Старец Иосиф. Видение в Шамординой.

Революционер и Св. Архистратиг Михаил.

"Хорошо живут в Шамординой!"

Сегодня был в Скиту у наших богомудрых старцев. На мужской половине у старца Иоси­фа народу было немного. Слабеет телом наш батюшка; телом слабеет, но не духом: духом точно вчера рожден великий смиренномудрием старец...

— Что-то давно у нас не бывали? — с лег­кой укоризной в голосе спросил меня привет­ливый келейник батюшки.

— А как давно? — переспросил я. — И не­дели нет, как я был на благословении у батюш­ки. Старец слабеет, а я его буду беспокоить без особой надобности, отнимать его время от ис­тинно нуждающихся и обремененных? Это бы­ло бы мне в грех. о. Зосима. я ведь свой, постоян­но на ваших глазах мотаюсь, а к батюшке со своими скорбями люди ездят Бог весть из какой дали: можно ли от них понапрасну отвлекать старца?

— Так-то так, — возразил мне о. Зосима. — А все-таки и ради одного благословения — великое дело почаще ходить к старцам: сами знаете, что значит старческое благословение.

Вскоре меня позвали к старцу.

— Ну. что скажешь хорошего? — спросил меня о. Иосиф, преподавая мне благословение.

— Я, родимый, за хорошим-то к вам при­шел, а своего доброго у меня нет ничего — чист молодец! — ответил я батюшке.

— Ну, вот тебе и хорошее: померла в Шамордине^[24] недавно клиросная послушница. К сороковому по ней дню товарка ее по послуша­нию видит ее во сне. Приходит будто бы покой­ница к ней, а та и говорит ей:

— Да ведь ты умерла! Как же ты здесь?

— Разве у Бога мертвые есть? — отвечает ей покойница. — Я пришла попросить проще­ния у такой-то, — и имя ее сказывает. — Я ей должна осталась 10 копеек. На то, чтобы ис­править это, я и отпущена, да и то на короткое время.

— А что, хорошо там, где ты теперь? — спро­сила ее товарка.

— Уж так-то, — ответила она, — хорошо, что и высказать невозможно!

— Ну, расскажи, пожалуйста!

— Нельзя — не велено!

Сон на этом кончился... Дело это было но­чью. А днем к другой послушнице пришла из деревни Шамордино та самая женщина, чье имя во сне назвала покойница, и спрашивает:

— Умерла у вас никак такая-то?

— Да, — говорит, — померла! А что?

— Вишь, — говорит, — грех-то какой вы­шел: она мне десять копеек должна осталась. С кого ж мне их искать теперь?

На разговор этот подошла та сестра, что сон видела. Дело-то тут и выяснилось. Сложи­лись сестры и заплатили за покойницу... Вот тебе и хорошее! — промолвил, улыбаясь, ста­рец.

— Батюшка! — сказал я, умиленный этой простой и чудной повестью. — Вот-то хорошее, а у нас-то все плохое.

— Ну, сказывай про плохое!

— В Москве, да и не в одной Москве, зна­мения стали являться на небе. Не к добру это, особенно как станешь вникать в глубину совре­менной мирской жизни: ведь в этой глубине не чудятся ли уж те "глубины сатанинские", о ко­торых прикровенно говорит Священное Писа­ние?

— Плохо стали жить люди православные, — ответил старец, — плохо, что и говорить! Но знай, пока стоит престол царя самодержавно­го в России, пока жив государь, до тех пор, зна­чит, милость Господня не отъята от России и знамения эти, что ты или люди видят, еще уг­роза только, но не суд и конечный приговор.

— Батюшка! И царю, и самодержавию со всех сторон угрожают беды великие.

— Э. милый! И сердце царево, и престол его, и сама его драгоценная жизнь — все в руках Божиих. И может ли на эту русскую святыню посягнуть какая бы то ни было человеческая дрянь, как бы она ни называлась, если только грехи наши не переполнят выше краев фиала гнева Божия? А что он пока еще не переполнен, я тебе по этому случаю вот что скажу: позап­рошлым летом был у меня один молодой чело­век и каялся в том, что ему у революционеров жребий выпал убить нашего государя. "Все, — говорит, — у нас было для этого приготовле­но, и мне доступ был открыт к самому госуда­рю. Ночь одна оставалась до покушения. Всю ночь я не спал и волновался, а под утро едва забылся... И вижу: стоит государь. Я бросаюсь к нему, чтобы поразить его... И вдруг передо мною, как молния с неба, предстал с огненным мечом сам Архангел Михаил. Я пал ниц перед ним в смертном страхе. Очнулся от ужаса, и с первым отходящим поездом бежал вон из Петер­бурга, и теперь скрываюсь от мести своих со­умышленников. Меня они, — говорит, — най­дут, но лучше тысяча самых жестоких смертей, чем видение грозного Архистратига и вечное проклятие за помазанника Божия"...

— Вот, друг, тебе мой сказ: пока Господь Своим Архистратигом и Небесным Воинством Своим хранит Своего помазанника, до тех пор — жив Господь! — нечего ни за мир, ни за Рос­сию опасаться. Это ты твердо запомни... Да шамординский мой сказ не забывай: он — залог того, что еще есть по монастырям русским, да и в миру, кое-кто. ради кого еще щадит Господь наши Содом и Гоморру.

О премудрость и благость Божия!

О красота и глубина моей Божьей реки!..

А в Шамординой, видно, еще есть подвиж­ницы духа, сердцем чистые, которым открыва­ются тайны Божии. Припоминается мне из со­кровенной шамординской жизни еще нечто, о чем я в октябре 1904 года слышал в скитской келье отца Анатолия от оптинского иеромона­ха Дорофея^[25], ныне покойного.

— А знаешь, о. Анатолий, — говорил при мне о. Дорофей, — шамординские монашки-то, похоже, еще хорошо живут. Был я у них на чре­де^[26] в мае месяце. Позвали меня к больной для напутствования. Вижу: помирает молоденькая девочка — подросточек лет пятнадцати. Была она в полном сознании. Поисповедовал я ее, причастил, да и говорю ей в утешение:

— Нечего тебе, дочка, бояться! Как ласточ­ка, пролетишь ты сквозь мытарства без всякой задержки.

А она мне в ответ:

— А чего ж мне бояться? Я ведь не одна туда пойду: нас туда вместе трое отправятся!

Я, признаться, подумал: бредит девочка! И что ж ты думаешь, по ее как раз и вышло! Умер­ла с ней матушка Евфосиния и схимница^[27], так трое и вознеслись ко Господу.

Вот что зрят еще и теперь сердцем чистые.

 

Марта

Умер великий Пан. Л.Н.Толстой и статья Киреева. Монахиня М.Н.Толстая — о брате своем Сергее и об отношении к нему брата Льва. Видение ее о Льве Николаевиче. Старец о. Варсонофий и рассказ жиздринского священника

Умер великий Пан!..

Было это во дни престарелого кесаря желез­ного Рима. Тиверия. На Голгофе свершилась великая тайна нашего спасения. Воскрес Хри­стос Бог наш. И раскатистым эхом по горам и долам, по лесам и дубравам античного мира, рыданьем и стоном бесовским прокатился жа­лобный вопль:

— Умер Пан великий!

Ко дням Тиверия этот козлоногий, рогатый божок древней Эллады и Рима, покровитель стад и пастбищ, под влиянием наводнивших Древний Рим идей Востока возрос до величия высшего языческого божества, творца и влады­ки вселенной.

Христос воскрес. Пан умер.

И приходит мне на мысль: не его ли, этого умершего вместе с романо-греческим язычеством Пана, пытается вновь воскресить, конечно, в призраках и мечтаниях, современное отступни­чество? "Великий Пан", безраздельно обладав­ший всем языческим миром и даже самим бого­избранным народом, вет хозаветным Израилем, во дни его падений, был не кто иной, как пад­ший херувим, Денница, диавол, князь мира и века сего. Крест Господень сокрушил его силу навеки, но только над приявшими и соблюдши­ми веру Креста Господня, а не над теми, кто ее не принял или кто от нее сознательно отрекся.

И вижу я: мятутся народы и князи людские и собираются вкупе на Господа и Христа Его; собираются в невиданные и еще доселе неслы­ханные союзы и политические комбинации. И на знаменах и хоругвях союзов этих имя бога их: Пан!

Вот он, в союзах по расам и национально­стям: панславизм, пангерманизм, панрома- низм, панмонголизм...

По вере: панисламизм и пантеизм.

Но только не панхристианизм: от христи­анства, как дым пред лицом огня, он бежит и исчезает безвозвратно.

Мне скажут: слово "Пан" есть греческое сло­во и значит "все". Я знаю это с третьего класса гимназии, но знаю также, что слово это озна­чает и Пана, который "умер" и которого хотят воскресить враги Христовы, враги Пресвятой Троицы.

Тщетные усилия, хотя им и суждено осуще­ствиться, но только на малое время и только на грешной земле, да и то "в призраках и мечта­ниях" силы антихристова царства, накануне "смерти второй"^[28], вечной!

Ходили вчера вместе с женой в скит, к на­шему духовнику и старцу, скитоначальнику, игумену о. Варсонофию^[29].

Перед тем как идти в скит, я прочел в "Мос­ковских ведомостях" статью Киреева, в кото­рой автор приходит к заключению, что ввиду все более учащающихся случаев отпадения от православия в иные веры, и даже в язычество, обществу верных предстоит необходимость по­ставить между собою и отступниками резкую грань и выйти из всякого общения с ними. В конце этой статьи Киреев сообщает о слухе, будто бы один из наиболее видных наших от­ступников имеет намерение обратиться вновь к Церкви.

Не Толстой ли?

Я сообщил об этом о. Варсонофию.

— Вы думаете на Толстого? — спросил ба­тюшка. — Сомнительно! Горд очень. Но если это обращение состоится, я вам расскажу тог­да нечто, что только один грешный Варсонофий знает. Мне ведь одно время довелось быть духовником сестры его, Марии Николаевны, что живет монахиней в Шамординой.

— Батюшка! Не то ли, что и я от нее слы­шал?

— А что вы слышали?

— Да про смерть брата Толстого, Сергея Николаевича, и про сон Марии Николаевны.

— А ну-ка расскажите! — сказал батюшка.

Вот что слышал я лично от Марии Никола­евны Толстой осенью 1904 года^[30].

— Когда нынешнею осенью, — говорила мне Мария Николаевна, — заболел к смерти брат наш, Сергей, то о болезни его дали знать мне, в Шамордино, и брату Левочке, в Ясную Поляну. Когда я приехала к брату в имение, то там уже застала Льва Николаевича, не от­ходившего от одра больного. Больной, видимо, умирал, но сознание было совершенно ясно, и он еще мог говорить обо всем. Сергей всю жизнь находился под влиянием и, можно сказать, оба­янием Льва Николаевича, но в атеизме и ко­щунстве, кажется, превосходил и брата. Перед смертию же его что-то таинственное соверши­лось в его душе, и бедную душу эту неудержи­мо повлекло к Церкви. И вот у постели больно­го мне пришлось присутствовать при таком разговоре между братьями.

— Брат, — обращается неожиданно Сергей к Льву Николаевичу, — как думаешь ты: не причаститься ли мне?

Я со страхом взглянула на Левушку. К ве­ликому моему изумлению и радости, Лев Ни­колаевич, не задумываясь ни минуты, ответил:

— Это ты хорошо сделаешь, и чем скорее, тем лучше!

И вслед за этим сам Лев Николаевич распо­рядился послать за приходским священником.

Необыкновенно трогательно и чистосердеч­но было покаяние брата Сергея, и он, причас­тившись, тут же вслед и скончался, точно одно­го только этого и ждала душа его, чтобы выйти из изможденного болезнью тела.

И после того мне вновь пришлось быть свидетельницей такой сцены: в день кончины брата Сергея, вижу, из комнаты его вдовы, взволнованный и гневный, выбегает Лев Ни­колаевич и кричит мне:

— Нет! Ты себе представь только, до чего она ничего не понимает! "Я, — говорит, — ра­да, что он причастился: по крайности от попов теперь придирок никаких не будет!" В испове­ди и причастии она только одну эту сторону и нашла!

И долго еще после этого не мог успокоиться Лев Николаевич, и, как только проводил тело брата до церкви (в церковь он, как отлученный, he вошел), тотчас же и уехал к себе в Ясную По­ляну.

Когда я вернулась с похорон брата Сергея к себе в монастырь, то вскоре мне был не то сон, не то видение, которое меня поразило до глу­бины душевной. Совершив обычное свое келей­ное правило, я не то задремала, не то впала в какое-то особое состояние между сном и бодр­ствованием, которое у нас, монахов, зовется тонким сном. Забылась я и вижу... Ночь. Рабо­чий кабинет Льва Николаевича. На письменном столе лампа под темным абажуром. За письмен­ным столом, облокотившись, сидит Лев Никола­евич, и на лице его отпечаток такого тяжкого раздумья, такого отчаяния, какого я еще у него никогда не видала... В кабинете густой, непро­ницаемый мрак; освещено только то место на столе и лицо Льва Николаевича, на которое падает свет лампы. Мрак в комнате так густ, так непроницаем, что кажется даже как будто чем-то наполненным, насыщенным чем-то, ма­териализованным... И вдруг, вижу я, раскрыва­ется потолок кабинета, и откуда-то с высоты на­чинает литься такой ослепительно чудный свет, какому нет на земле и не будет никакого подо­бия; и в свете этом является Господь Иисус Хри­стос, в том Его образе, в котором Он написан в Риме, на картине видения святого муч. архид. Лаврентия: пречистые руки Спасителя распро­стерты в воздухе над Львом Николаевичем, как бы отнимая у незримых палачей орудия пыт­ки. Это так и на той картине написано. И льет­ся, и льется на Льва Николаевича свет неизоб- разимый, но он как будто его и не видит.,. И хочется мне крикнуть брату: Левушка, взгля­ни, да взгляни же наверх!.. И вдруг сзади Льва Николаевича, — с ужасом вижу, — из самой гущины мрака начинает вырисовываться и выделяться иная фигура, страшная, жестокая, трепет наводящая; и фигура эта, простирая сза­ди обе свои руки на глаза Льва Николаевича, закрывает от них свет этот дивный. И вижу я, что Левушка мой делает отчаянные усилия, чтобы отстранить от себя эти жестокие, безжа­лостные руки...

...На этом я очнулась и, когда очнулась, ус­лыхала как бы внутри меня говорящий голос:

— Свет Христов просвещает всех!

Таков рассказ, который я лично слышал из уст графини Марии Николаевны Толстой, в схи­монахинях Марии^[31].

— Не это ли вы мне хотели рассказать, ба­тюшка? — спросил я о. Варсонофия. Батюшка сидел, задумавшись, и ничего мне не ответил... Вдруг он поднял голову и говорит:

— Толстой — Толстым! Что будет с ним, один Господь ведает. Покойный великий ста­рец Амвросий говорил той же Марии Никола­евне в ответ на скорбь ее о брате: "У Бога мило­сти много: Он, может быть, и твоего брата простит. Но для этого ему нужно покаяться, и покаяние свое принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен". Но когда говорят о милости Божией люди, то о правосудии Его забывают, а между тем Бог не только милостив, но и право­суден. Подумайте только: Сына Своего Едино­родного, возлюбленного Сына Своего, на кре­стную смерть от руки твари, во исполнение правосудия, отдал! Ведь тайне этой преславной и предивной не только земнородные дивятся, но и все воинство небесное постичь глубины этого правосудия и соединенной с ним любви и ми­лости не может. Но страшно впасть в руце Бога Живаго! Вот сейчас, перед вами, был у меня один священник из Жиздринского уезда и ска­зывал, что у него на этих днях в приходе про­изошло. Был собран у него сельский сход; на нем священник, вместе с прихожанами своими, обсуждал вопрос о постройке церкви-школы. Вопрос этот обсуждался мирно, и уже было при­шли к соглашению, по скольку обложить при­хожан с души на это дело. Как вдруг один из членов схода, зараженный революционными идеями, стал кощунственно и дерзко поносить Церковь, духовенство и даже произнес хулу на Самого Бога. Один из стариков, бывших на сходе, остановил богохульника словами:

— Что ты сказал-то! Иди скорее к батюш­ке, кайся, чтобы не покарал тебя Господь за твой нечестивый язык: Бог поруган не бывает.

— Много мне твой Бог сделает, — ответил безумец. — Если бы Он был, то Он бы мне за такие слова язык вырвал. А я — смотри — цел, и язык мой цел. Эх вы, дурачье, дурачье! Отто­го, что глупы вы, оттого-то попы и всякий, кому не лень, и ездят на вашей шее.

— Говорю тебе, — возразил ему старик, — ступай к батюшке каяться, пока не поздно, а то плохо тебе будет!

Плюнул на эти речи кощунник, выругался скверным словом и ушел со сходки домой. Путь ему лежал через полотно железной дороги. За­думался он, что ли, или отвлечено было чем- нибудь его внимание, только не успел он пере­шагнуть первого рельса, как на него налетел поезд и прошел через него всеми вагонами. Труп кошунника нашли с отрезанной головой, и из обезображенной головы этой торчал, све­сившись на сторону, огромный, непомерно длин­ный язык.

— Так покарал Господь кощунника... И сколько таких случаев, — добавил к своему рассказу батюшка, — проходит как бы неза­меченных для так называемой большой публи­ки, той, что только одни газеты читает; но их слышит и им внимает простое народное сердце и сердце тех — увы, немногих! — кто рожден от одного с ним духа. Это истинные знамения и чудеса православной живой веры; их знает на­род, и ими во все времена поддерживалась и укреплялась народная вера. То, что отступни­ки зовут христианскими легендами, на самом деле суть факты ежедневной жизни. Умей, душа, примечать только эти факты и пользо­ваться ими, как маяками бурного житейского моря, по пути в Царство Небесное. Примечай­те их и вы, С. А., — сказал мне наш старец, провожая меня из кельи и напутствуя своим благословением. О река моя Божья! О источники воды живой, гремучим ключом бьющие из-под камня оптин­ской старческой веры!..

 

Марта