Предотвращенный пожар. Чудо спасения Груши от отравы

К дому нашему привилась и в нем прижи­лась едва ли не с первых дней водворения на­шего на жительство в Оптиной припадочная крестьянская девушка из деревни Стенино. Зо­вут ее Грушей. Раба она Христова и великая страдалица от детских лет. Теперь ей годам к сорока, а мучается она от своего недуга, кажет­ся, с пяти лет. Болезнь ее — падучая, а по-уче- ному — эпилепсия. Бедная! Что только с ней творится во время приступов этой болезни!.. Я узнал от нее, что ей это приключилось во время какой-то семейной ссоры между старшими.

— Черным словом, — сказывала мне Гру­ша, — дюже ругались; тут-то меня и схватило: как вдарит об земь, так и стала я как без памя­ти, а изо рта пена, а сама колочусь об пол чем ни попало. Так вот из-за черного слова-то и бьюсь я до гробовой крышки.

Припадки у Груши бывают иногда по не­сколько раз в день и без всякой видимой причи­ны: стоит или сидит, что-нибудь делает, и вдруг — хлоп оземь, головой о что ни попало, и бьется в страшных судорогах, испуская изо рта пену...

— Бог милостив, — говорю, — Груша, не до гробовой крышки это тебе будет: когда-ни­будь и пройдет.

— Нет, — возразила она, — это до гроба. Да и слава Богу, — добавила она весело. — Ведь это ж душе моей на пользу, ведь это ж воля Божия!

Во время одного из припадков Груша раз без памяти пролежала "под святыми" трое су­ток. Ее отец, семидесятилетний старик Павел говорит мне:

— Думали, что померла, да больно живно­сти в лице много было, — так хоронить побоя­лись.

Во время этого припадка Груша удостоилась видеть святую великомученицу Варвару, кото­рая ее водила по разным небесным обителям, по­казывала места блаженства и мучения, учила, как надо молиться Богу, как стоять в церкви, как жить, как разуметь волю Божию. Груша наша "не письменная", да к тому же еще и страшно заикается, когда волнуется, и потому многого из ее повествования и не поймешь. Но одно для меня из ее рассказов ясно — это то, почему гак умиляется мое сердце от слов Евангелия:

"В тот час возрадовался духом Иисус и ска­зал: славлю Тебя, Отче, Господа неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и от­крыл младенцам. Ей, Отче! ибо таково было Твое благоволение"^[90].

Как совершилось поселение у нас Груши, я теперь не очень помню. Припоминается, что мое внимание сперва остановил на себе ее отец, ста­рик Павел, ежедневно по всякой погоде и дороге прибредавший из Стенино^[91] молиться в оптинс­кие храмы. Сначала с ним завелось знакомство, а затем, как-то само собой, и с Грушей. Помню еще, что когда она у нас поселилась, то нас пре­дупреждали:

— Смотрите, как бы она вас не спалила: долго ли ей во время припадка уронить лампу и сделать пожар.

Мы поблагодарили добрых людей за пре­достережение, но Грушу оставили жить у себя — помогать на кухне чистить картошку.

Не прошло и месяца, прибегает встревожен­ная Груша с надворья на кухню и, страшно за­икаясь от волнения, объясняет:

— Ой, девочки! Никак у нас где-то горит: чтой-то гарью пахнет!

Было это часов в одиннадцать ночи; у нас уже собирались укладываться спать.

— Где горит? Что ты, Груша?

Выбежали на крыльцо, понюхали; обошли дом, заглянули в сарай для дров, на ледник, в кладовую (все это в деревянном строении под одной крышей, в пяти шагах от дому). Нигде ничего, и гарью не пахнет. Посмеялись над Гру­шей: припадочная, мол, — что с нее взять?!. На шум и беготню вышел и я.

— Что тут у вас случилось?

Рассказали со смехом. Я дозору их не пове­рил и пошел с фонарем осматривать сарай. И что же? У самой стенки сарая, сколоченного из толстых досок, сухих, как порох, отыскал дере­вянную кадушку с золой, а под золой — уже разгоравшиеся угли. Клепка прожглась, начи­нала уже тлеть и стенка сарая. Еще полчаса, и мы бы горели. Чья-то умная голова у одной из здоровых прислуг умудрилась выгребать горя­чую золу в деревянную кадушку и чуть не сде­лала пожара, а больная, припадочная Груша оберегла от пожара и самих хозяев, и здоровую прислугу.

Так и "оправдалась премудрость чадами ея".

Вот с этой самой Грушей нынче ночью и со­вершилось чудо чудное, диво дивное.

Вчера, в субботу, Груша с нашей кухаркой Луней были причастницами. Сегодня ночью — стало быть, под воскресенье — с Грушей при­ключился один из обычных ее припадков. Пос­ле припадков она бывает некоторое время как бы вне себя и плохо сознает, что кругом нее тво­рится. Захотелось Груше после припадка пить. В людской все спали. И сказал ей точно чей-то голос:

— Пойди в святой угол: там стоит в бутыл­ке святая вода; возьми и выпей! Так она и сделала. Но только она успела влить себе в рот с глоток из бутылки, как тут же и выплюнула: показалось ей, что вода ей обо­жгла губы. Так не пивши и заснула. Проснув­шись утром, смотрит: передник весь прожжен и висит лохмотьями, а был новый, крепкий, — и угол рта у губы тоже обожжен. Оказалось, что вместо воды Груша себе в рот влила серной кис­лоты: та же прислуга, что было нас спалила, она же и бутылку с кислотой умудрилась поставить к образам в божницу... Узнали мы о том, что со­творил Господь Груше, как Он спас ее от страш­ной отравы, и все пошли дивиться на Грушу, на обожженную губу ее и на ее передник, от кото­рого одни только клочья остались.

"Аще смертное что испиете, не вредит вам".

И как все это просто здесь совершается! Впрочем, и там, в миру, не так же ли просто со­вершаются в жизни каждого христианина еже­дневные проявления чудес милости Божией? Только их там мало примечают: некогда!

 

Июня

Петроградский протоиерей.

О. Н. — о "знатной даме"

Несколько дней в Оптиной погостил один известный петербургский протоиерей^[92], близкий нам по духу и по давности дружеских отноше­нии. Он, конечно, с высшим образованием, ака­демик; но сердце его, к счастью, не засушено академической схоластикой и способно воспри­нимать и чувствовать красоту и глубину не мудрствующей лукаво детской веры. В прошлом году, проездом с кумыса (он каждое лето ездил в самарские степи на кумыс), о. протоие­рей заехал на денек навестить нас в Оптиной, отнюдь не имея никакого желания знакомить­ся с жизнью ее духа. Я свел его к нашим стар­цам, и теперь он — оптинец. За этот год не тре­тий ли уж он раз приезжает в Оптину?

Вчера он уехал.

Заходил о. Н.^[93] — и ни с того ни с сего завел речь о какой-то знатной даме, которую нам нужно ждать к себе, — что бы это была за дама? Наш друг спроста не говорит.

 

Июня

"Знатная дама" — путаная головка. Кафедра церковного красноречия и притча по ее поводу о. Н. о слове сельского иерея, "пронзившем" сердце царево, и о слове епископа Макария. Послушник Стефан и "авторское самолюбие"

К нам просится О. Ф. Р.^[94], давнишний наш друг и большая наша любимица. Сегодня от нее получили письмо, — она давно нам не пи­сала, — ив письме этом она умоляет принять ее в общение с нашей жизнью. Пишет, что готова жить хоть в Козельске, лишь бы поближе быть к тому источнику, из которого мы черпаем жи­вую воду, жить тем, чем жива душа наша.

Не наша ли Липочка (ее имя Олимпиада) та знатная дама, которую нам предвозвестил о Н.?^[95] Не знатна она родовитостью и богатством, но душа ее поистине знатная — добрая, любя­щая, кроткая... Головка вот только у нас пу­таная: живя постоянно в Петрограде в общении с людьми нового толка, не исключая духовных лиц обновленческого направления, наша Ли­почка соскочила с оси подлинного Правосла­вия и теперь мечется из стороны в сторону, ниг­де не обретая себе покоя.

Найдет ли она его у нас? Ведь мы из непри­миримых: стремимся жить по старой, подлинно старой вере и никаких обновленческих нов­шеств не приемлем. Однако написали ей сегод­ня же ответ, что ждем ее к себе с великой любо­вью и радостью.

Дошло до моего слуха, что один довольно мне близкий по прежним моим связям с Орловс­кой губернией человек имеет намерение по смер­ти своей оставить значительный капитал на учреждение при одной из духовных академий кафедры церковного ораторского искусства. Скорбно мне стало такое извращение понима­ния хорошим человеком источника церковного проповедничества. Беседовали мы на эту тему с отцом Нектарием... Говорил-то, правда, боль­ше я, а он помалкивал да блестел тонкой ус­мешкой в глубине зрачков и в углах своих яр­ких, светящихся глаз.

— Ну, а вы, — спрашиваю, — батюшка, что об этом думаете?

— Мне, — отвечает он с улыбкой, — к вам приникать надобно, а не вам заимствоваться от меня. Простите меня великодушно: вы ведь сто книг прочли, а я-то? Утром скорбен, а к ве­черу уныл...

А у самого глаза так и заливаются детским смехом...

— Ну-те, хорошо! (это у о. Н. такое присло­вье). Ну-те, хорошо! Кафедру, вы говорите, хо­тят красноречия завести при академии. Что ж? Может быть, и это к добру. А не слыхали ли вы о том, как некий деревенский иерей, не обучившись ни в какой академии, пронзил словом своим сер­дце самого царя, да еще царя-то какого — спаси­теля всей Европы Александра Благословенного!

— Не слыхал, батюшка.

— Так не поскучайте послушать. Было де­ло это в одну из поездок царских по России, чуть ли не тогда, когда он из Петрограда в Таган­рог ехал. В те времена, изволите знать, желез­ных дорог не было, и цари по царству своему ездили на конях. И вот случилось государю проезжать через одно бедное село. Село стояло на царском пути, и проезжать его царю прихо­дилось днем, но остановки в нем царскому по­езду по маршруту не было показано. Местный священник это знал, но по царелюбию своему все-таки пожелал царский поезд встретить и проводить достойно. Созвал он своих прихо­жан к часу проезда к храму, у самой дороги царской; собрались все в праздничном наряде, вышел батюшка в светлых ризах, с крестом в руках, а о бок его дьячок со святой водой и с кропилом — и стали ждать, когда запылит до­рога и покажется государев поезд. И вот, ког­да показался в виду царский экипаж, поднял священник крест высоко над головой и стал им осенять грядущего в путь самодержца. Заметил это государь и велел своему поезду остановить­ся, вышел из экипажа и направился к священ­нику. Дал ему иерей Божий приложиться ко кре­сту, окропил его святой водою, перекрестился сам и сказал такое слово:

"Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Царь земный! Вниди в дом Царя Небесного, яко твое есть царство, а Его — сила и слава, ныне и при­сно, и во веки веков. Аминь"^[96].

И что ж вы, мой батюшка С.А., думаете? Ведь так пронзило слово это сердце царское, что тут же царь велел адъютанту выдать священнику на церковные нужды пятьдесят рублей. Мало того: заставил повторить слово и еще пятьдесят руб­лей пожертвовал. Во сто целковых оценил го­сударь краткое слово сельского батюшки...

Прервал свой сказ о. Нектарий и засмеялся своим детским смехом...

— Впрочем, — добавил он с серьезным ви­дом, — вы, батюшка-барин, изволили сто книг прочесть — вам и книги в руки.

Потом помолчал немного и сказал: Когда посвящал меня в иеромонахи быв­ший наш благостнейший владыка Макарий, то он, святительским своим прозрением проник­нув в мое духовное неустройство, сказал мне по рукоположении моем тоже краткое и тоже силь­ное слово, и настолько было сильно слово это, что я его до сих пор помню, — сколько уж лет прошло, — и до конца дней моих не забуду. И много ль всего-то и сказал он мне? Подозвал к себе в алтарь да и говорит: "Н...Й! Когда ты будешь скорбен и уныл и когда найдет на тебя искушение тяжкое, то ты только одно тверди: Господи, пощади, спаси и помилуй раба Твое­го, иеромонаха Н...я!" Только всего ведь и ска­зал мне владыка, но слово его спасло меня не раз и доселе спасает, ибо оно было сказано с властью.

"Да, — подумалось мне, — власти этой, кроме как от Бога, ниоткуда не получишь, хотя бы с академической кафедры, которую имеет в виду устроить мой орловский знакомый⁹⁵.

От какой беды спасло нашего друга слово владыки Макария, того он мне не поведал, да я и спросить не решился. Мало ли скорбей и бед наводит враг рода человеческого на монаха, особенно если он старается "добре подвизатися" на тесном и прискорбном пути монашеско­го подвига!..

Сегодня тот же отец Нектарий в беседе о тесноте монашеского пути вспомнил об одном своем товарище по скиту, некоем отце Стефа­не, проводившем благочестное житие в обите­ли двадцать пять лет и все-таки не устоявшем до конца в своем подвиге. И с какою тонкостью поведен был вражий приступ на Стефана с той стороны, откуда можно было ожидать не вра­га, а ангела света!

— Этот Стефан, — сказывал мне о. Некта­рий, — был богатого купеческого рода Курской губернии, и за ним в его родном городе чис­лился и капиталец порядочный, и дом двухэ­тажный; а брат его родной, так тот и городс­ким даже головой был на его родине — словом, из именитых людей был наш Стефан в миру, да и в обители у нас тоже пользовался доброй сла­вой. Пришел он к нам еще совсем молодым че­ловеком, прожил у нас двадцать пять лет по­слушником, получил рясофор (тогда у нас даже рясофор был великое дело); и так он хорошо и внимательно жил, что был приближен и к стар­цу Амвросию, и к отцу Ювеналию Половцеву^[97]; отец Ювеналий так любил Стефана, что когда получил назначение наместником в Киевскую Лавру, то звал его ехать с ним, чтобы посвя­тить в иеромонахи.

— Будь только со мною, — говорил ему о. Ювеналий, — и прими священство, а я тебе, если жалуешься на слабость здоровья, и послуша­ния даже никакого не назначу.

Такого, значит, высокого о Стефане мнения был о. Ювеналий. И что же впоследствии выш­ло? Стефан, как человек книжный и любитель святоотеческих писаний, особенно занимался изучением св. Иоанна Златоуста и из его тво­рений делал выписки. Привел он эти выписки в порядок, а затем, не сказав никому ни слова, взял да и издал их на свой счет под своим име­нем, с указанием точного своего адреса. К име­ни своему он и прозвище придумал — "монах-мирянин" — и прозвище это тоже пропечатал рядом со своим именем. Издание это, к слову сказать, в свое время среди мирян имело успех немалый... Дошла эта книжонка и до рук оптинского настоятеля, архимандрита Исаакия. Позвал он к себе Стефана да и говорит, пока­зывая на книжку:

— Это чье?

— Мое.

— А ты где живешь?

— В скиту.

— Знаю, что в скиту. А у кого благослов­лялся это печатать?

— Сам напечатал.

— Ну, когда "сам", так чтоб твоей книж­кой у нас и не пахло! Понял? Ступай!

Только и было у них разговору. И жестоко оскорбился Стефан на архимандрита, но оби­ду затаил в своем сердце и даже старцу о ней не сказал ни слова. Так пришло время пострига — его и обошли за самочиние мантией: взял Стефан да и вышел в мир, ни во что вменив весь свой двадцатипятилетний подвиг. Прожил он на родине, в своем двухэтажном доме, что-то лет с пять, да так в миру и помер.

Рассказал мне о. Нектарий скорбную эту по­весть, заглянул мне в глаза, усмехнулся и ска­зал:

— Вот что может иногда творить авторское самолюбие!

А у меня и недоразумение-то мое с о. архи­мандритом возникало на почве моего авторс­кого самолюбия. К счастью, не возникло.

И откуда о. Н. это знает? А знает, и нет-нет да и преподаст мне соответственное назидание.

Уходя от нас и благословив меня, о. Н. за­держал мою руку в своей руке и засмеялся сво­им детским смехом:

— А вы все это непременно запишите!

Вот и записываю.

25 июня

На этих днях наши аввы — о. архиманд­рит [Ксенофонт] и о. Игумен [Варсонофий] уез­жают в Троице-Сергиеву Лавру на монашес­кий съезд.

Виделся сегодня с о. Нектарием.

— Каковы, — спрашиваю, — мысли ваши о предстоящем монашеском съезде?

— Мои мысли? — переспросил он меня с улыбкой. — Какие мысли у человека, который утром скорбен, а к вечеру уныл? Вы, батюшка барин, сто книг прочли: вам, стало быть, и кни­ги в руки.

Мне было знакомо это присловие о.Некта­рия, и потому я не отчаялся добиться от него от­вета, хотя бы и притчей, любой формой его муд­рой речи. Я не ошибся.

— Помните вы свое детство? — спросил он меня, когда я стал настаивать на ответе.

— Как не помнить — помню.

— Вот и я, — говорит, — тоже помню. На­бегаемся мы, бывало, ребятенки, наиграемся; вот и присядем или приляжем где-нибудь там, в укромном местечке, на вольном воздухе, да и да­вай смотреть на Божие небушко. А по небу-то, глядишь, плывут-бегут легкие облачка, бегут — друг дружку догоняют. Куда, задумаешься, бывало, путь они свой держат по голубой необъятной дали?.. Эх, хорошо было бы на об­лачках этих прокататься!.. "Высоко дюже — нельзя! — со вздохом решает компания. — Не взберешься... А хорошо бы!" И вот среди нас выискивается один, наиболее смышленый: "Эхва, — говорит, — уж и раскисли! Как так нельзя? Здесь нельзя — над нами высоко, а там

— показывает на горизонте — там рукой их достать можно. Бегим скореича туда, влезем да и покатим Г

И видим все мы. что "смышленый" наш го­ворит дело, да к тому же он и коновод наш: ну что ж? — Бежим! И уж готова от слов к делу перейти стайка неоперившихся птенцов-затей­ников, да вспомнишь про овраг, через который бежать надобно, а в овраге, небось, разбойни­ки, про дом свой вспомнишь — а в доме у кого отец, у кого мать да бабушка: еше вспорют чего доброго!.. Вспомнишь да и махнешь рукой на свою затею: чем по небу-то летать, давайте-ка лучше по земле еше побегаем!

Сказал батюшка свою притчу и улыбнул­ся своей загадочной улыбкой: понимай, мол, как знаешь!

Я не удовлетворился таким ответом.

— Вы мне, — говорю, — батюшка, скажи­те прямее: неужели толку не выйдет из съезда?

— Осердится на них Преподобный Сергий,

— ответило. Нектарий.

— На кого — на них?

— Да на наших, что туда едут. Чего "соби­раться скопом"? Ведь это запрещено монашеским уставом. Монашеский устав дан Ангелом: не людям же его менять-стать да дополнять свои­ми измышлениями... Плакать надо да каяться у себя в келлии наедине с Богом, а не на позор собираться.

— Как на позор? Что вы говорите, батюш­ка?

— На позор — на публику, значит, на вид всем, кому не лень смеяться над монахом, забыв­шим, что есть монах... Какие там могут быть воп­росы? Все дано, все определено первыми учреди­телями монашеского жития. Выше богоносных отцов пустынных кто может быть?.. Каяться нуж­но да в келлии сидеть и носу не высовывать — вот что одно и нужно!

— Чтобы, — говорю, — вам сказать все это аввам?

— А вы, — вместо ответа сказал мне ба­тюшка, — не поскучаете ли еще послушать ска­зочку?

И батюшка продолжал:

— Жил-был на свете один вельможа. Богат он был и знатен, и было у него много всяких друзей, ловивших каждое его слово и всячески ему угождавших. А вельможа тот был харак­тера крутенького и любил, чтобы ему все под­чинялись... Вот, как-то раз на охоте с друзьями отошел к сторонке тот вельможа да в виду всех взял и лег на землю, приник к ней одним ухом, послушал, повернулся на другой бок, другим ухом послушал да и кричит своим приспешни­кам:

— Идите-ка все сюда!

Те подбежали.

— Лягте — слушайте!

Легли, слушают,

— Слышите? Земля трещит: грибы лезут.

И все закричали в один голос:

— Слышим! Слышим!

Только один из друзей встал с земли молча.

— Что же ты молчишь? — спрашивает вель­можа. — Или не слышишь?

— Нет, — отвечает, — не слышу.

И сказал вельможа:

— Э. братец, ты, видно, тово — туговат на ухо!

И все засмеялись над ним и с хохотом под­хватили слова вельможи:

— Да он не только туговат: он просто-на­просто глухой!

Сказал свою сказочку батюшка и замолк.

— И все тут? — спрашиваю.

— Все. Чего же вам больше?

И то правда: чего же мне больше?^[98].

 

Июня