О. Игумен Марк. Его кончина. Знамение при его погребении. Деревенские скептики

В Оптиной опять смерть: 18 марта вечером, в конце десятого часа, окончил подвиг своего земного жития один из коренных столпов оптинского благочестия, игумен Марк, старей­ший из всех подвижников оптинских. Игумен Марк, в миру Михаил Чебыкин, окончил не­когда курс Костромской духовной семинарии и в 1858 году был пострижен в мантию от руки великого восстановителя Оптиной пустыни архимандрита Моисея^[32].

51 год иноческого злострадания: вот это так юбилей! И венец юбилею этому — Царство Не­бесное.

— Гранитный он был человек! — так вы­разился про него его духовник, иеросхимонах о. Сергий^[33].

И действительно, это был характер, как бы высеченный из цельной гранитной скалы, твер­дый, крепкий, стойкий, но вполне пригодный к самой тонкой обработке и шлифовке под ру­кой опытного гранильщика.

Этим гранильщиком был для почившего игумена великий Оптинский старец Амвросий. И выгранил же он из него столп и утверждение монашеской истины!..

Теперь в Оптиной только четверо осталось ровесников почившему по жизни в Оптиной: старец о. Иосиф, иеромонах о. Иоанникий и два монаха — о. Антоний и о. Феофан^[34]; но они все-таки не были моисеевскими постриженниками. Игумен Марк был в Оптиной последним от Евангелия духовным сыном отца Моисея. Ста­рое великое отходит. Нарождается ли новое?..

Игумен Марк в Оптину пустынь поступил в 1853 году, по благословению, как он сам мне сказывал, великих подвижников того времени — Тимона Надеевской пустыни и Нила из Сорской. Воспитывала его с детских лет родная его бабушка, духовная дочь Преподобного Сера­фима Саровского.

Какие имена! Какие люди!

Игумену Марку как студенту семинарии предстояла широкая дорога в смысле движения вверх по иерархической лестнице, но Богу угод­но было провести его великую душу тесным и многоскорбным путем тяжелых испытаний, сми­ряя его трудный характер. Много лет он, до самой смерти, прожил в Оптиной пустыни игу­меном "на покое", не ведая, однако, ни покоя, ни отдыха на чреде своего добровольного по­слушания в качестве уставщика левого клиро­са и обетного подвига своего монашества.

Вот он стоит предо мною, как живой, по­чивший игумен! Вижу его характерную мона­шескую фигуру в высоком, выше, чем у про­чих монахов, клобуке... Такие клобуки носили прежние оптинские монахи; такой же клобук покрывал головы великих старцев Оптинских, и самого архимандрита Моисея, которого без­мерною любовью любил почивший игумен... Вижу: сходит он на сход со своего клироса, впе­реди всех своих певчих, обеими руками раздви­гая полы своей мантии и слегка потряхивая и качая головой, на которой, несмотря на с лиш­ком 70-летний возраст, не серебрилось ни одного седого волоса; сходит он и степенно, и важ­но отдает поклон сходящему со своим хором,одновременно с ним, уставщику правого кли­роса; и слышу, как первый, всегда первый, за­певает он своим старческим, несколько надтрес­нутым, но верным и громким голосом дивные "подобны" стихир всенощного пустынного оптинского бдения.

Не было при мне равного игумену Марку на этом послушании!... И вряд ли когда-либо будет: другие люди, другие стали теперь и ха­рактеры; закал не тот стал теперь, что был преж­де...

Хоть идет уже второй год, что я живу в Оп­тиной, но к игумену Марку я приблизился толь­ко в последние дни его земной жизни и был изумлен, подавлен величием и крепостью этой железной воли, не позволявшей даже в часы самых тяжких предсмертных страданий выр­ваться из груди его ни малейшей жалобе, ни намеку даже на просьбу о помощи. В палящем огне страданий этот гранит расплавлялся в чистейшее золото Царства Небесного. Не быв­ши ранее близок к игумену, я в дни подготов­ления его к переходу в вечную жизнь невольно поддался внезапному наплыву на меня огром­ного к нему чувства: я полюбил крепость его, силу его несокрушимого духа; самого его по­любил я, чтил и робел перед ним, как робкий школьник перед строгим, но уважаемым наставником, и если не обмануло меня мое сердце, и сам дождался от него взаимности.

В первый раз я посетил игумена Марка в его келье в октябре или ноябре прошлого года. На это посещение я назвался ему сам и, к вели­кой радости, не только не был отвергнут, но был удостоен даже и привета:

— Милости просим. Буду рад вас видеть у себя.

Два или три часа провел я в беседе с о. игу­меном и — увы! — говорил больше сам, чем его слушал: должно быть, воля его, как бы меня ис­пытывая, звала меня высказаться... Прощаясь со мною, он пожелал ознакомиться с моими кни­гами, которых не читал, но о которых слышал. На другой день я их принес ему, но беседовать мне с ним не удалось. Книги мои он прочел, одобрил и сказал, что давал их читать "кому нужно". На Рождестве я встретил его на дороге из храма в келью, после поздней обедни. Мы шли с женою. Он благословил нас и на мой воп­рос о здоровье ответил: "Плохо! Пора готовить­ся к исходу!" После этого он слег и уже более не вставал с постели.

Недели две тому назад, перед бдением в Казанской церкви, мне один из старейших оптинцев, о. Нафанаил, сказал, что о. Марк уже совсем плох и что он собирается его посетить. Я попросил о. Нафанаил а взять у больного для меня разрешение навестить его. О. Нафанаил при следующем его со мною свидании в церкви сообщил, что разрешение мне дано:

— Отец Марк сказал: "Ну что ж!"

И в первое воскресенье за тем, т.е. неделю тому назад, я пошел к болящему старцу. На одре болезни я застал уже не игумена Марка, а живые его мощи; только орлиный взгляд остал­ся тот же и напомнил прежнего богатыря духа. Язык говорил тупо, звук голоса был едва слы­шен, но, наклонившись к умирающему, я еще хорошо мог разобрать, что шептали его стар­ческие, пересохшие от внутренних страданий уста.

Он благословил меня и сказал:

— Я ждал вас!

И в этот раз я просидел у его изголовья око­ло двух часов и узнал от него для меня важное то, что он разделяет вполне мои мысли о харак­тере и значении переживаемого времени как времени, последнего перед концом мира.

— Да, да! — сказал он громко и внятно. — И как мало людей, которые это понимают!

Между прочим, в беседе я сообщил ему, что работаю сейчас над всем собранным мною в Оп­тиной материалом, приводя его в систему как бы дневника о. Евфимия Трунова. О. Марк и это одобрил и сказал:

— Это будет очень интересно, и вы хорошо делаете, что дневник этот усвояете Евфимию: он был большой человек.

Потом улыбнулся доброй, ободряющей улыбкой и прибавил: "Так вы, стало быть, со­биратель редкостей!"

Я спросил его:

— А вы, батюшка, записывали ли что из вашей жизни и наблюдений?

— Мысль была, — ответил он мне, — но я ее оставил. Кому нужны мои враки?

Надо ли говорить, как мне, ловцу жемчу­гов оптинских, было огорчительно услышать это признание? Уходит с земли великая жизнь и не оставляет наследства — как же не горько?..

— Батюшка! — спросил я. — Правду ли мне говорили, что вы как-то были тяжко больны, так что и врачи от вас отказались? Сказывали мне, что вы удостоились тогда видеть во сне Царицу Небесную, которая вам повелела по­слать в Козельск за Своей иконой, заброшен­ной в одном из церковных чуланов, и что вы этою иконой, о которой до вашего видения ник­то не знал, исцелились? Правда ли это?

Глаза о. игумена просияли, и он ответил ра­достно:

— Да, было!

И еще хотелось мне вопросить его об одном событии его жизни, но, боясь его утомить, я под­нялся прощаться и спросил, не нужно ли ему чего изготовить из пищи полегче, чем обычная суровая трапеза оптинской братии.

— Ну что ж, — ответил он, — кулешику, что ль, пожиже на грибном бульоне, пожалуй, принесите!

Я принял благословение и вышел.

Теперь жалею, да поздно, что не спросил его о том событии, о котором только что упомянул выше, и приходится мне его записывать со слов хотя и достоверных свидетелей из числа оптин­ской братии, но не из его подлинных преподобнических уст.

А было это событие такое.

Когда после кончины архимандрита Мои­сея дошел черед вкусить от чаши смертной ве­ликому брату его, игумену Антонию, тогда епархиальная власть указала бренным остан­кам его быть погребенными в общем склепе с братом, под полом, у солеи правого придела Казанской церкви. Взломали пол, разломали склеп, и обнаружился гроб архимандрита Мои­сея, совершенно как новый, несмотря на сырость грунта подпочвы; только немножко приотстала, приподнялась гробовая крышка... Безмерною любовью любил почившего архимандрита игу­мен Марк, и воспламенилось его сердце жела­нием убедиться в нетленности мощей его вели­кого аввы, а также и взять со смертной одежды его хоть что-нибудь себе на память. И вот по­шли каменщики, что делали склеп, не то обедать, не то чай пить, а игумен Марк воспользовался этим временем, спустился в склеп, просунул с ножницами руку под крышку гроба, ощупал там совершенно нетленное, даже мягкое и как бы теплое тело и только что стал было отрезать нож­ницами кусок от мантии почившего, как крыш­ка гроба с силой захлопнулась и придавила руку игумену Марку. И взмолился тут игумен: "Прости, отче святый, дерзновение любви моей, отпусти руку".

И долго молил игумен Марк о прощении, пока вновь не приподнялась сама собой гробо­вая крышка и не освободила руку, дерзнув­шую, хотя и любви ради, но без благословения Церкви, коснуться мощей праведника.

На память о событии этом у отца игумена остался на всю жизнь поврежденным указатель­ный палец правой руки.

Так рассказывали мне в Оптиной, а было ли оно так в действительности, я от самого дей­ствующего лица услышать не удостоился.

Я верю, что так и было...

И вот четыре дня подряд носил й умираю­щему игумену пищу; но он хоть и заказывал ее мне, а сам почти к ней не прикасался: глотание было затруднено настолько, что он едва мог глотать даже и воду.

Накануне его смерти на мой вопрос, что ему изготовить и принести завтра, он ответил:

— Сами только извольте пожаловать!

Это завтра было 18 марта.

Когда я пришел к нему часа в три пополуд­ни этого дня, игумен Марк уже был на пороге агонии: говорить уже ничего не мог; в груди около горла у него что-то зловеще клокотало... Но меня он узнал: это было видно по глазам его, по его чуть заметной улыбке... У постели его сидели три наши оптинки, тайные монахи­ни. Я попросил благословения, но рука игуме­на уже не могла сотворить крестного знамения и лежала, бессильная, рядом с холодеющим те­лом. Я приподнял руку, преклонил колени у одра умирающего и положил эту дорогую руку на свою склоненную голову.

— Смотрите, смотрите! — услыхал я голос кого-то из монахинь. — Улыбается! Видно, он любил его.

Это — меня любил. За что было ему меня лю­бить? Да и успеть-то полюбить было некогда. Одно знаю, и верю, и верить хочу, что для веч­ной моей пользы не без воли Божией был допу­щен четырехдневный уход мой до самой смерти за великим схиигуменом Марком.

Игумен Марк уже давно был в тайной схиме.

Прощаясь с ним в последний раз, я припал к руке игумена и, глядя ему в глаза, сказал:

— Батюшка! Если стяжешь дерзновение у Господа, помолись Ему о нас, грешных.

Он заметно улыбнулся, и в глазах его я про­чел — так мне показалось — желанное обеща­ние.

Я видел последний день на земле святого схимника.

Вчера, 21 марта, была Лазарева суббота, и в этот день после литургии отпели и похорони­ли отца Марка.

Мне говорили, что отец игумен почему-то особенно чтил день Лазаревой субботы и все­гда в этот день причащался — и что же? Умер в среду 18 марта, а погребен четверодневным, как и Лазарь, в день его воскресения.

В случай или совпадение я не верю, а верую в премудрость, благость и безмерное милосер­дие Божие, воздающее каждому по делам и по вере его.

Шла с погребения почившего игумена гос­тящая у нас, приезжая из г. Валдая старушка^[35].

Идет и слышит, как рассуждают между собой идущие впереди два каких-то крестьянина:

— Вот, был человек и нет его! Как пар — и нет ничего!

Не вытерпела наша старушка и сказала:

— Как нет ничего? А душа-то?

— Э, бабушка! — ответили ей деревенские скептики. — Какая там душа? Пар, и больше ничего!

Народные просветители могут считать цель свою достигнутой: они вытравили из народа его душу — веру его в Бога истинного. В ста­риках она еще кое-как держится, ну, а на мо­лодежь, кажется, рукой надо махнуть: от нее только "пар" остался.

Придет конец православию и самодержа­вию в России, говорили великие наши Оптинс­кие старцы, тогда конец придет и всему миру.

 

Марта