, над императора­ми и королями. Все люди на свете — его под­данные. Он все, выше всего и содержит в себе все. Что он хвалит или порицает, то должны все хвалить или порицать.

Папа может изменить природу вещей, де­лать из ничего что-либо. Он властен из неправ­ды сотворить правду; властен против правды, без правды и вопреки правде делать все, что ему угодно. Он может возражать против апостолов и против заповедей, преданных апостолами. Он властен исправлять все, что признает нуж­ным в Новом Завете, может изменять Самые Таинства, установленные Иисусом Христом. Он имеет такую силу на небесах, что из умер­ших людей властен возводить в святые кого за­хочет, даже против всех посторонних убежде­ний и вопреки всем кардиналам и епископам, которые вздумали бы тому воспротивиться^[63]. Папа имеет власть над чистилищем и адом. Он

— владыка вселенной. Неограниченною своею властью он делает все единственно по своему произволу, может делать даже более, чем нам или ему известно. Сомневаться в его могуществе

— святотатство. Власть его выше и обширнее власти всех святых и ангелов. Никто не имеет права даже мысленно протестовать против его приговора или суда.

Власть папы не имеет меры и пределов. Кто отрицает верховную власть и главенство папы, тот грешит против Святого Духа, разделяет Христа и есть еретик. Только папе предостав­лена власть отнимать что бы то ни было у кого бы то ни было и отдавать другому. Папа имеет власть отнимать и раздавать империи, коро­левства, княжества и всякое имущество. Власть свою папа получает прямо от Бога, а импера­торы и короли — от папы. Папа есть намест­ник Бога, и кто отрицает это, тот лжец. Папа есть вместоправитель Бога над добрыми и злы­ми ангелами; что совершается властью папы, то совершается властью Бога. Никто не имеет права входить в Божию консисторию иначе, как посредством папы и с его дозволения, по­тому что папа есть привратник жизни вечной. Кто утверждает, что папа не есть глава Церк­ви, тот заблуждается в догмате веры. Кто не повинуется папе, тот не повинуется Богу. Все, что папа делает, угодно Богу.

Папу не может судить никто, потому что ска­зано: "духовный востязует вся, а сам той ни от единого востязуется". Власть его распространя­ется на небесное, земное и преисподнее. Он есть подобие Христа, и в теле его живет Святой Дух.

Папа есть государь всех, царь царей и при­чина всех причин. Один лишь он может разре­шить и уничтожить присягу подданных свое­му повелителю. Папа превосходит всякое величие и все достоинства земные. Папа есть жених и глава Вселенской Церкви. Папа не может заблуждаться. Он всемогущ; в нем вся полнота власти. Он властен распоряжаться в противность естественному праву. Он выше

Апостола Павла, ибо по призванию своему сто­ит наравне с Апостолом Петром. Он может по­этому возражать против посланий Апостола Павла и отдавать приказания, противополож­ные его посланиям. Обвинять папу — все рав­но что грешить против Духа Святого, что не прощается ни в сем веке, ни в будущем.

Тройственная корона папы означает трой­ственность его власти: над ангелами на небе­сах, над людьми на земле и над бесами в аду.

Бог предоставил во власть папы все зако­ны, а сам папа выше всех законов.

Если папа изрек приговор против суда Божия, то суд Божий должен быть исправлен и изменен.

Папа — свет веры и отражение истины.

Папа есть все над всем и может все..."

Таково изложение догмата непогрешимос­ти папы. Осведомлены ли о нем те из рожден­ных в православии, кто в Римской церкви стре­мится обрести истину? Знают ли о нем и сами католики?

И вспоминаются мне слова пророка Исайи, обращенные к падшему херувиму Деннице, ставшему богоборцем — диаволом. "...Как упал ты с неба, Денница, сын зари! разбился о землю попиравший народы. А говорил в серд­це своем: взойду на небо, выше звезд Божиих вознесу престол мой и сяду на горе в сонме бо­гов, на краю севера; взойду на высоты облач­ные, буду подобен Всевышнему. Но ты низвер- жен во ад, в глубины преисподней..." (Ис. XIV, 12 — 15). Что осталось теперь от светской власти папы? Велик ли авторитет его теперь и в самой- то Римской церкви?

«Разбился о землю попиравший народы!»

 

Мая

С.А.Манаенкова. О том, как я поселился в Оптиной. Слова о. Егора Чекряковского о нашем поселении в Оптиной. Мой сон об о. Амвросии Оптинском. Видение о. Амвросия в тонком сне. Старец о. Иосиф и мой сон

Приехала помолиться, пожить и отдохнуть в Оптиной София Александровна Манаенкова. Эта раба Божия — дитя Оптинского духа: о ней стоит поговорить особо.

Наше знакомство впервые завелось в авгу­сте 1907 года, когда мы с женой приезжали из Валдая, где тогда временно проживали, в Оп­тину пустынь помолиться Богу, поговеть и вой­ти в общение с Оптинскими старцами, которых я любил и знал, но с которыми жена моя лично еще не была знакома. По моим рассказам она уже успела душой привязаться к ним: надо было привязанность эту закрепить личным свидани­ем, что и было сделано Успенским постом того незабвенного 1907 года, когда старцами было решено наше поселение на жительство с ними, на благословенной земле Оптинской... Впро­чем, я. помнится, еще ничего не записал о том, как совершилось это важнейшее в нашей жиз­ни событие. Запишу, пока оно еще свежо в па­зи мяти, а потом — честь и место Софье Александ­ровне.

Дело было так.

В конце июля 1907 года говорит мне жена:

— Что же это мы все никак не можем со­браться в Оптину? Столько ты мне наговорил о ее духовной красоте, о ее старцах, о живопис­ности ее местоположения, а как ехать туда, так ты все оттягиваешь. Напиши о. архимандриту и о. Варсонофию, что собираемся к ним погос­тить. Ответят, и тогда — с Богом.

Я так и сделал.

Вскоре от обоих старцев я получил ответ, с любовью нас призывающий под покров оптин­ской благодати на богомолье и на отдых душев­ный, сколько полюбится и сколько поживется.

Мы наскоро собрались и поехали.

На жену Оптина произвела огромное впе­чатление. Про меня и говорить нечего: я не мог вдосталь надышаться ее воздухом, благоуха­нием ее святыни, налюбоваться на красоту ее соснового бора, наслушаться ласкающего ше­пота тихоструйных, омутистых вод застенчи­вой красавицы Жиздры, отражающей зеркалом своей глубины бездонную глубину оптинского неба...

О красота моя оптинская! О мир, о тишина, о безмятежие и непреходящая слава Духа Бо­жия, почивающая над святыней твоего мона­шеского духа, установленного и утвержденно­го молитвенными воздыханиями твоих великих основателей!..

О благословенная моя Оптина!

К Успеньеву дню мы готовились, а на са­мый велик день Богоматери удостоились быть и причастниками Святых Тайн. На следующий день, 16 августа, был праздник Нерукотворенному Спасу, день, из-за родового нашего об­раза особо чтимый в моей семье. Мы были у поздней обедни. После отпуста мы с женой на­правились к выходу из южных врат храма. У самого выхода, у Казанской иконы Божией Ма­тери, нас встречает один из старцев, иеромонах о. Сергий, и, преподавая нам свое благослове­ние, неожиданно для нас говорит:

— Как жаль, С.А., что вы от нас так дале­ко живете!

— А что?

— Да вот, видите ли, есть у нас помысл из­давать Оптинские листки — вроде Троицких: жили бы вы где-нибудь поблизости, были бы нашим сотрудником.

— За чем же, — говорю, — дело стало? Мы, слава Богу, люди свободные, никакими мирс­кими обязанностями не связанные: найдется для нас в Оптиной помещение — вот мы и ваши.

— Ну что ж, — говорит старец, — Бог бла­гословит. Переговорите с о. архимандритом и с о. Варсонофием: благословят они — и поселяй­тесь с нами: что может быть лучше нашей оп­тинской жизни?!

Мы были вне себя от неожиданной радости.

Разговор этот происходил во Введенском храме, как раз под Казанской иконой Божией Матери, у правого клироса Никольского при­дела.

И запали нам слова батюшки о. Сергия в самую глубину сердечную: и впрямь — что мо­жет быть лучше жизни оптинской?!..

Когда-то в Оптиной проживал на времен­ном "покое" один из ее знаменитых пострижен­цев, впоследствии архиепископ Виленский. ар­химандрит Ювеналий (Половцев). Во внешней ограде монастырского сада он выстроил себе в конце 70-х годов прошлого столетия отдельный корпус со всеми к нему службами, прожил в нем лет десять и оттуда был вызван на кафедру Ви- ленской епархии. С тех пор корпус этот, пере­шедший в собственность Оптиной, стоял почти всегда пустой, изредка лишь занимаемый на короткое летнее время случайными дачниками. Вот об этом-то корпусе, вернее усадьбе, я и вспомнил после знаменательного для нас разго­вора с о. Сергием под Казанской иконой Ма­тери Божией. Решили пойти его смотреть. По­слали в архимандритскую за ключами и, пообедав у себя в гостинице, пошли около часу дня присматривать себе новое жилище.

В этот час вся Оптина отдыхает.

На площадке между монастырскими жилы­ми корпусами и храмами не было ни души, ни­кого даже из богомольцев не было видно на всем пространстве обширного внутреннего дво­ра обители, когда я с женой и с одной валдайс­кой старушкой, нашей спутницей, проходили по нему, направляясь в сад к ювеналиевской усадьбе.

Подошли к Казанской церкви. Я остано­вился перед нею, снял шляпу, перекрестился и, пользуясь тем, что кругом посторонних никого не было, вслух молитвенно сказал:

— Матушка, Царица Небесная, если Тебе угодно, чтобы мы здесь поселились под Твоим кровом, то Ты уж Сама благослови!

И не успел я до конца промолвить последне­го слова — "благослови", как неожиданно из- за угла Казанской церкви показался с полным ведром воды в руках один из старейших оптин­ских иеромонахов, ризничий о. Исайя, неког­да бывший старшим келейником великого стар­ца Амвросия. Услыхал он мое слово, поставил свое ведро на землю и не без живости меня спро­сил:

— На что благословить-то?

Так нас эта встреча взволновала, что я едва был в состоянии толком объяснить о. Исаии, на что я просил благословения у Царицы Небес­ной. Снял батюшка с головы своей камилавку и, благословляя нас, растроганным голосом про­изнес:

— Бог да благословит вас! Да благословит намерение ваше доброе Сама Царица Небесная!

И пока благословлял нас о. Исайя, вокруг нас, откуда ни возьмись, собралось еще три иеромонаха: благочинный, о. Илиодор, о. Серапион и скитский иеромонах о. Даниил (Бо­лотов), наш особо близкий друг и доброжела­тель, — и тут все четверо благословили наше водворение под кров обители Оптинской, со­зданной и освященной в честь и славу Введе­ния во храм Пресвятой и Пренепорочной При снодевы Богородицы.

Для меня такое "совпадение" было знаме­нием. Знамением оно показалось и всем в тот час с нами бывшим.

Чего только? Тут ли, на земле, это откроет­ся или там, на небе, — одному Богу известно.

О. Даниил — Царство ему Небесное! — по­шел с нами в наше будущее гнездышко и на ко­ленях, милый и любвеобильный старец, помолил­ся там с нами пред иконой Смоленской Божией Матери^[64], чтобы укрыла Она нас в гнездышке этом от зла века сего, от клеветы человеческой.

До чего же нам тогда полюбилось ювенальское затишье!..

О, как было бы желанно в нем и жизнь свою кончить!.. С о. архимандритом уговор о житель­стве нашем покончен был с двух слов; обычно же наш авва никому из мирских не позволяет подолгу заживаться в Оптиной. И это нам было тоже в знамение.

Съездили мы тут же с женой к о. Егору Чекряковскому^[65], моему присному советнику в важ­ные минуты жизни; он тоже благословил нам поселиться в Оптиной.

— Благословите, — говорю ему, — батюш­ка, поселиться нам в Оптиной до смерти.

— Да-да, — ответил он. — Годочка два, ну три, — поживите, поживите! Только условие с монахами напишите, а то ведь их там не один человек: мало ли что может случиться!

— Батюшка! — опять говорю. — Уж вы до смерти нам там жить благословите!

А он все свое:

— Годочка два-три поживите. Ведь вы сами знаете, что теперь почетных мест нет: какие те­перь могут быть почетные места-то?!

Очень нам тогда слова эти были не по мысли.

Все это происходило в августе 1907 года, а первую ночь в новом своем оптинском приюте мы провели с 30 сентября на 1 октября того же года.

Первое утро нашей оптинской жизни, таким образом, было утром Покрова Божией Матери: милости Ее искали — милость Ее в Покрове и получили, под кровом Ее обители, в среде Ее ве­рующих послушников оптинских.

И это тоже было вере нашей в знамение.

И вспомнился мне тогда мой сон, виденный мною лет за семь или за восемь до нашего пере­селения в Оптину. Было это, стало быть, в на­чале 1900-х годов. В те годы я еще продолжал быть довольно крупным помещиком Орловской губернии. Скорби моей личной и помещичьей жизни тогда впервые меня затянули искать со­вета и утешения у Оптинских старцев, и тогда же я впервые ознакомился с поразившим мое чувство житием присноблаженной памяти ве­ликих старцев Льва (Леонида), Макария и, наконец, нашего современника Амвросия. С этого посещения Оптиной пустыни прилепи­лось мое сердце к этому великому и святому ме­сту узами неумирающей, святой любви и веч­ной благодарности; с этого жития и открылся мне тайник сокровенного Оптинского духа, выпестовавшего таких богатырей русской мыс­ли, как братья Киреевские, напоившего до сы­тости и меня водами источника жизни, приснотекущего в блаженнейшую вечность и именуемого истинным старчесгвом, истинным монашеством.

Я не застал в живых ни великого Амвросия, ни великого Анатолия (Зерцалова), еще так не­давно блиставших чистыми звездами на твер­ди Оптинской, но узнал и сблизился, в меру моей духовной скудости, с их еще здравствовав­шими тогда сотрудниками и сотаинниками. И этого было для меня довольно — предовольно, ибо большего не могло бы вместить убожество моего сердца и духа.

— Выйди от меня, Господи, ибо я человек грешный! — воскликнул первоверховный Апо­стол Пегр Спасителю мира, ибо наполнились лодки и стали тонуть от великого множества рыбы, пойманной им и другими с ним бывши­ми рыболовами... Не могло бы и мое грешное сердце вместить всего духовного оптинекою улова, если бы он открылся мне во всей неизме­римой своей полноте, во всей глубине своей не­постижимой...

И вот, вскоре после первой моей поездки в Оптину. я видел сон: иду будто из монастыря в Скит заветной дорожкой и несу к о. Амвросию великую и безнадежную скорбь моей души, об­ремененной всякими грехами, подхожу к скитс­ким святым воротам и вижу, что на месте "хи­барки"^[66] стоит большое белое каменное здание; но я знаю, что это все-таки прежняя батюшки­на хибарка. Вхожу в нее; меня встречает монах высокого роста, плотный и широкоплечий; во­лосы у него не очень длинные, белокурые, со значительной проседью и вьющиеся природны­ми мелкими завитками. Одет он в белом бала­хоне, какой летом у себя в келье носят оптинс­кие монахи^[67]... Я знаю, что это келейник старца.

— Батюшка! — обратился я к нему. — Мож­но ли мне видеть отца Амвросия?

— Можно, — говорит, — он вас... — при этом он встал со стула и пристально взглянул мне в глаза, — он вас примет.

— Я слышал, что он все болен.

— Нет, — говорит, — он у нас совсем здо­ров, совсем здоров! И с этими словами монах повел меня внутрь "хибарки". Ввел он меня в просторную, высо­кую, под сводами комнату, сияющую ослепи­тельной белизной своей побелки. Огромное, во всю стену, окно освещает эту комнату яркими и теплыми лучами чудного летнего дня. В ком­нате стоит аналой, на аналое крест и Еванге­лие. Никакой мебели в комнате этой не было.

— Подождите здесь, — сказал мне монах, — к вам батюшка сейчас выйдет.

Сказал и вышел.

И он вслед вошел, небесный человек и зем­ной ангел! Вошел в епитрахили и в поручах, светлый, благостный, любвеобильный, старень­кий, седенький, но живой в движениях и быст­рый, и... такой, такой добрый, такой любящий, такой всепрощающий...

Я упал ему в ноги и залился слезами...

И плакал я долго, безудержно, безутешно плакал и, плача у ног его, все говорил, все го­ворил ему, прерывая слова свои рыданиями, про все скорби мои, про грехи юности моей и неведения, про грехи знания и противления моего, про соблазны и соблазненных мною, любящих меня, любимых мною моих дорогих и близких — про все, про все свое я говорил ему. И когда я все сказал, все выплакал под ноги великому и святому старцу, тогда он поднял меня с полу и стал мне в свою очередь что-то го­ворить. и говорил долго, ласково, любвеобиль­но. И по мере того как он мне говорил свои, сер­дцу моему сладкие речи, тоска и скорбь моей души начинали от нее отходить мало-помалу и все светлее и светлее становилось на сердце, измученном неправдою моей нехристианской жизни. Но что мне говорил великий старец, того не запомнил я ни во сне, не помнил и тогда, ког­да проснулся... И после речей своих, забвенных мною, покрыл меня батюшка своей епитрахи­лью, отпустил мне грехи мои многие, дал поце­ловать крест и Евангелие, положил мне свою руку на левое плечо и сказал такое слово:

— Ну, вот что, друг, скажу я тебе: и проку­рором будешь, а Исаакия все равно не мину­ешь. Господь с тобою!

И я, весь в слезах, проснулся, а в ушах еще звенели последние слова великого старца.

И подумалось мне: старец скончался во дни настоятельства в Оптиной пустыни архиман­дрита Исаакия... Уж не монахом ли мне быть в его обители? Мирской человек со всеми своими привязанностями и чувствами, я отогнал эту мысль как нелепую, но сон этот не мог уйти из моей памяти...

И вот я — в Оптиной: Исаакия, стало быть, не миновал, успокоенный, утешенный святы­ней Оптинского духа и всем, чем наделил меня от щедрот Своих Господь...

Что значит: "и прокурором будешь?.." Сей­час не понимаю. Когда-нибудь узнается, если будет угодно Богу...

Вскоре после поселения нашего в Оптиной пустыни жена в тонком сне, ночью, видела отца Амвросия в нашем доме: вышел старец из на­шей моленной, прошел к нам в спальню, подо­шел к нашей кровати и о чем-то долго со мною говорил, но о чем — жена не слыхала.

Я в эту ночь спал крепко и никаких снов не видел. Про этот сон свой жена рассказала дру­гу нашему, отцу Даниилу (Болотову).

— С нашими старцами, — сказал он, — это бывает: поселится кто в обители новый, они его навестят непременно, посмотрят, как живет, иногда вразумят, наставят, а то и наказанием взыщут.

Про свой сон об о. Амвросии я рассказывал старцу о. Иосифу. Он не без волнения рассказ мой выслушал и признал его истинным, но объ­яснения ему не дал. Говорю — "не без волне­ния", потому что я видел, как во время моего повествования глаза батюшки Иосифа затума­нились слезой и одна тихо-тихо скатилась по его ланите...

И вот уже седьмой месяц доходит второго года, что мы живем здесь, в тихом нашем при­станище, тихо и радостно. Что будет дальше?

Твори, Господи, волю Свою!

Мая