Гнев Божий. Дурные вести из деревни. Пророка надо. Монах авель и участь его, как Пророка

Третий день стоит такая погода, что, кажет­ся, еще немного — и задохнешься: дождит, па­рит, а тяжелые тучи спускаются так низко, что задевают иногда за верхушки яблонь нашего сада. За всю свою жизнь я не запомню такого ненастного и грозного лета, С Козельском со­общение на лодках по новому разливу Жизд- ры. Луга, уже в цвету, затоплены, а вода все при­бывает и прибывает.

Гнев Божий!

Да как и не быть ему?.. Приходит сегодня отец нашей припадочной Груши просить чайку.

— Ну как, — спрашиваю, — живут у вас, Павел, на деревне? Опоминается народ?

А я знал и по рассказам, и по личным на­блюдениям, что жизнь в деревнях стала, что на­зывается, "не приведи, Господи!"

— Какое там, — махнул безнадежно рукою Павел, — опоминается! Опомнится он? Час от часу все хужеет народ, звереет, точно и смерти на него нет: ни Бога, ни души — ничего не стал признавать. За то и дохнуть стали, как скоты: где застала смерть без покаяния, там и помира­ют. Сколько их у нас по полям да по дорогам поперемерло, и не перечесть!

— Что ж? Иль хворь какая зашла?

— Нет, так просто — с удару, что ль, или, там, от сердца: ударит в голову иль иод сердце подкатит, и дух вон. Плохой, совсем плохой народ стал!

Это я уж давно не от одного Павла слышу.

Анархия в человеке — анархия и в приро­де. Воздвигни, Господи, пророка миру, да при­зовет его к покаянию! Не явится пророк, не об­ратит отступнического сердца к Богу — не миновать предреченной "скорби, какой не было от века и не будет"...

Виделся с о. Н. Поговорил на эту тему.

— Пророка бы надо! — говорю.

— Пророка? — вопросительно повторил за мною это слово отец Н. — Вот что я расскажу вам на этг Во дни великой Екатерины в Соло­вецком монастыре жил-был монах высокой жиз­ни. Звали его Авель. Был он прозорлив, а нра­вом отличался простейшим, и потому что открывалось его духовному оку, то он и объяв­лял во всеуслышание, не заботясь о последстви­ях. Пришел час, и стал он пророчествовать: пройдет, мол, такое-то время, и помрет царица, — и смертью даже указал какою. Как ни дале­ки Соловки были от Питера, а дошло все-таки вскорости Авелево слово до Тайной канцеля­рии. Запрос к настоятелю, а настоятель, недо­лго думая, Авеля — в сани и в Питер; а в Пите­ре разговор короткий: взяли да и засадили пророка в крепость... Когда исполнилось в точ­ности Авелево пророчество и узнал о нем но­вый государь, Павел Петрович, то вскоре по восшествии своем на престол повелел предста­вить Авеля пред свои царские очи. Вывели Аве­ля из крепости и повели к царю.

— Твоя, — говорит царь, — вышла прав­да. Я тебя милую. Теперь скажи: что ждет меня й мое царствование?

— Царства твоего, — ответил Авель, — бу­дет все равно что ничего: ни ты не будешь рад, ни тебе рады не будут, и помрешь ты не своей смертью.

Не по мысли пришлись царю Авелевы сло­ва, и пришлось монаху прямо из дворца опять сесть в крепость... Но след от этого пророчества сохранился в сердце наследника престола, Алек­сандра Павловича. Когда сбылись и эти слова Авеля, то вновь пришлось ему совершить пре­жним порядком путешествие из крепости во дво­рец царский.

— Я прощаю тебя, — сказал ему государь, — только скажи, каково будет мое царствова­ние.

— Сожгут твою Москву французы, — от­ветил Авель и опять из дворца угодил в кре­пость...

Москву сожгли, сходили в Париж, побало­вались славой... Опять вспомнили об Авеле и велели дать ему свободу. Потом опять о нем* вспомнили, о чем-то хотели вопросить, но Авель, умудренный опытом, и следа по себе не оставил: так и не разыскали пророка... А вы, С.А., хотели бы, чтобы в наше-то время, да что­бы пророк явился! Сто лет тому назад, вишь, куда пророков-то за слово пророческое сажа­ли, а теперь, — усмехнулся он, — и слова ска­зать не дадут, как за клин засадят.

Так закончил свою повесть о. Н. о соловец­ком монахе Авеле.

О монахе Авеле у меня записано из других источников следующее.

Монах Авель жил во второй половине XVIII века и в первой XIX. О нем в исторических мате­риалах сохранилось свидетельство как о прозор­ливце, предсказавшем крупные государствен­ные события своего времени. Между прочим, он за десять лет до нашествия французов предска­зал занятие ими Москвы. За это предсказание и за многие другие монах Авель поплатился тю­ремным заключением. За всю свою долгую жизнь — он жил более 80 лет — Авель просидел за предсказания в тюрьме 21 год. Во дни Алек­сандра I он в Соловецкой тюрьме просидел бо­лее 10 лет. Его знали Екатерина ІІ, Павел І, Александр I и Николай I. Они то заключали его в тюрьму за предсказания, то вновь освобож­дали, желая узнать будущее. Авель имел мно­гих почитателей между современной ему зна­тью. Между прочим, он находился в переписке с Параскевой Андреевной Потемкиной. На одно ее письмо с просьбой открыть ей будущее Авель ответил так: "Сказано, ежели монах Авель станет пророчествовать вслух людям или кому писать на хартиях, то брать тех людей под секрет и самого Авеля и держать их в тюрьмах или в острогах под крепкою стражею⁹⁵... "Я со­гласился. — пишет далее Авель, — ныне лучше ничего не знать, да быть на воле, а нежели знать, да быть в тюрьмах и под неволею". Но недолго Авель хранил воздержание и что-то на­пророчил в царствование императора Николая Павловича, который, как видно из указа Св. Синода от 27 августа 1826 года, приказал из­ловить Авеля и заточить "для смирения" в Суз­дальский Спасо-Евфимиевский монастырь. В этом монастыре, полагать надо, и кончил свою жизнь прозорливец.

В другом письме к Потемкиной Авель сооб­щал ей, что сочинил для нее несколько книг, ко­торые и обещал выслать в скором времени. "Оных книг, — пишет Авель, — со мною нет. Хранятся они в сокровенном месте. Оные мои книги удивительные и преудивительные, и дос­тойны те мои книги удивления и ужаса. А чи­тать их только тем, кто уповает на Господа Бога".

Рассказывают, что многие барыни, почи­тая Авеля святым, ездили к нему справляться о женихах своим дочерям. Он отвечал, что он не провидец и что предсказывает только то, что ему повелевается свыше.

Дошло до нашего времени "Житие и стра­дания отца и монаха Авеля"; напечатано оно было где-то в повременном издании, но, по цен­зурным условиям, в таком сокращенном виде, что все касающееся высокопоставленных лиц было вычеркнуто.

По "Житию" этому монах Авель родился в 1755 году в Алексинском уезде Тульской губер­нии. По профессии он был коновал, но "о сем (о коновальстве) мало внимаше". Все же внима­ние его было устремлено на божественное и на судьбы Божии. Человек Авель "был простой, без всякого научения, и видом угрюмый". Стал он странствовать по России, а потом поселился в Валаамском монастыре, но прожил там толь­ко год и затем "взем от игумена благословение и отыде в пустыню", где начал "труды к тру­дом и подвиги к подвигом прилагати". "По­пусти Господь Бог на него искусы великие и превеликие. Множество темных духов напада- ше нань". Все это преодолел Авель, и за то "сказа ему безвестная и тайная Господь" о том, что будет всему миру. Взяли тогда Авеля два неких духа и сказали ему: "Буди ты новый Адам и древний отец и напиши яже видел еси, и скажи яже слышал еси. Но не всем скажи и не всем напиши, а только избранным моим и только святым моим". С того времени и начал Авель пророчествовать. Вернулся в Валаамс­кий монастырь, но, прожив там недолго, стал переходить из монастыря в монастырь, пока не поселился в Николо-Бабаевском монастыре Ко­стромской епархии, на Волге. Там он написал свою первую книгу, "мудрую и премудрую".

Книгу эту Авель показал настоятелю, а тот его вместе с книгой проводил в консисторию. Из консистории его направили к архиерею, а архиерей сказал Авелю: "Сия твоя книга на­писана смертною казнию" — и отослал книгу с автором в губернское правление. Губернатор, ознакомившись с книгой, приказал Авеля зак­лючить в острог. Из костромского острога Аве­ля под караулом отправили в Петербург. До­ложили о нем "главнокомандующему Сената", генералу Самойлову. Тот прочел в книге, что Авель через год предсказывает скоропостиж­ную смерть царствовавшей тогда Екатерине II, ударил его за это по лицу и сказал: "Как ты, злая глава, смел писать такие слова на земно­го бога?" Авель отвечал: "Меня научил секре­ты составлять Бог!" Генерал подумал, что перед ним простой юродивый, и посадил его в тюрь­му, но все-таки доложил о нем государыне.

В тюрЬхМе Авель просидел около года, пока не скончалась Екатерина. Просидел бы и больше, но книга его попалась на глаза князю Куракину, который был поражен верностью предсказания и дал прочесть книгу императору Павлу. Авеля освободили и доставили во дворец к государю, который просил благословения прозорливца:

— Владыко, отче, благослови меня и весь дом мой, дабы твое благословение было нам во благое.

Авель благословил. "Государь спросил у него по секрету, что ему случится", а затем поселил его в Невской Лавре. Но Авель скоро оттуда ушел в Валаамский монастырь и там написал вторую книгу, подобную первой. Показал ее казначею, а тот ее отправил к Петербургскому митрополиту. Митрополит книгу прочел и от­правил в "секретную палату, где сохраняются важные секреты и государственные документы". Доложили о книге государю, который увидал в книге пророчество о своей скорой трагической кончине. Авеля заключили в Петропавловскую крепость.

В Петропавловской крепости Авель проси­дел около года, пока не умер, согласно предска­занию, император Павел. После его смерти Аве­ля выпустили, но не на свободу, а под присмотр в Соловецкий монастырь, по приказанию им­ператора Александра I.

Потом Авель получил полную свободу, но пользовался ею недолго. Написал третью кни­гу, в которой предсказал, что Москва будет взята в 1812 году французами и сожжена. Выс­шие власти осведомились об этом предсказании и посадили Авеля в Соловецкую тюрьму при таком повелении: "Быть ему там, доколе сбу­дутся его предсказания самою вещию".

В Соловецкой тюрьме, в ужасных условиях, Авелю пришлось просидеть 10 лет и 10 месяцев.

Москва, наконец, была взята Наполеоном, и в сентябре 1812 года Александр 1 вспомнил об Авеле и приказал князю А.Н.Голицыну напи­сать в Соловки приказ освободить Авеля. В приказе было написано: "Ежели жив-здоров, то ехал бы к нам в Петербург; мы желаем его видеть и нечто с ним поговорить". Письмо при­шло в Соловки 1 октября, но соловецкий архи­мандрит, боясь, что Авель расскажет царю о его (архимандрита) пакостных действиях, отпи­сал, что Авель болен, хотя тот был здоров. Толь­ко в 1813 году Авель мог явиться из Соловков к Голицыну, который ^ь*рад бысть ему до зела" и начал его "вопрошати о судьбах Божиих". И сказывал ему Авель "вся от начала веков и до конца".

Потом Авель стал опять ходить по монас­тырям, пока не был, в царствование уже Ни­колая Павловича, пойман по распоряжению властей и заточен в Спасо-Евфимиевский мо­настырь в Суздале, где, по всей вероятности, и скончался.

27 июня

Приехала к нам наша любимица и друг наш 0[лимпиада] Ф[еодоровна] Р[агози]на, о которой я уже упоминал раньше, предполагая видеть в ней "знатную даму", предсказанную о. Нектарием... Ну, и измочалил же ее, бедную, мир...

Давно не бывавший у нас о.Нектарий се­годня пожаловал — точно предвидел приезд своей "знатной дамы" и с места завел разговор о звездах, уверяя, что на карте звездного неба он нашел свою "счастливую звезду"-

Наша Липочка слушала его речи не без удивления, затем отвела меня в сторону и ти­хонько спросила:

— К чему это он все говорит?

— Не знаю.

— Вы ничего ему про меня не рассказывали?

— Нет.

— Странно.

— Что ж странного?

— Да то странно: я — именно я — всю жизнь искала свою "счастливую звезду" и не нашла ее до сих пор.

— А он, — говорю, — видите - нашел!

— Рассказывайте?!

— Присмотритесь поближе К Оптиной, к нашей жизни, к нашим интересам - быть может, и вы свою звезду найдете...

— А вы, — спросила Липочка — вашу на­шли?

— Видите, — говорю, — не ищем — стало быть, нашли!

Липочка задумалась, но, кажется, речам моим не очень поверила.

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЗАПИСКИ ПРАВОСЛАВНОГО.............. 7

1909 ГОД................................................. 10

1 января..................................... 10

2 января.................................... 14

3 января.................................... 23

9 января.................................... 33

10 января.................................... 43

12 января. (Понедельник. День св.мученицы Татианы).. 51

25 января.................................. 62ы

I марта..................................... 118

4 марта..................................... 123

12 марта.................................... 133

13 марта.................................... 145

16 марта................................... 146

20 марта................................... 151

22 марта.................................... 160

23 марта.................................... 170

26 марта.................................... 174

27 марта.................................... 182

4 апреля................................... 191

6 апреля................................... 196

20 апреля.................................. 202

21 апреля.................................. 205

23 — 30 апреля........................... 212

9-го мая.................................... 251

10 мая...................................... 255

II мая....................................... 261

12 мая....................................... 268

13 мая....................................... 273

16 мая...................................... 275

19 мая....................................... 278

20 мая....................................... 284

22 мая....................................... 294

23 мая....................................... 300

24 мая....................................... 306

25 мая....................................... 311

26 мая....................................... 322

27 мая....................................... 332

30 мая...................................... 351

1 июня..................................... 367

5 июня..................................... 379

7 июня..................................... 386

14 июня.................................... 388

16 июня.................................... 393

19 июня.................................... 394

25 июня..................................... 400

26 июня..................................... 404

27 июня..................................... 412

 

С. А. Нилус.

На берегу Божьей реки.

Том 2

ГОД

1-го июля

Зашел о. Нектарий. Преподав мне благословение, задержал мою руку в своей и говорит серьезно с какой-то торжественной расстановкой:

— В дому Давидову страх велик.

И засмеялся — куда вся серьезность девалась!

— Что это, — спрашиваю, — значит?

Отец Нектарий опять стал серьезен.

— Некто из наших скитян, — ответил он мне, — сон на днях такой видел: будто он^[99] оглядывается в сторону царских врат и к ужасу своему видит, что там стоит изображение зверя...

— Какого зверя?..

—Апокалипсического. Вид его был столь страшен, что не поддается описанию. Образ этот на глазах имевшего видение трижды изменил свой вид, оставаясь все тем же зверем.

Сказал это отец Нектарий, махнул рукой и добавил: Впрочем, мало ли что монашескому худоумию может присниться или привидеться!

Не придавайте, мол, значения речам моим...

 

5 июля

Обращение сестры о. Феодота из раскола в православие

У одного из монастырских друзей моих, о. Феодота, живет в городе Уральске родная сестра, Александра. Она старше своего брата лет на десять. Сестра вышла замуж за раскольника и лет двадцать тому назад и сама уклонилась в раскол, в секту, именуемую "старушечья". Секта эта, как сказывал мне о. Феодот, с Церковью не общается, священства не признает и заменяет его "благочестивыми" старухами. Лет пять тому назад муж Александры, ярый раскольник, отправился на заработки в Сибирь, и с той поры о нем не стало ни слуху ни духу. Об этом о. Феодот знал от третьих лиц; сама же Александра с братом уже давно прекратила всякое общение.

И вот в конце прошлого мая она внезапно приехала в Оптину.

—Посмотреть, — сказала она, здороваясь с братом, — спасаешься ли ты или погибаешь.

Оптина произвела на нее такое сильное впечатление, что у нее, как мне говорил о. Феодот, "открылись источники слез" и она решила воссоединиться с Православною Церковью, поговеть и причаститься Св. Тайн, которых в безумии своем была лишена столько лет. Я все двадцать лет, — говорила Александра брату, — как окованная была, а последние годы стала ровно каменная. И мучило это меня, и камнем лежало на сердце, а поделать с собой ничего не могла, хотя и сознавала, что это у меня от моего отпадения от Церкви. А тут еще и хозяйка моя, раскольница, все пугала меня "лицевыми книгами".

- Что это за книги? — спросил ее о. Феодот.

- А это такие раскольничьи книги с картинками. На картинках изображена Православная Церковь как престол антихристов, а священники ее — как эфиопы, или мурины^[100]. В книгах этих есть, например, такая картинка: священник помазывает народ елеем, а рука его в это время обвивается страшным змием; сам же священник изображен с копытами вместо ног и с хвостом, торчащим из спины.

- Неужели ты и у меня, — засмеялся о. Феодот, — и хвост, и копыта видишь?.. Ну, — сказал сестре своей о. Феодот, — живи, смотри, ко всему присматривайся, молись, ходи на могилки к старцам, а там уж сама как знаешь, так поступай: у тебя самой свой разум есть.

И всем сердцем обратилась сестра о. Феодота к покинутой, родной матери Церкви.

Перед исповедью Александра говорила брату, что у нее глубоко засело и сидит враждебное чувство к таинству покаяния.

Меня, — говорила она, — двадцать лет наставляли в том, что исповедоваться вздор.

Кому исповедоваться-то? Попу? Да он и сам-то сплошь бывает хуже и грешнее тебя...

Когда сестра от исповеди пришла к о. Феодоту, он, сам не зная почему, спросил ее:

—А что, ты в эту ночь ничего во сне не видала?

— Ничего. Почему спрашиваешь?

—Да так — спросилось.

И тут о. Феодот рассказал что-то из области знаменательных сновидений, подходящих к ее обстоятельствам.

Александра прослушала со вниманием и говорит:

— Правду сказать, сон-то и я нынче ночью видела, только такой поганый да глупый, что я его и за сон почесть не могу.

—А что видела?

—Да себя самое: будто я такая грязная, лохматая, растрепанная, а по мне по всей пол­зают вши. Я их обираю, а кто-то около меня стоит и вшей этих обирать помогает.

—Как же ты сон этот за ничто почитаешь? — подивился о. Феодот. — Ведь он тебе показал, что такое есть исповедь: была грязная и вшивая, а задумала исповедоваться — и стала вшей обирать. Вши — грехи, а кто помогал тебе их обирать, тот иерей Божий, без чьей помощи тебе бы и вовеки не обобраться.

Когда же Александра причастилась Святых Тайн (ее присоединение совершено было келейно, исповедью), то на следующую за причастием ночь она увидела такой сон: стоит она пред могилками трех великих Оптинских старцев — Льва, Макария и Амвросия — и видит: окружены могилки эти таким сиянием, что глаза ломит от света. И вдруг между могилками вырывается сноп такого света, что слепнут очи, и из света этого слышит Александра голос:

— Не думай, что исповедовал тебя священник: тебя исповедовал Сам Я. Господь и Бог твой. Смотри, как сияют эти могилы! Это все исповедники Мои, творящие Мою волю и таинством покаяния приводившие ко Мне кающихся грешников. Не буди неверна, но верна!

Слезами обливалась Александра, когда это рассказывала.

 

7 июля

Порок куренья. Старцы о куренье

Сегодня ночью со мною был тяжелый приступ удушливого кашля. Поделом! Это все от куренья, которого я не могу бросить, а курю я с третьего класса гимназии и теперь так насквозь пропитал себя проклятым никотином, что он уже стал, вероятно, составною частью моей крови. Нужно чудо, чтобы вырвать меня из когтей этого порока, а своей воли у меня на это не хватит. Пробовал бросить курить, не курил дня по два, но результат был тот, что на меня находила такая тоска и озлобление, что этот новый грех становился горше старого. о. Варсонофий запретил мне даже и делать подобные попытки, ограничив мою ежедневную порцию куренья пятнадцатью папиросами (прежде я курил без счета), Не все сразу, не все сразу, — говорил мне старец, — всему свое время: придет ваш час, и куренью настанет конец.

Старец Иосиф велел мне молиться святому мученику Вонифатию и сказал:

— Надейся, не отчаивайся: в свое время, Бог даст, бросишь!

То же и почти в тех же выражениях говорил мне и о. Анатолий. И тем не менее я все курю да курю, несмотря даже на раздирающий мои внутренности курительный катар дыхательных путей.

Было время, я в Сарове, в источнике пр. Серафима, исцелился на некоторое время от своего кашля, но курить не бросил, хотя саровский духовник мой и очень на этом настаивал, — и вновь вернулась ко мне моя болезнь, от которой я так мучительно страдаю.

В ограде нашей усадьбы живут два оптинских подвижника; один из них — мой любимец, о. Вонифатий: буду просить его святых молитв к его Ангелу — на свои-то я плохо надеюсь.

 

8 июля

День Казанской Божией Матери. Странности Липочки. Мое куренье и о. Вонифатий.

"Переоценка математики". Наука в безумии.

Знамение антихристова времени.

Награда сторицею

В Оптиной храмовой праздник — день Казанской Божией Матери, но народу было немного в храме Божием. Не пошла ни ко всенощной, ни к обедне и наша Липочка, ссылаясь на нездоровье. Со дня своего приезда она не была ни в храме, ни на могилках старцев, ни к живым не пошла, как мы ее ни уговаривали. Становится нервной, беспокойной, как только заведешь об этом речь, и волей-неволей приходится от нее отступаться и не настаивать, видя, какое на нее производят действие наши уговоры. Вывел ее как-то за нашу ограду в лес погулять и, гуляя, в беседе с ней, незаметно для нее, стал приближаться к скиту. Липочка понятия не имела об окрестностях Оптиной и, где расположен скит, не знала. Вдруг она остановилась и, прервав разговор, тревожно спросила:

— Вы не в скит ли к старцам думаете меня вести?

— И не думал, — ответил я ей. (Признаться, такой помысел был.)

— Нет, уж нет, пожалуйста, — заторопилась Липочка.

— Я в скит не пойду: мне холодно, сыро; я и без того простужена. Пойдемте домой... Это когда-нибудь, в другой раз, а теперь пойдемте домой поскорее — я озябла.

И голос-то какой-то точно чужой!.. Странно мне это показалось.

Встретил у нашей садовой калитки о. Вонифатия.

— Батюшка, помолись своему угоднику, чтобы я курить бросил.

— Я и то, — говорит, — об этом молюсь: барин ты хороший, а привычка твоя плохая. Молюсь, молюсь! — успокоил меня о. Вонифатий.

А я, грешник, вслед — не утерпел — закурил свое зелье.

«Бедный я человек!.. Умом служу — хочу служить — закону Божию, а плотью — закону греха. Чьи молитвы избавят меня от моего порока?..»

Наша гостья дала нам в разговоре такой образец путаницы и анархии мысли, что просто жутко слушать.

Сидели мы с ней за обедом и вели беседу о том, что теперь творится в мире, из которого она только что приехала и от которого мы, слава Богу, давно уже отстали.

— Знаете ли вы, — обратилась к нам Липочка, — что теперь идет такая всему переоценка, что даже математические аксиомы, и те поколеблены. Вы вот, небось, до сих пор уверены, что две параллельные линии не пересекаются в бесконечности, а теперешняя наука это отвергает и доказывает, что линии эти в бесконечности сходятся.

—Липочка! — воскликнули мы все, сидевшие за столом. — Да ведь это ж безумие!

—Нисколько! — возразила с горячностью. — Никакого нет в этом безумия! Станьте на железнодорожном пути, посреди рельсов, на длинной прямой, и посмотрите на них вдаль: разве вы не увидите перед своими глазами точки, где линии рельсов пересекаются?

Липочка! Да ведь это ж оптический обман! Кто же на обмане математические теории строит?

— Ну да, ну да, обман! — кричала Липочка. — Но в мире видимом все только наше пред­ставление о нем и ничего больше, а наше представление о мире тоже обман...

Батюшки-светы, чего тут только мы не наслушались! Возражать было бесполезно, ибо для Липочки вся ерунда переоценки математики была основана на авторитете ее родствен­ника, одного небезызвестного профессора, — не тем он будь помянут.

— Послушайте, — обратился тут ко мне один из разделявших с нами трапезу, — я все не мог склонить своего сердца к тому, чтобы поверить вашему убеждению в близости антихриста; но если правда, что наука дошла теперь до подобного безумия, то начинаю верить, что "презренный" действительно близко, ибо большей анархии мысли, чем эта теория, миру не дождаться.

— И обратите внимание, — заметил тут еще один из собеседников. — теория эта, при всей ее видимой бессмысленности, не лишена некоего прикровенно сатанинского смысла: заставляя верить лжи пересечения параллельных в бесконечности, она отвергает бесконечность, а следовательно, вечность, стало быть, и Самого Бога.

Не знамение ли это времени? — подумалось и мне.

Конечно, знамение.

Но когда та же Липочка отрешает себя от влияния на нее переоценщиков духовных ценностей и говорит свое, а не наигранное на ней, как на граммофоне, тогда и в ее речах и рассказах обретаются такие перлы, которые могут служить украшением любой сокровищницы.

Зашла речь о прошлом Липочки, — а оно у нее было не из легких, — жена и вспомнила то время, когда впервые завязались ее отношения с нею. Слово за словом, и Липочке пришел на память один эпизод из того времени, который она тут же и рассказала.

— Было это, — вспомнила она, — лет тридцать тому назад. Я тогда еще была совсем молоденькая, хотя уже и с немалым горем на плечах: у меня на руках был муж, страдавший тяжелой формой умопомешательства. Средств к существованию у нас не было никаких. Бог не без милости: нашлись добрые люди, определили нас — меня к месту, а мужа в лечебницу для душевнобольных, и я могла зажить сколько нибудь спокойно, без страха за завтрашний день. Трудновато, правда, было мне и на месте: жа­лованье было маленькое, и оно почти все целиком уходило на содержание и лечение больно­го мужа; но стол и квартира были казенные, и я хотя с грехом пополам, да перебивалась. Боль­шой для меня в то время нравственной поддержкой была моя сестра, которая с мужем жила на Удельной: к ней я часто ездила мыкать свое горе.

Чтобы попасть к сестре на Удельную, мне надо было садиться на конку на Михайловской площади и ехать до Финляндского вокзала. И вот села я раз в открытый вагон на Михайловской площади и вижу, что около конки стоит какой-то простой рабочий с окровавленной рукой в повязке. Потянулось к нему мое сердце: очень мне его жалко стало. Я встала с своего места, подошла к нему.

— Что это у тебя с рукой? — спрашиваю.

— На работе руку, — отвечает, — сломал, сударыня.

Вижу — сложный перелом: кровь сочится.

— Тебе, — говорю, — в больницу надо поскорей!

— Да вот, — говорит, — был в Обуховской, а там не приняли: мест нет. Дали больничный билет на Удельную, а мне туда ехать не на что — денег нет.

— Садись, — говорю ему, — со мной: я тебя довезу до Удельной.

Рабочий мой сам взлезть в вагон не мог: я попросила близ стоявшего городового помочь ему; сама помогла чем могла, кое-как усадила его с собой рядом, и мы поехали. И показалось мне тут достойным внимания то, что из публики, на все это глядевшей, не нашлось никого сочувствующего; напротив — на меня смотрели с нескрываемой насмешкой: делать, мол, бабе нечего, вот и рисуется своей добродетелью!

Казалось ли мне это или на самом деле было так, но мне впору было бы отказаться от своего намерения, если бы не жалость — и жалость пре­одолела ложное смущение.

Довезла я рабочего до Удельной. На станции меня встретил зять; с ним вместе мы и устро­или страдальца в больницу. Дала я ему полтинник на чай и на сухарь, заглянула в кошелек, хотела прибавить на булку, а в кошельке уже и нет ничего: было около четырех рулей, а осталось немного мелочи — только на обратную дорогу домой. Три рубля, ровным счетом, стоил мне мой раненый рабочий.

— Барыня! — со слезами на глазах спросил он меня, когда мы с ним стали прощаться. — Скажи мне твое имя, чтобы знать, как поминать тебя на молитве.

Я сказала. С тем мы и простились, и я уже более никогда рабочего этого не видала.

Пошли мы с зятем из больницы к нему на дачу. Я иду и думаю: жить тебе, Олимпиада, до жалованья еще больше недели, занять не­где: с чем ты теперь осталась? А было бы три рубля-то дома, если бы... Я поймала тут себя на лукавой мысли и в ответ на нее чуть вслух не сказала:

— А Бог-то! Ведь Он же сторицею обещал воздать за всякое добро, сделанное ближнему. Да будет Его святая воля: Он уж как-нибудь обо мне промыслит.

Подходим мы с зятем к их даче, а сестра, завидя нас с террасы, еще издали мне кричит:

— Липочка, поздравляю! Иди расписывайся скорее: тебе на наш адрес сейчас с почты триста рублей принесли!

У меня от нечаянной радости едва ноги не подкосились. Распечатываю конверт — и гла­зам не верю: лежат три радужные бумажки и при них письмо от совершенно неизвестного мне господина. Пишет: "Я давнишний друг вашего мужа и был ему должен триста рублей. Уз­нал, что он болен, а Вы находитесь в тяжелом положении, — и решил свой долг уплатить Вам". Только всего и было в письме; я даже и подписи разобрать не могла. Так и не узнала и не знаю, кто был мой благодетель... Но вы по­думайте только: три рубля пожертвовала вдовьей своей лепты, а триста тут же получила! Бог-то Бог, что только Он делает!

Мы все бросились целовать нашу Липочку, растроганные, умиленные...

— А помните, Олимпиада Феодоровна, — спросила ее жена моя, — как вы тропарь к празднику Казанской Божией Матери выучили?

— Еще бы не помнить! — с живостью вос­кликнула Липочка. — Разве такие вещи забываются?

—Как? Что? — посыпались на нее расспросы. — Расскажите, милушка!

—Весь и рассказ-то мой, как и самое дело, — всего-навсего три слова: Матерь Божия выучила!

— Как так?

— Да, видите ли, вот как. Я всегда очень чтила икону Казанской Божией Матери и много на себе самой от нее чудес испытала. Вот кто-то мне и скажи: "А тропарь-то вы Казанской Царице Небесной знаете?" А я как раз и не знаю. Стала я его учить, а он такой длинный^[101], — и не могу выучить. Ну вот что хотите, не дается он мне, да и полно! Один раз, твердя его, я даже до слез дошла: ну ни в зуб, что называется, толкнуть, — только и помню, что "Заступнице усердная", а дальше — ни слова. И вот заснула я раз ночью и вижу — пришла Сама Царица Небесная и го­ворит мне:

— Отныне тропарь Мой ты будешь знать и помнить до самой твоей смерти!

От невыразимого умиления я проснулась в слезах и, конечно, тропарь этот до сих пор помню¹.

И зачем только наша Липочка, с таким-то сердцем, возится с разными профессорами, переоценивающими ценности?!

 

10 июля

Спор с Липочкой.

Смерть курсистки и видение рая

Опять спор с Липочкой.

—Христос Своею крестною смертью, — кричит она на меня, — всех искупил! Всех, всех — слышите ли — всех! Я знать не хочу ваших средневековых понятий о Христе как о каком-то инквизиторе...

Бедненькая наша Липочка была в свое вре­мя ревностной посетительницей известных в Петрограде «религиозно-философских^5» собраний: там-то ей больше всего и спутали головку.

— А что и неверующие, и даже противящиеся Христу, и те не лишатся части своей в Царстве Света, на это я вам приведу свое доказательство!

— Приводите! — попросил я.

— И приведу, — заартачилась Липочка, — да еще такое, против которого у вас и возраже­ний не найдется.

— Что ж это за доказательство? — спраши­ваю.

— Доказательство свыше — видение, — от­ветила она мне уже спокойно-серьезно.

Я знал тонкую духовную природу нашей Липочки и верил ее способности кое-что видеть из того мира, куда редко кому дается безнака­занно заглядывать, — тому я уже имел приме­ры. Я насторожился.

— У нас на курсах¹ училась одна курсист­ка, на редкость хорошенькая и пресимпатичная, но, к сожалению, внутренний ее человек был заражен и насквозь пропитан духом вре­мени, и притом не только духом неверия, но и злейшим его — противления, вражды ко всему, что относилось к области веры... Заболела де­вушка эта, и наши врачи определили, что ей уже больше не жить на этом свете. Увидела я, что к ее земным счетам подводятся итоги, и ста­ла я понемногу, исподволь, уговаривать ее об­ратиться к Церкви, а главное, поисповедоваться и причаститься Святых Тайн. Куда тебе! Она и слушать не захотела, так и умерла во вражде к православной вере... Если бы вы только зна­ли, как тяжело мне было это!..

Вы знаете расположение помещений наших курсов и помните, что как раз над моей квар­тирой находилась наша домовая церковь. В эту церковь до отпевания и был поставлен гроб с телом почившей. Накануне погребения я заш­ла пред сном в церковь, помолилась у гроба как только могла, от всего сердца, о упокоении ду­ши моей курсисточки, сошла к себе вниз, помо­лилась на сон грядущий и легла спать с мыс­лью о ее загробной участи. Хотела было уже ту­шить свечку, да вижу, что от тяжелых дум заснуть не могу; прочла Евангелие... Не могу спать, лежу с открытыми глазами; свечка го­рит!. В спальне моей было четыре окна: два в одной стене и два в другой, а между окнами было по простенку... И внезапно в одном из этих простенков явилась передо мною, как жи­вая, фигура усопшей в том ее повседневном об­лике, в котором я ее привыкла видеть: в платье и косынке — форме наших воспитанниц. Яви­лась эта фигура и исчезла. В то же мгновение другой простенок исчез, как бы раздвинулся, и перед глазами моими явилось нечто до того не­вообразимо прекрасное, чудесное, что сердце мое замерло от восторга. Я вскочила с кровати и только успела вскрикнуть "Ах!" — видение это исчезло. Пока я опомнилась, пришла в себя, картина виденного из памяти моей уже изгла­дилась, и только сердце все еще продолжало тре­петать от восхищения перед тем, чему нет слов на языке человеческом.

Когда несколько улеглось мое волнение, я схватила бумагу и карандаш — они у меня все­гда лежали на спальном столике, — хотела за­писать хотя бы тень и... не могла, ибо нет обра­за виденному ни на земле, ни в представлениях и понятиях человека... И подумалось мне в ту минуту — суд Божий не есть суд человеческий: я печалилась о загробной участи моей воспи­танницы, а милость Божия открыла мне то райс­кое селение, в которое она призвала ее для веч­ного наслаждения.

Не без волнения выслушал я рассказ этот: сердце чувствовало, что все в нем святая прав­да, именно — святая, а не лживая, не прелесть вражия, но то же сердце не могло мириться с тем выводом, который из этого видения вывела "пу­таная головка" Липочки.

— Липочка! — переспросил я ее. — Вы как вашу курсистку видели? Она была в одном про­стенке, а райское видение — в другом?

— Да!

— И в раю том, — продолжал я, — вы ее не видели?

— Нет.

— Ну, тогда ясно, что ваше толкование не­верно. Да оно и не могло быть верно, ибо враж­ду на Бога и Христа Его не соединить с любо­вью Божественной в Эдеме сладости. И душе вашей воспитанницы, и вам был показан рай — это для меня несомненно, — но врата рая для души той оказались затворенными, и она не вошла туда и не могла туда войти — иначе надо отречься от всей веры нашей, чего вы ни себе, ни даже врагу вашему не пожелаете.

Сказал я это с большой горячностью и, к удивлению моему, Липочка, склонная на каж­дом шагу спорить со мною зуб за зуб, на этот раз ничего мне не возразила.

Записываю я события и речи дня с возмож­ной точностью, занес на страницы своего днев­ника и этот удивительный рассказ нашей Ли­почки, и свои речи. А теперь думаю: вправе ли я произносить такой категорический суд над душой воспитанницы Олимпиады Феодоровны? Даже Отец наш Небесный не судит нико­го, а весь суд предоставил Своему Сыну^[102].

Буди над покойницей воля Божия и милость суда Спасителя нашего и Бога, а не наши пе­ресуды.

 

13 июля

Искушение и утешение. Пр. Серафим и мона­хини. Вразумление скитскому послушнику

Вчера вечером заходил ко мне студент 4-го курса Московской духовной академии, некто С.И.В.²

— Это ведь вы, — спрашивает, — опуб­ликовали беседу о цели христианской жизни Преподобного Серафима с Мотовиловым?

— Я.

— Мне было бы желательно узнать: дей­ствительно ли вы ее нашли в бумагах Мотовилова или же сами эту беседу составили?

— Иными словами, — переспросил я, — вам желательно удостовериться, не налгал ли я на Преподобного?

— Ну зачем же так грубо? Просто не выда­ли