Мед с Оптинских цветов: беседа с отцом иаковом о старце амвросии

Есть у нас в Оптиной слепец-монах, о. Иа­ков. Долгое время он нес в обители послуша­ние канонарха, затем стал терять зрение, а под конец и вовсе ослеп. Очень расположено мое сер­дце к этому слепенькому подвижнику.

Как-то раз, идя из церкви после всенощной домой, я обогнал о. Иакова, ощупывающего палочкой перед собою дорогу, приостановил­ся, подождал его и повел его под руку в его ке­лью. Прощаясь со мной у порога своей лестни­цы (его келья во втором этаже), он придержал меня за рукав и говорит:

— Зайдите как-нибудь ко мне: мне есть кое- что рассказать вам из жизни старца Амвросия и моего с ним общения.

Долго я все никак не мог собраться к о. Иакову. Сегодня пошел в час, когда после обе­денного покоя по всем монашеским кельям раз­дувают самоварчики — это едва ли не един­ственное утешение плоти, которое позволяют себе оптинские монахи. Постучался, помолитвился.

— Аминь! — отозвался из кельи голос о. Иакова. — А, это вот кто пожаловал! Милос­ти просим, — радостно приветствовал меня хо­зяин кельи, — милости просим! А я думал, что вы уже и забыли про убогого Иакова.

— Не забыл, а все некогда было, мой ба­тюшка, по поговорке: дела не делаю и от дела не бегаю. День за днем, вот под упрек и угодил к вашему преподобию — простите!

А самоварчик кипел уже и у о. Иакова. Присели мы к этому сотаиннику скорбей мона­шеских, и вот что поведал мне за чайком мой слепенький молитвенник.

— Было это, — сказывал он мне, — лет двадцать пять назад. В то время я еще был толь­ко рясофорным послушником и нес послушание канонарха. Как-то раз случилось мне сильно смутиться духом, да так смутиться, что хоть уходи вон из монастыря. Как всегда бывает в таких случаях, вместо того чтобы открыть свою душевную смуту старцу — а тогда у нас стар­цем был великий батюшка о. Амвросий, — я затаил ее на своем сердце и тем дал ей такое раз­витие, что почти порешил в уме своем уйти и с послушания, и даже вовсе расстаться с обите­лью. День ото дня помысл этот все более и более укреплялся в моем сердце и, наконец, созрел в определенное решение: уйду! Здесь меня не толь­ко не ценят, но еще и преследуют: нет мне здесь места, нет и спасения! На этом решении я и ос­тановился, а старцу, конечно, решения своего открыть и не подумал... Вы это, мой батюшка С.А., поимейте в виду: в случаях, подобных моему, теряется и вера к старцам — такие же, мол, люди, как и все мы, грешные... И вот, при­дя в келью от вечернего правила, — дело это было летом, — я в невыразимой тоске прилег на свою койку и сам не заметил, как задремал. И увидел я во сне, что пришел я в наш Введенс­кий собор, а собор весь переполнен богомоль­цами, и все богомольцы, вижу я, толпятся и жмутся к правому углу трапезной собора, туда, где у нас обычно стоит круглый год плащани­ца до выноса ее к Страстям Господним.

— Куда, — спрашиваю, — устремляется этот народ?

— К мощам, — отвечают, — Святителя Ти­хона Задонского!

"Да разве, — думаю я, — Святитель у нас почивает? Ведь он в Задонске!.." Тем не менее и я направляюсь вслед за другими богомольцами к тому же углу, чтобы приложиться к мощам великого угодника Божия. Подхожу и вижу: стоит передо мною на возвышении рака; гро­бовая крышка закрыта, и народ подходит и прикладывается к ней с великим благоговени­ем. Дошла очередь и до меня. Положил я перед ракой земной поклон и только стал всходить на возвышение, чтобы приложиться, смотрю: от­крывается предо мною гробовая крышка, и во всем святительском облачении из раки подни­мается сам Святитель Тихон. В благоговейном ужасе падаю я ниц и, пока падаю, вижу, что это не Святитель Тихон, а наш старец Амвро­сий, и что он уже не стоит, а сидит и спускает ноги на землю, как бы желая встать мне на­встречу...

— Ты что это? — прогремел надо мною уг­розой старческий голос.

— Простите, батюшка, Бога ради! — про­лепетал я в страшном испуге.

— Надоел ты мне со своими "простите"! — гневно воскликнул старец.

Передать невозможно, какой ужас объял в ту минуту мое сердце, и в ужасе этом я проснулся.

Вскочил я тут со своей койки, перекрестил­ся... В ту же минуту ударили в колокол к заут­рени, и я отправился в храм, едва придя в себя от виденного и испытанного.

Отстоял я утреню, пришел в келью и все ду­маю: что бы значил поразивший меня сон?.. Заблаговестили к ранней обедне, а сон у меня все не выходит из головы, — я даже и отдох­нуть не прилег в междучасие между утреней и ранней обедней. Все, что таилось во мне и угне­тало мое сердце столько времени, — все это от меня отступило, как будто и не бывало, и толь­ко виденный мною сон один занимал все мои мысли.

После ранней обедни я отправился в скит к старцу. Народу у него в это утро было, кажет­ся, еще более обыкновенного. Кое-как добрал­ся я до его келейника, о. Иосифа^[71], и говорю ему:

— Мне очень нужно батюшку видеть.

— Ну, — отвечает он, — вряд ли, друг, ты ныне до него доберешься: сам видишь, сколько народу! Да и батюшка что-то слаб сегодня.

Но я решил просидеть хоть целый день, толь­ко бы добиться батюшки.

Комнатку, в которой, изнемогая от трудов и болезней, принимал народ на благословение старец, отделяла от меня непроницаемая стена богомольцев. Казалось, что очередь до меня ни­когда не дойдет. Помысл мне стал нашепты­вать: уйди! Все равно не дождешься!.. Вдруг слышу голос батюшки:

— Иван! (Меня в рясофоре Иваном звали.) Иван! Поди скорей ко мне сюда!

Толпа расступилась и дала мне дорогу. Старец лежал, весь изнемогший от слабости, на своем диванчике.

— Запри дверь, — сказал он мне еле слыш­ным голосом. Я запер дверь и опустился на ко­лени пред старцем.

— Ну, — сказал мне батюшка, — а теперь расскажи мне, что ты во сне видел!

Я обомлел: ведь о сне этом только и знали, что грудь моя да подоплека... И при этих сло­вах изнемогший старец точно сразу ожил, приподнялся на своем старческом ложе и, бод­рый и веселый, стал спускать свои ноги с дива­на на пол совсем так, как он спускал их в моем сновидении... Я до того был поражен прозор­ливостью батюшки, особенно тем способом, каким он открыл мне этот дар благодати Боже­ственной, что я вновь, но уже въяве, пережил то же чувство благоговейного ужаса и упал го­ловою в ноги старца. И над головой услышал я его голос:

— Ты что это!

— Батюшка, — чуть слышно прошептал я, — простите, Бога ради!

И вновь услышал я голос старца:

— Надоел ты мне со своими "простите"!

Но не грозным, как в сновидении, укором

прозвучал надо мною голос батюшки, а той дивной лаской, на которую он только один и был способен, благодатный старец.

Я поднял от земли свое мокрое от слез лицо, а рука отца Амвросия с отеческой нежностью уже опустилась на мою бедную голову, и крот­кий голос его ласково мне выговаривал:

— Ну, а как же мне было иначе вразумить тебя, дурака?^[72] — кончил такими словами свой выговор батюшка.

А сон мой так и остался ему нерассказан­ным: да что его было и рассказывать, когда он сам собою в лицах рассказался! И с тех пор, и до самой кончины великого нашего старца я по­мыслам вражиим об уходе из Оптиной не да­вал воли.

Кончил свой сказ слепенький мой собесед­ник, а слезы у меня кап да кап! И самоварчик наш откипел и отшумел, и чай остыть успел в наших чашках...

О глубина старческой святыни! О простота и глубина бездонная великих чудес твоих, сми­ренная, кроткая, тайнодействующая простота, не расширяющая воскрилий своих, не ищущая первоседаний и чтобы ей говорили: учителю, учителю! — но в смиренной тайне своей учи­тельная и спасающая бесчисленные души, су­мевшие обрести тебя вдали от горделиво напы­щенных и широко шумящих распутий мира, обрести и укрыться под твоей любовью и жало­стью от вражды и бессердечия одевающихся в мягкие одежды сынов века сего и служителей бо­гов его, золотых, серебряных, медных, каменных и деревянных, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить...^[73]

О радость исполнения веры Христовой, превозлюбленной! И вспомнились мне слова вели­ких Оптинских старцев:

— Придет и Оптинскому старчеству конец, но горе тому, кто ему конец положит!

Кто же положит конец старчеству в Опти­ной, кто дерзнет решиться на такое святотат­ство? Кому же другому, как только антихрис­ту или явным слугам его!.. Неужели же мы доживем до дней этих? Предания наших вели­ких старцев мало дают надежд на продолжитель­ное стояние миру... Помилуй нас, Господи!..

— Батюшка! — обратился я к о. Иакову после раздумья о слышанном, так глубоко зах­ватившем мою душу. — Ну, а после отца Амв­росия к кому вы прибегаете со своими скорбями и помыслами?

— Куда теперь, мой батюшка, ходить убо­гому Иакову! — ответил мне мой собеседник. — Храм Божий да келья — только и есть у сле­пого две привычные дороги, по которым он хо­дит с палочкой и не спотыкается. А в больших скорбях сам Бог не оставляет Своею милостью. Было это, скажу я вам, осенью позапрошлого года. В моей монашеской жизни совершилось нечто, что крайне расстроило весь мой духов­ный мир. В крайнем смущении, даже в гневе провег! я гот день, когда мне эта скорбь приключи­лась, и в гаком состоянии духа достиг я времени совершения своего келейного молитвенного пра­вила. Приблизительно в девять часов вечера того памятного дня, нимало не успокоившись и не умиротворившись, я без всякого чувства, только лишь по 36-летней привычке, надел на себя полумантию, взял в руки четки и стал на молитву в святом углу, пред своею образницей. К тому времени, когда со мною случилась эта скорбь, я уже почти совсем ослеп — мог видеть только дневной свет, а предметов уже не видел... Так вот, стал я на молитву, чтобы совершить свое правило, хочу собраться с мыслями, хочу привести себя в молитвенное настроение, но чувствую, что никакая молитва мне нейдет и не пойдет на ум. Настроение моего духа было приблизительно такое же, как тогда, двадцать пять лет тому назад, о чем я вам только что рас­сказывал... Но тогда еще жив был о. Амвросий, думал я, старец мой от дня моего поступления в обитель, ему была дана власть надо мною, а те­перь я и убог, и совершенно одинок духовно — что мне делать?^[74] Осталось одно: изливать свои гневные чувства в жестких словах негодова­ния, что я и делал. Укорял я себя в этом всячес­ки, но остановить своего гнева не мог.

И вот совершилось тут со мною нечто в вы­сокой степени странное и необычное: стоял я перед образами, перебирая левой рукой свои четки, и внезапно увидел какой-то необыкно­венный ослепительный свет. В то же мгновение глазам моим представился ярко освещенный этим светом необыкновенно красивый, дивны­ми цветами цветущий луг. И вижу я, что иду по этому лугу сам, и трепещет мое сердце от прилива не изведанного еще мною сладкого чувства мира души, радости совершеннейше­го покоя и восхищения от красоты и света это­го, и этого неизобразимо прекрасного луга, и когда я в восторге сердечном созерцал всю ра­дость и счастье неземной красоты этой, глазам моим в конце луга представилась невероятно крутая, высочайшая, совсем отвесная гора. И пожелало мое сердце подняться на самую вер­шину горы этой, но я не дал воли этому жела­нию, сказав себе, что человеческими усилиями не преодолеть страшной крутизны этой. И как только это я помыслил, в то же мгновение очу­тился на вершине горы, и из вида моего про­пал тот прекрасный луг, по которому я шел, а с горы мне открылось иное зрелище: насколько мог обнять взор мой открывшееся предо мною огромное пространство, оно все было покрыто чудной рощей, красоты столь же не изобрази- мой человеческим языком, сколько и виденный ранее луг. И по всей роще этой были рассеяны храмы разной архитектуры и величины, начи­ная от обширных и величественных соборов, кончая маленькими часовнями, даже памятни­ками, увенчанными крестами. Все это сияло от блеска того же яркого, ослепительного света, при появлении которого предстало восхищен­ным глазам моим это зрелище. Дивясь велико­лепию этому, я иду по горе и вижу, что предо мною вьется, прихотливо изгибаясь, узкая гор­ная тропинка. И говорит мне внутреннее чув­ство сердца моего: тебе эта тропинка хорошо знакома — иди по ней смело, не заблудишься! Я иду и вдруг на одном из поворотов вижу: сидит на камне незнакомый мне благообразный старец — таких на иконах пишут. Я подхожу к нему и спрашиваю:

— Батюшка, благословите мне сказать, что это за удивительная такая роща и что это за храмы?

— Это, — ответил мне старец, — обители Царя Небесного, ихже уготова Господь любя­щим Его!

И когда говорил со мною старец, я увидел, что из всех этих храмов ближе всех стоит ко мне в этой дивной роще великолепный, огромных размеров храм, весь залитый сиянием дивного света. Я спросил старца:

— Чей это, батюшка, храм?

— Этот храм, — ответил он мне, — Оптинского старца Амвросия.

В это мгновение я почувствовал, что из рук моих выпали четки и, падая, ударили меня по ноге.

Я очнулся.

И как стал я в девять часов вечера на мо­литву, в том же положении я и очутился, когда очнулся от бывшего мне видения: стою в полу­мантии пред своими иконами, только стенные часы мои мерно постукивают маятником. Заб­лаговестили к заутрени: был час пополуночи.

Видение мое продолжалось, таким образом, четыре часа. И отпала от меня всякая скорбь, и со слезами возблагодарил я Господа, утешив­шего меня за молитвы того приснопамятного, чей храм в обителях Царя Небесного стоял ко мне ближе всех остальных виденных мною хра­мов... Таков мед с цветов Оптинских достался мне сегодня из улья слепенького моего молитвен­ника.

Недаром, слава Богу, прошел для меня день сегодняшний.

Как же не любить мне моей Оптиной!..