Кому церковь не мать, тому и Бог не отец

Сложилось уже давно сказание это в сердце моем, но не высказалось: кто такой я, чтобы снам моим да и вообще особе моей давать значение и занимать ими братию мою по вере Христовой? Домашние мои все то, что поведано было выше, знали, но чтобы записать это или тем более печатать, мне того и в голову не приходило, пока не произошло следующего.

В том доме, в котором в Оптиной пустыни нам благословили жить оптинские старцы, мы одну комнату, рядом с нашей спальней, отвели под моленную. У жены моей икон было много, а у меня и того больше: не держать же их в сундуке под спудом.

Небольшая иконочка Пр. Макария, та, что я получил от монахини-сборщицы, в ряду других висела довольно высоко, и прикладываться к ней было нельзя.

Как-то раз, прикладываясь после молитвы к нижнему ряду икон, я увидел среди них на необычном месте и иконочку Пр. Макария. Спрашиваю жену:

— Это ты ее сюда поставила?

— Я. Она почему-то сорвалась со своего гвоздика и упала, я ее сюда и поставила.

И вот как начал я к этой иконе прикладываться каждый день, так точно кто стал мне внушать помыслом: что ж ты молчишь? Что не поведаешь ради уловления хотя бы единой заблудшей души в церковное лоно и во славу Преподобного с тобою бывшее? Сказалось так в сердце и не раз, и не два, и не три, пока не сел, и не взялся за перо, и не послал в "Троицкие Листки" сказания об этом под заглавием "Небесные пестуны". И что же? Как только я это сделал, икона Преподобного вновь вернулась на свое место: жена моя, ничего не ведая о том, что творилось в моем сердце вплоть до отправки моего сказания в печать, взяла и перевесила икону на то место, где она прежде висела.

Но дело тем еще не кончилось.

Прошло с этого времени еще лет одиннадцать. За эти годы затемнился свет земли Русской. Жили мы на Украине, в Полтавской губернии. Дал нам Господь на это страшное время свою домовую церковь, а меня удостоил быть при ней и чтецом, и певцом, и сторожем, и ктитором. Жена пономарила. Похаживали к нам в церковь молиться добрые люди, и между ними один раб Божий, контролер соседнего сахарного завода со своей дочкой лет семи. Как-то раз в беседе с ним я рассказал ему повесть о том, как Преподобный Макарий Желтоводский вразумил меня блюсти пост апостольский. Беседа эта происходила за неделю до конца Петрова поста 1922 года. Так она на моего собеседника подействовала, что по заключении ее он от всего сердца воскликнул, обращаясь к сидевшей с нами дочке, Валентине:

— Ну, Валя, видно, нам с тобой надо будет эту неделю попоститься!

Прощаясь, он уговорился со мной, что, как минует пост, он пришлет за нами лошадь и арбу, чтобы у него нам всем пообедать. Своей лошади у него не было, так решено было, что он попросит ее у одного нашего приятеля.

— Только помните, — говорю я ему, — что нынче Петров день падает у нас на среду—день постный: в этот день за нами не присылайте.

— Как постный! Ведь это праздник?

— Праздник праздником, а пост постом: устав такой — рассуждать не приходится.

Пришел Петров день. Смотрю, в обеденное время подъехала от контролера подвода: пожалуйста ехать!

— Там, видно, забыли, что сегодня день постный, и будут угощать скоромным, придется есть скоромное!

Жена объявила, что скоромного есть не станет и поста не нарушит. Прислуга, много лет у нас жившая, свой человек — Аннушка, женщина старого, крепкого закала, возмутилась:

— Оскоромитесь сегодня — весь ваш пост пропадет: будто весь пост ели скоромное!

Сестра хозяина того имения, в котором мы жили, тоже с нами приглашенная на обед, вста­вила и свое слово:

— Есть не будем — поставим хозяев в неловкое положение. А у контролера-то, всем нам известно, едят и вкусно, и сытно, а наша еда всегда вполупроголодь: время переживаем голодное; сколько людей за эти годы уже умерло с голоду. Искушение!

— Ну, — решаю я, — пусть, помолясь, нам ответит на все Слово Божие!

Перекрестившись, открыл Библию. И что же открылось?

Третья книга Ездры, 3-я глава, 21-й стих:

"С сердцем лукавым первый Адам преступил заповедь — и побежден, так и все от него происшедшие". Нечего, стало быть, и думать о скоромном. А когда приехали к контролеру, то оказалось, что не из чего было и огород городить: обед был постный.

А у нас теперь уже и духовенство сплошь стало нарушать посты. Зато и само оно, и весь народ, что пошел вслед за богом века сего, сидят зачастую голодные и холодные: у жита — без хлеба, у леса — без дров, у сахарных заводов — без сахара. Не хотим поститься в свое время волею — поголодаем и без времени неволею.

Богу нашему слава!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

СУДЬБЫ РОССИИ

Октября 1909 г.

I. Грозное предчувствие. Босяк и министры.

Благословение

Удивительная стоит в нынешнем году осень! Вот уже и 25 октября, а тепло все еще держится, и октябрь похож скорее на апрель, а осень на весну. Вечером вчера гуляли. За монастырской оградой, в чудном Оптинском лесу, я слышал майского жука, близко прогудевшего около моего уха. Это что-то как будто похоже на изменение стихии, предвозвещенное святыми Отцами Церкви на конец времен как знамение его приближения. Шли мы с женой из лесу, с Железенки, направляясь к своему дому, от востока к западу. Лес стал редеть. Вечерняя заря горела над монастырем, как расплавленное с серебром золото. Небо казалось стеклянным и залитым жидкой, сквозящей огнем позолотой. Тихо, не шелохнет; ни звука в лесу; безмолвие в монастыре; ни души не видно — все замерло, точно притаило дыхание, чего-то как будто ожидая. Четко, как вырезанные в золотом небе, высятся и тянутся к нему оптинские колокольня и храм, монашеские корпуса, белокаменные стены.

Глядишь на всю эту Божью красу сквозь редкие на опушке, стройные стволы могучих сосен — не налюбуешься. И вдруг откуда-то мысль, как молния, и с ней пророческие Спасителевы слова: "Видишь сии великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне⁵⁵.

Жутко мне стало на душе. Неужели мне суждено дожить до ужаса видеть разрушение святых мест родной земли? И кто же осмелится их коснуться? Чья дерзновенная рука подымется на такое злодеяние, худшее из всех душегубств? И голос сердца ответил скорбным выдохом: "От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергну тебя на землю, пред царями отдам тебя на позор. Множеством беззаконий твоих в неправедной торговле твоей ты осквер­нил святилища твои; и Я извлеку из среды тебя огонь, который и пожрет тебя; и Я превращу тебя в пепел на земле пред глазами всех, видящих тебя. Все, знавшие тебя среди народов, изумятся о Тебе; ты сделаешься ужасом; и не будет тебя во веки" (Иезекииль, 28,17 —19).

"И Я извлеку из среды тебя огонь, который и пожрет тебя!⁵⁵ Этими словами пророка и вздохнуло мое смятенное сердце: не отвне, не от руки чужеземца, а от руки самой твоей Родины, вскормленных и вспоенных святынями веры отцов их, падут эти великие здания за то, что "неправедной торговлей нашей мы осквернили святилища наши". "Неправедная торговля" неправедная земная жизнь наша, ибо, по слову Божию, мир есть торжище, жизнь наша купля. Ой, страшно!

Пошел в рухольную — там шьют мне платье. Хозяин рухольной, иеродиакон Макарий, большой мне доброхот и монах очень внимательной жизни, встречает меня словами:

— Полюбуйтесь там, в рухольной, на человека, послушайте-ка его речи!

В рухольной, в ожидании старой, ношеной обуви, еще годной до известной степени к употреблению, которую раздают нищим оптинские монахи, сидел босяк общего босяцкого типа — много таких за последнее время наплодила от рук отбившаяся Русь. Он что-то оживленно объяснял окружавшим его послушникам, работающим в рухольной. Я подошел с о. Макарием.

— О чем ведете беседу?

— О том, — ответил на мой вопрос босяк, — что мне нужно хоть сколько-нибудь приодеться, чтобы меня допустили до министров, а то в таком параде, — он указал со смехом на свои лохмотья, — нашего брата к ним не допустят.

— Зачем же вам министры понадобились?

— А затем, что у нас революция на носу, если министры не примут мер и не доведут до сведения государя.

— Кто же это вам сказал?

— Мы низы: низам ли не знать, что на низу делается? Как только война, — а войне быть непременно, — так сейчас и революция вспыхнет. Уж это вы мне поверьте: нам это хорошо известно. Для этого все готово.

Спорить я с ним не стал и вышел из рухольной. Следом за мной вышел и о. Макарий.

— Что вы на это, С.А., скажете? — спросил он меня.

— Да то же, что и он: по всему видно, что земля наша подкопана и мины под нее подложены.

— Кем же?

— Нашими союзниками-французами: французы — известные революционеры и безбожники. От такого союза добра не ждать. Как нельзя добра ждать от нашего священного гимна с марсельезой, а их теперь распевают вместе. Какое общение у Христа с Велиаром? Не быть добру — так и знайте.

И вспомнились мне слова череменецкого игумена Антония Бочкова: "Я живу и умру с мыслью, что самый опасный, самый страшный враг наш — французы. У моих дорогих соотечественников память короткая: они забыли Наполеона и 12-й год, а в моем сердце живет и кровоточащей раной доселе болит осквернение святынь Московского Кремля. Горе тем сынам России, кто об этом позабудет, горе той России, у которой народятся такие дети!"

Горе современной России!

Вот уже и полгода прошло, как я начал вести свои записки, увлекаясь ими иногда до того, что некогда иной раз и красотами оптинской природы наслаждаться, а между тем частенько является помысел: да к чему все это и кому это нужно? И вот 3 июля, на день Святителя Московского Филиппа, мои дневники нежданно-негаданно получили в моих глазах новую ценность. Случилось это так.

В Оптиной, месяца два тому назад, заболел один из наиболее уважаемых старцев-иеромонахов, отец С., к которому у нас с женой всегда было особое чувство любви и почтения. Заболел он, да так серьезно, что мы уже не чаяли и живым быть ему. Во время болезни его посхимили, и он выздоровел. Это бывает с больными монахами при пострижении их в схиму. Теперь он настолько уже поправился, что начал принимать кое-кого не только на исповедь, но и на совет и беседу.

3 июля мы с женой навестили его в больнице.

— Захвачу-ка я с собой свои дневники, — сказал я жене. — Старец-то уже может быть на исходе. Покажу ему свои записки: что он мне о них скажет? — Пришли к старцу; застали его довольно бодрым.

— Пишете ли вы теперь что? — спросил он меня в разговоре.

— А вот, батюшка, взялся вести дневник, а не знаю, какой толк из него выйдет. Он со мной, и благословите прочитать из него что-нибудь на выдержку.

Я прочел несколько отрывков. Смотрю: батюшка встал со своего ложа, обратился лицом к иконам и с особой силой молитвенного вдохновенья произнес такие слова:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Владыка Господи, благослови труды раба Твоего во славу Твою, во спасение чад Святой Твоей Церкви.

И обернувшись к нам — мы стояли на коленях — и лежащим на столе около нас моим запискам, он трижды осенил нас иерейским благословением и произнес:

— Да будет, да будет, да будет!

Много побеседовали мы тут с батюшкой о моих исследованиях в "тайне беззакония", де­ющейся в мире.

— Да, — сказал он мне, — близок, близок конец! Пишут мне со старого Афона: наступа­ют скоро 1913 — 1920 годы. В эти годы произойдут грозные и небывалые доселе на земле события, когда сами стихии изменятся и законы времени поколеблются. Поистине люди придут в такое дерзкое безумие против Создателя своего и Бога, что время не выдержит и побежит: день будет вращаться, как час, неделя — как день и годы — как месяцы, ибо лукавство человеческое сделало то, что и стихии стали напрягаться и спешить, чтобы скорее окончить прореченное Богом число для восьмого числа веков. Наступило время сына погибели — антихриста.

На этих словах закончилась наша беседа с оптинским схимником.

Ей, гряди, Господи Иисусе!

II. Мировая война

И вот разразилось бедствие, какого еще не видывала земля, — всемирная война, человекоистребление по последнему слову братоубийственной науки.

Страшный гнев Божий, кара Господня, казнь безмерно согрешившего человечества!

Да! Гнев, и кара, и казнь, но и человеколюбие крайнее, и всепрощение безграничное, и милосердие непостижимое, никаким грехом не побеждаемое милосердие Божие.

Когда война была уже в разгаре, в те дни дошел до меня слух из Дивеева, от дивеевских "сирот" Преподобного Серафима:

"Блаженная "маменька" Прасковья Ивановна все радуется, все в ладоши хлопает да приговаривает:

— Бог-то, Бог-то милосерд-то как! Разбойнички в Царство Небесное так валом и валят, так и валят!"

И вот в то же время, только в другом месте, в том маленьком захолустном городке, куда поселил меня Господь, одной рабе Божией, умом и сердцем препросгой (я не назову ее имени смирения ее ради), было даровано во сне видение судеб Божиих, сокрытых от разумения премудрых и разумных и открываемых младенцам. Очень скорбела эта раба Божия о тех ужасах войны, которые так нежданно-негаданно для многих (немногие-то ее уже давно ожидали) обрушились на Россию. Было это, помнится, вскоре после многодневных жестоких боев на австрийской границе, увенчавшихся взятием Галича и Львова, после великих страданий армии Самсонова в Восточной Пруссии — словом, после великой кровавой жертвы, принесенной Россией за грехи свои перед правдой Божией.

И видит эта раба Христова: стоит она будто бы в незнакомом месте. Ночь. Небо темное. На земле ни зги не видать. И вдруг разверзлось небо, и в лучезарном блеске ослепительного величия и неизобразимой славы явился на небе пречудный, предивный град Сион, великий город, святой Иерусалим. Он имел славу Божию; светило его подобно драгоценнейшему камню, яспису кристалловидному (Апок. 21,10 — 11). Не находя слов к описанию дивного града этого, раба Божия в восторге от видения сво­его сказывала:

— Ну, как Новый Афон, что ли...

Так прекрасен был град тот. А краше и лучше Нового Афона раба Божия, его видевшая, ничего себе и представить не могла. Да и как вообразить себе и изобразить людям красоту небесную, когда ей на земле и подобия нет?!

И от града этого, Иерусалима святого, имевшего славу Божию, увидела она, спустилась до земли от неба величественная лестница. И устремилась к ней всем желанием своим имевшая видение — чтобы как можно скорее подняться по ней и взойти в град небесный, войти в славу его, насладиться небесной его красотой. Но — увы! — до земли не досязала лестница, и концы ее были от земли выше роста человеческого, так что и протянутым кверху рукам нижней ее ступени достать было невозможно.

— И отошла я, — сказывала раба Божия, — к сторонке и стала; смотрю и неутешно плачу о том, что недостойна я града того небесного. И что же, милые мои, вижу? Откуда-то взялись воины: идут в серых шинелях, винтовки за плечами, идут один по одному, целое огромное воинство, полки за полками, без числа без счету, идут и проходят мимо меня; подходят к лестнице и без всякого труда, как бестелесные, восходят по ней и скрываются в открытых вратах небесного Иерусалима. И пред тем, как вступить им во врата Иерусалима небесного, вижу я, загораются на них венцы такой красоты и сияния, что их не только описать, но и вообразить себе, не видавши, невозможно. И долго я стояла, и смотрела на них, и плакала, плакала. А они все шли да шли мимо меня — полки за полками, шли и возносились по лестнице к небу и сияли своими венцами, как яркие звезды на тверди небесной.

Проснулась я — вся подушка моя была мокрая от слез; и была я вне себя от радости и умиления, от благодарности милосердию Божию. И, проснувшись, я опять плакала, слез удержать не могла: зачем я на земле оставлена, зачем недостойна я красоты той небесной, тех венцов, которые, как звезды, горели на главах небесною славой прославленного воинства?

Прошел год войны; пошел второй. Проездом по делу в Петербург меня с женою навестили в нашем захолустье ее давно знакомые и любимые монахини одного из монастырей Черниговской епархии, того монастыря, что когда-то был ограблен разбойником Савицким. Разговорились о войне, стали доискиваться ее духовного смысла и значения и что имеющему уши слышати и очи видети есть о чем над ней призадуматься. И вот что за беседой рассказала мне старшая из моих собеседниц, пожилая, образованная, а главное, духовно настроенная монахиня.

— Поблизости от нашего монастыря, — сказывала она, — есть помещичья усадьба. В этой усадьбе устроен теперь лазарет для раненых воинов. Зовется он Барышниковский лазарет. Много выздоровевших в этом лазарете раненых перебывало в нашей обители: вылечатся — и идут к нам помолиться Богу, поблагодарить за исцеление и поговеть, кто пред возвращением в строй, а кто пред отправкой на родину для окончательного восстановления здоровья. И вот среди таких-то богомольцев мне раз довелось увидеть одного раненого солдата с таким особенным выражением лица, что оно приковало к себе все мое внимание. Что-то совершенно нездешнее, неземное, в высшей степени одухотворенное было в лице этом, в глазах, во всем облике этого человека. Такое выражение только на иконах можно видеть, на ликах страстотерпцев-мучеников, когда от тягчайших страданий плоти истомленная душа страдальца внезапно ощутит небесную помощь и узрит ниспосланного ей свыше Ангела-утешителя. Подошла я к этому человеку.

— Откуда ты, — спрашиваю, — раб Божий?

— Сейчас из лазарета, а то был на войне.

— Заболел, что ли, или был ранен?

— Ранен, матушка, теперь, слава Богу, выздоровел. Вот у вас отговею и обратно в строй, к своим, туда, на Карпаты.

— Ну, небось, сперва к своим домой съездишь? Ты что ж, холостой или женатый?

— Женатый, матушка, жену, двоих детей имею. Только я, матушка, домой теперь не по­еду, а в строй, на позиции. Я своих всех поручил Царице Небесной — Она их и без меня ладно управит. Жду я, матушка, жду не дождусь, пострадать желаю за веру святую, за царя-батюшку, за родимую мать — землю русскую, за православной наш народушко, пострадать, да и помереть в сражении.

Я была поражена: нашему ли времени такие речи слышать? "Пострадать и помереть в сражении?!"

— Да откуда ж, — воскликнула я, изумленная, — откуда ж у тебя такие мысли и желания?

— Ах, матушка! — вздохнул он мне в ответ. — Если б только знали вы, как я томлюсь в ожидании этой смерти, как жду ее, ищу ее, а она мне, как клад какой, не дается... С чего это у меня, спрашиваете вы? А вот с чего: было это за австрийской границей. Нашу часть пустили в обход одной горы, поверив неким предателям, что мы захватим врасплох австрийцев. Были мы преданы и попали под такой перекрестный огонь неприятеля, что от нашей обходной колонны мало кто и в живых остался. Меня тут контузило, и я упал без сознания. Когда опомнился, то стало уже темнеть. Бой продолжался, но не рукопашный, а огневой. Кругом меня живых никого — одни трупы, горы трупов — и своих, и неприятельских. Почти совсем стемнело. И услышал я вскоре нерусский говор. Ну, думаю, австрийцы или немцы идут добивать наших раненых и грабить трупы.

Смотрю: они и есть, только от меня еще далеко. Я поскорее — да под трупы убитых, залез под них и притаился, не дышу, словно тоже убитый. Прошли немцы, обшарили трупы, обобрали, кого штыком ткнули. Меня не тронули: не заметили, глубоко был зарывшись. Прислушиваюсь — ушли. Подождал я немножко и стал потихоньку вылезать из-под трупов на свободу. А уж стало вовсе темно; только вспыхивали, как молнии, разрывы шрапнелей да повизгивали пули. И вдруг, матушка, такой свет откуда- то явился, что я чуть не ослеп от этого свету. И Господи Боже мой, что ж я тут в этом свете увидел, тому и поверить, кажется, невозможно! Смотрю: идет между павшими в бою Сама Матушка Царица Небесная, сияет светом, как солнце, идет и ручками Своими пречистыми возлагает то на ту, то на другую голову павших воинов венцы красоты неизобразимой. Я как крикну:

— Матушка! Матерь Божия! Даруй и мне такой же венец из ручек Твоих пречистых!

Уж, видно, не в себе я был, коли так крикнул. А Она, Царица Небесная, на крик мой взя­ла да остановилась, не побрезгала простым солдатом, да и говорит:

— Тебе не время еще. Иди и зарабатывай. Заработаешь — такой же получишь.

— Куда ж, — говорю Ей, — пойду я? Кругом стреляют, меня убьют, и заработать не успею.

— Иди, — сказала Богородица и перстом Своим указала во тьме, куда идти было надобно. И куда она пальчиком Своим показала, там свет проложился, как дорожка; и по свету этому я дошел до своих невредимый, хоть и свистали и щелкали вокруг меня пули...

И вот с той самой ночи нет мне на земле покою и все мне стало на земле не мило. Ищу я заработать себе венец из ручек Матери Божией, да, видно, все еще не умею: во скольких боях был, и все ни одной царапины. В последнем, наконец, ранило. Ну, думаю, заработал! Нет, опять выздоровел. Теперь выписался я из лазарета, отговею у вас и причащусь и тогда скорее опять на фронт, в строй — теперь-то уже, даст Бог, венец себе заработаю.

— Так на этом мы с этим рабом Божиим и простились, — закончила свой рассказ моя собеседница-монахиня^[242].

Вот, стало быть, что значит, что приоткрылась одним уголком завеса, до времени скрывающая от нас Царствие Небесное и славу венцов его нетленных: блеснуло на человека тем светом, пред которым весь мир наш тьма, и жить уже не стало охоты, и все стало не мило, и все земное заслонилось одним видением, одним желанием — заслужить и заработать венец на главу из пречистых ручек Царицы Небесной.

А поглядеть да послушать, что пишут да что говорят о войне газеты и умные люди!

"Исповедаю ти ся, Отче, Господи небесе и земли, яко утаил еси сия от премудрых и разум­ных, и открыл еси та младенцем. Ей, Отче, яко тако бысть благоволение пред Тобою" (Мф. 11, 25 — 26).

III. Судьбы России

В 1879 году в великой хранительнице православного духа Глинской пустыни (Курской епархии) скончался великий старец, схиархимандрит Илиодор. Вот что из жития его известно мне от двух ближайших учеников его, иеросхимонаха Домна и игумена Иассона (в схиме Иоанна, списателя жития схиархимандрита Илиодора).

"Быв еще в сане иеродиакона, с именем Иоаникия, в молодых летах, старец о. Илиодор настолько преуспел в очищении сердца, что ему были открываемы знаменательные видения. Случилось это в конце царствования императора Александра I. "Однажды поздно вечером, — сказывал он, — я сидел в своей келье один, читая послания св. Апостола Павла. Я остано­вился на 2-й главе 2-го послания его к Солунянам, на стихах 2 — 10 и т.д. На этих страшных известиях Св. Апостола я остановился и погрузился в размышление, рассуждая о явлении в мир человека греха, сына погибели, которого само явление будет по действу сатаны, так что этот ужасный человек сядет в храме Божием, выдавая себя за Бога и требуя себе Божеских почестей. Какой же, думал я, будет этот ужасный человек и какое будет то страшное время для живущих на земле! При этом естественно пришло желание не видеть того ужаса, а потому в уме остановилась основная мысль обращения к Господу в таких словах:

— Господи! Не дай мне видеть то страшное время!

В это время я почувствовал, что кто-то сзади меня положил мне свою руку на правое плечо и сказал:

— Ты сам увидишь отчасти.

Почувствовав осязание плеча и услышав говорящий голос, я осмотрелся вокруг себя, но никого не оказалось, и дверь кельи была заперта на крючок. Осмотрелся я еще раз, чтобы увериться, что никого нет. Я удивился и стал рассуждать, что бы это значило и кто тот невидимый, что говорил и отвечал на мои мысли. Неужели же я увижу, хотя бы и отчасти, то страшное время и как скоро оно будет? Долго я рассуждал и размышлял в недоумении и страхе, переходя от одного рассуждения к другому. Наконец, возложившись на волю Божию, я совершил свое вечернее правило, прилег отдох­нуть и только что забылся тонким сном, как увидел такое видение.

Стою я в ночное время на каком-то высоком здании. Вокруг меня было много громадных построек, как бывает в больших городах. Надо мною небесный свод, украшенный ярко горящими звездами, как-то бывает в чистую безлунную ночь. Обозревая небесный свод, я любовался красотою неподвижных звезд. Затем, обратив свой взор на восток, я там увидел выходящий из-за горизонта громадного размера овал; он был составлен из звезд различной величины. На середине овала, в верхней и нижней его части, были звезды большого размера, постепенно уменьшаясь, они с боков закругления становились весьма малыми. Посреди овала было изображено большими буквами имя — Александр.

Овал этот, взойдя на восток, шел тихо, величественно подвигаясь и склоняясь к западу. Смотря на величественную красоту движения овала, я размышлял и говорил себе: какая славная и великая православная вера наша, царь православный! Вот и имя его так славно и величественно на небесах...

Проводив глазами звездный овал, пока он скрылся на западе за горизонтом, я опять взглянул на восток и вижу — выходит оттуда вто­рой звездный овал, столь же величественный и во всем подобный первому, а в середине его изображено было уже другое имя большими буквами — Николай. И внутренний голос вещал мне, что после Александра I будет преемником его престола Николай. И было то мне в удивление, ибо наследником престола был не Николай, а Константин Павлович. Прошел и этот овал так же величественно по небосклону и, склонившись к западу, скрылся за горизонтом.

Проводив глазами и этот овал, я опять обратил свой взор на восток и вновь увидел там восходящий звездный овал, по форме во всем подобный двум первым, но мерою значительно меньший и составленный из звезд малого размера, и притом цвета как бы крови. В середине же овала изображено было кровавыми буквами имя — АЛЕКСАНДР. И внутренний голос возвестил мне, что после Николая преемником его престола будет Александр, дни которого сокращены будут злодеянием. Прошел этот овал по небу и быстро скрылся за горизонтом на западе.

Посем с востока, в таком же порядке, взошел, прошел по небу и скрылся на западе с боль­шой быстротой овал, подобный первым, но только малого размера, со слабо начертанным в нем, как бы в тумане, именем АЛЕКСАНДР. И возвещено мне было внутренним голосом, что дни и этого государя сокращены будут и непродолжительно будет его царствование над русским народом.

После этого на востоке, бледно и туманно начертанное, явилось имя НИКОЛАЙ. Звездного овала вокруг не было; подвигалось оно по небу как бы скачками и затем вошло в темную тучу, из которой мелькали в беспорядке отдельные его буквы. После того наступила непроглядная тьма, и мне представилось, что все рушилось, подобно карточным домам, в момент кончины мира. Ужас объял меня, стоявшего в то время на возвышении, не связанном с разрушающимся миром".

И когда старец Илиодор сказывал о видении этом ученикам своим, то в страхе при одном воспоминании о виденном закрывал лицо свое руками и говорил:

— Нецые от вас, чадца, живыми предстанете на Суд"^[243].

В Валдайском Иверском монастыре скончался летом 1915 года благочестивой жизни старец-иеромонах отец Лаврентий. Старого закала и истинно монашеского духа был этот человек, с молодых лет удостоившийся находиться под духовным руководительством известного в летописях подвижника благочестия XIX века, архимандрита Лаврентия, бывшего наместника Киево-Печерской Лавры, а скончавшегося настоятелем на покое Валдайского Иверского монастыря. Иеромонах Лаврентий, будучи еще послушником, а затем монахом, был долгое время бессменным келейником этого великого старца. От него он и воспитание свое получил монашеское, а с именем его при постриге и от духа его приял в мере дарованных ему талантов. С этим подвижником благочестия я имел счастье быть в довольно близких отношениях и поражался его великому терпению в трудной, едва переносимой его болезни (он страдал хроническим воспалением лицевого нерва), и когда периодически болезнь эта обо­стрялась, то страдания его доходили до крайней степени мученичества.

— Самая страшная зубная боль, — говорил он мне, — ничто в сравнении с этою болью.

Был однажды и он, этот адамант терпения, на пороге к самоубийству от нестерпимых страданий, но успел милостью Божией духовным оком узреть лукавого советника, внушавшего ему эту пагубную мысль, и вовремя остановиться на краю обрыва, с которого хотел броситься в озеро и утопиться. Часто мне приходилось иметь с ним духовную беседу, и, конечно, большею частью беседа эта вращалась около вопроса о кончине мира. О. Лаврентий не мог примириться с мыслью, что царству русскому приходит конец; а если ему, думал он, еще нет конца, то, стало быть, и антихристу приходить не время, и потому до конца мира еще долго.

Горячий патриот, о. Лаврентий внимательно следил во время войны 1914 года за военны­ми действиями и молил Бога о победе русского оружия. Но за полгода до своей праведной кончины, перед которой он удостоился зреть наяву Божию Матерь, о. Лаврентий увидел сон: читает он будто священную книгу о конечной судьбе земного мира, и письмена книги этой изображены огненными буквами. Читает, ужасается — и просыпается в величайшем страхе, запомнив из всего прочитанного только заключительные слова книги:

"Но Господь не даст усилиться пагубному и ускорит кончину".

Писал мне протоиерей о. Александр Суровцев из Вологды в сентябре 1914 года: "В конце августа был у меня родственник по покойной жене, священник из женского Крестовоздвиженского монастыря Яренского уезда Вологодской губернии. Этот уединенный монастырь известен строгостью жизни монашествующих сестер и расположен в глухом лесу, вдали от людского жилья. Приехавший иерей передавал, что к ним в монастырь ежегодно на 14 сентября приходит юродивый зырянин. Прошлый (1913-й) год он был и предсказал нынешнюю войну. Затем, будучи в гостях у священника, он предсказал ему, что три года он проживет в монастыре благополучно; три года, если не перейдет, с большими скорбями, а затем будет то, что если сказать, то "мати", жена, заплачет. Потом все-таки высказался, что священников будут избивать и скоро будет антихрист.

Зырянин сей даже не умеет говорить по-русски, а объяснялся через прислугу-зырянку. Предсказания этого раба Божия всегда сбываются с точностью. Если судить по указанным юродивым годам, то гонение на нас начнется годов через пять — в 1918 году.

Через год, в 1915 году, тот же юродивый-вирянин, придя в монастырь на 14 сентября, ходил по монастырю и по кельям и возвещал:

— Беда, беда! Антихрист, антихрист!" Так писал мне о. Александр из Вологды.

В Нижнем Новгороде в начале девятисотых годов еще жива была многим боголюбцам известная благочестивая вдова Анна Павловна Хлебникова, имевшая от Бога дар видений и прозрения тайн грядущего. Ей, еще до японской войны, въяве показано было следующее видение: днем, во втором часу пополудни, при ярком солнечном свете в июле, явилась на небе Божия Матерь, сидящая в воздухе на престоле в небесной славе, а на коленях Ее находился Господь в отроческом возрасте, имея меч в деснице Своей. Матерь Божия взялась, было, за десницу Господа, чтобы удержать меч Его, но Он опустил его на землю. На земле стояло множество народа, и вдруг мечом Господа весь народ был объят огнем. Вид Господа был строгий, вид Божией Матери был жалостливо-умилительный. Видение продолжалось несколько минут.

Раба Божия Анна Павловна Хлебникова была строго благочестивой жизни, подвижни­ца и великая молитвенница.

Записано в 1915 году со слов оптинского монаха Серафима.

Запись со слов Лидии Николаевны Пороховой, дочери камер-фрау императрицы Александры Феодоровны:

"Занимаясь с мужем фотографией и имея свободный доступ в места летнего пребывания царской семьи, мы как-то раз в Петергофе попали на Царицын остров, во дворец-павильон времен Екатерины Великой. Там нас как старых знакомых его господ встретил с низким поклоном смотритель дворца. Оказалось, что это был бывший слуга помощника управляющего петергофскими дворцами Квашнина-Самарина. Уходя в отставку, Квашнин-Самарин устроил слугу своего смотрителем этого уединения.

— Он у меня богомол, — говорил он нам. — Пусть там себе на островке на покое подвиж-ничает да Богу молится.

Этот "богомол" сказывал нам (было это в начале первого десятилетия нового века), что, выйдя раз ночью из своего помещения, он над большим Петергофским дворцом увидел на небе огромной величины огненный меч, и видел его не один он, а вся его семья и сослуживцы, которых он созвал наблюдать это грозное явление, вскоре после того так же внезапно исчезнувшее, как и появившееся".

Под 29 июня 1914 года живший в Скиту Оптиной пустыни иеромонах Ириней видел в сонном видении, что на востоке от Скита на небе появился крест, а под крестом — огненный херувим. После того на том же восточном небе он увидел ножны от меча и падающий из них с неба меч.

Под 31 декабря 1909 года записано у меня в моих заметках: "Сейчас вернулся от вечерни, смущенный и расстроенный и даже испуганный. Подошел ко мне один из ближайших мне моих духовных друзей оптинских и говорит:

— Вы всю службу стоять будете?

— Нет, до акафиста. А что?

— Мне кое-что надо было бы вам передать.

Я вышел с ним из храма и пошел в его келью.

— Великое знамение у нас нынче в алтаре, во время службы сочельника, явлено было одному из священнослужителей. Стали читать паремии за вечерней перед Преждеосвященной Литургией. Вдруг в глазах этого священнослужителя все в алтаре смешалось: не стало видно ни алтаря, ни служащих, а на их месте он увидал огромное множество людей, в величайшем смятении и страхе беспорядочно бежавших от запада на восток и обратно. Что-то совершалось, по-видимому необычайное и страшное. И вдруг явился светоносный ангел, который обратился к тайнозрителю и сказал:

— Все, что ты видишь, имеет совершиться в ближайшем будущем".

Таково было грозное предзнаменование времен грядущих в Оптиной пустыни.