Продолжение записок моего приятеля: Афон.

О.Никодим. Путешествие по Афону. Отъезд паломников. "Будничный" Афон и землетрясе­ние 1905 года. Конец Афонским запискам и послушанию моего приятеля

Из Иерусалима мы отправились на Афон, куда прибыли с Божиею помощью, благопо­лучно в мае 1905-го года.

Афон нас поразил своим величием и красо­тою. Пантелеймоновские монахи встретили нас чрезвычайно радушно, тем еще более, конечно, расположили нас к Афону. Особенную любовь к богомольцам проявлял начальник фондарика^[44], известный всем афонским паломникам о.Никодим³. Об этом любвеобильном человеке я слышал еще на пути из Иерусалима, почему и направил свои стопы прежде всего в монас­тырь Св.Великомученика Пантелеймона, что­бы от о.Никодима испросить благословение остаться навсегда на Святой Горе Афонской. Но в Пантелеимоновском монастыре, как боль­шом и шумном, у меня не было намерения оста­ваться.

О.Никодима я удостоился увидать в самый день моего приезда, и, действительно, старец этот поразил меня своею любовью. Рассказал я ему вкратце свое положение, объяснил ему, что предпочитаю стать бродягою на Св.Горе, чем вернуться обратно в мир, и в ответ услышал от него такоеслово:

— "Довольно! Клади три поклона перед Св. Великомучеником Пантелеймоном: отныне ты будешь ему служителем. Господь привел тебя сюда".

И я безповоротно решил навсегда остаться в этой обители, привлеченный к ней любовью о.Никодима.

Прибыли мы на Афон в пятницу и в Панте­леимоновском монастыре пробыли до понедель­ника, а в понедельник, после обеда, о.Никодим отправил нас с монахом С. путешествовать по Св. Горе.

К вечеру мы пришли в Андреевский скит. Ничего я не нашел в нем достопримечательно­го, кроме грандиозного собора; во всем же ос­тальном этот скит — копия монастыря Св.Пантелеимона, только значительно ниже своего оригинала.

На следующий день мы посетили Георгиев­скую келью, расположенную у подошвы горы- шпиля. От нее надо было совершить восхож­дение на вершину Афона. Мне очень не хоте­лось этого, тем более, что трудность восхожде­ния не окупалась красотою видов, так как шпиль Афонской горы почти всегда покрыт облаками и туманами. И, действительно, очень крутой подъем на шпиль оказался крайне зат­руднительным и продолжался около трех часов, измучивших меня до того, что пот лил с меня градом, когда я и мои спутники добрались, на­конец, до вершины, где мы увидели греческую церковь, по обыкновению, бедную и неопрят­ную, как и все отселе виденные мною греческие церкви. В этой церкви мы прочитали акафист Покрову Пресвятой Богородицы.

Если подъем на гору был тяжел, то спуск был прямо ужасен, угрожая нам ежеминутно паде­нием в пропасть и конечною гибелью. Но, сла­ва Богу, спустились мы благополучно, употре­бив на спуск около двух часов. Видов из-за тумана никаких не видали, да и ничего, кроме камней, холодных и бесплодных, тоже не виде­ли, ибо растительности вверху, кроме редких цветов по расщелинам, нет никакой.

После спуска, зашли мы в Георгиевский монастырь; оттуда, подкрепившись пищею, отправились в греческий Афанасьевский мона­стырь и в нем ночевали. Наутро пошли на ис­точник Св. Афанасия, явившийся по повелению Царицы Небесной, и в его святых, чистых стру­ях удостоились омыться. Какое обилие воды! и что за вода! — светла, как хрусталь, и сладка, как манна. Все поклонники были необычайно утешены и со свежими силами двинулись отту­да в греческий Иверский монастырь, где слуша­ли обедню и прикладывались к чудотворной Иверской иконе Божией Матери, Вратарниць: Афонской и Московской заступницы, красы Первопрестольной. Икона эта невольно вызва­ла во мне воспоминание о недавно покинутой мною Москве, об оставленных в ней близких...

Облобызав несколько раз, с умиленными слезами, эту святыню, отслужили перед нею молебен, приложились к почивающим в обите­ли мошам и к обеду отправились в Артемьевскую пустынь. Чудная пустынь — чистенькая, приветливая, хлебосольная!..

Ильинский скит, куда мы прибыли к по­здней обедне, был последним этапом, где наше общее путешествие кончилось. Отсюда я с од­ним из своих спутников отправился в Сретенс­кую пустынь, до которой от Андреевского ски­та не более получаса ходьбы. Там я должен был встретиться с о.В., подвижником этой пустыни, с которым я познакомился в пути от Одессы, и который звал меня в свою обитель с тем, чтобы в ней и обосноваться для монашеского подви­га. К великому нашему горю, о.В. не было дома: он уехал по делам в Солунь. Вероятно, насель­ники его келлии были уже им предупреждены о возможности нашего прихода, ибо нас приня­ли так радушно, что мы забыли даже и об о.В. и о неудавшемся с ним свидании. Впечатление и от пустыни, и от братии было самое лучшее; к тому же и местоположение, с чудным видом на Андреевский скит и Карею, нам чрезвычай­но понравилось.

В пустыни находится небольшое жилое зда­ние, ветхое, но уютное, окруженное хорошим, хотя тоже небольшим, садом и огородом. На всем какой-то семейный, а не казенный, отпе­чаток. Есть церковь, есть звонница, трапезная и другие монастырские постройки, как и в боль­ших монастырях. Служба отправляется тоже по чину больших афонских обителей.

Пока нам готовили чай, мы, по предложе­нию заместителя старца о.В., диакона, моло­дого и очень добросердечного человека, осмат­ривали пустынь, которая на нас произвела самое отрадное впечатление. Церковка малень­кая, человек на пятнадцать, но чистенькая и убранная с необыкновенной любовью. Все было дешевенькое, но все блистало чистотой и благоговеинством. И пришло мне на ум: не та­кова ли была первая Церковь, апостольская? Не здесь ли любовь неотпадающая? Не здесь ли братское между собою единение? Не здесь ли все общее, един дух и едино сердце? Но как узнать это?..

Трапезная устроена также человек на пят­надцать. И в ней тоже чистота отменная. Вся она украшена священными изображениями. Келлии маленькие — с трудом поместиться од­ному. Настоятельская келья побольше, но все-таки не более, как на полтора человека. В ней меня и поместили на ночь. На кровать старца я, однако, не посмел лечь, и под свой ночлег за­нял то место в келье, которое могло быть занято только пол-человеком; на нем я и устроился, хо­тя и не без труда, но спал отлично.

Наутро о. Диакон водил нас осматривать сад и огород. Всего понемногу, но все там есть: и виноградник, и плантация масличных деревь­ев, и смоковницы, и другие фруктовые деревья. Мы видели также небольшой источник ключе­вой воды с резервуаром.

Но вот нас попросили на террасу к чаю, ко­торый был подан с отличным свежим вареньем и вкусным белым хлебом. Поблагодушествовав за чаем, мы с о.диаконом пошли в церковь, где он начал править вечерню со своими и с сосед­ними келлиотами. Это было под воскресенье.

После вечерни нас опять пригласили на тра­пезу. Все было приготовлено замечательно вкусно. Трапеза стояла из трех блюд, подавае­мых прямо с огня. Видно было, что готовил ма­стер своего дела. С тех пор как мы уехали из дома, мы ничего подобного не только не ели, но и не видали. Потеряв тут меру строгого мона­шеского правила, мы не стесняясь, уписывали предлагаемое. Отцы поощряли нас, подклады- вали и подливали: и оказалась трапеза наша более чем обильной по вине все того же искус­ника — повара, жившего, оказывается, в миру в лучших кухнях. Много мы были ему благо­дарны за угошение. В пустыне он живет пер­вый год.

После трапезы, мы пошли с о.диаконом в церковь править повечерие, после которого нам было предложено подкрепиться сном, а сам о.диакон отправился просить священника, чтобы на утро, ради воскресного дня, служить утре­ню и литургию. Утреня была в 2 часа ночи, а за нею вслед обедня, отслуженная очень парадно, с красным звоном и с певцами из других келлий. Товарищ мой был от всего в полном восторге.

По окончании службы, нас попросили к чаю. С нами были приглашены и служивший священник, и гости, монахи-келлиоты. Все бы­ли одеты чисто, по-праздничному. У всех мо­нахов были приятные, простые, добродушные лица.

Хорошо нам было в этом обществе!..

После чаю все отправились на трапезу, где все вели себя чинно, но вместе с тем и вполне непринужденно, весело, по-праздничному. Обед состоял из трех блюд, великолепно приго­товленных, и с хорошим вином в изобилии. В заключение нам двоим подали чай с душистым вареньем и сдобными баранками. Потом мы с соседским священником, служившим в келлии литургию, опять сходили в церковь, где кое-что пропели и сделали отпуст. Мы не находили слов благодарности за такой радушный при­ем. Монахи дали нам провожатого, и мы с боль­шим сожалением расстались с этим благосло­венным уютным уголком.

Когда из паломничества по Афонским свя­тыням мы вернулись в Пантелеимоновский мо­настырь, то там нам было объявлено, чтобы мы с понедельника начали говеть к четвергу для приобщения в этот день Св. Христовых Тайн. В этот же четверг желающие могли отправить­ся на пароходе в Одессу.

В четверг я приобщался за ранней обедней на фондарике, в церкви Преображения Гос­подня.

После обедни о.Никодим отслужил отъез­жающим поклонникам напутственный моле­бен, после которого сказал им теплое про­щальное слово. Потом была трапеза, после которой о.Никодим принимал всех отъезжаю­щих у себя в келье. Всем им он надавал и книг, и икон на благословение и вновь сказал не­сколько задушевных слов. После благословения у себя в келье, о.Никодим повел поклонников к о.Архимандриту, где они все до единого вновь получили благословение и книгами, и иконами, и просфорами. Надо было видеть восторг по­клонников от всей этой благодати!

В 4 часа отъезжавшим была предложена вторая трапеза, после которой они отправились на пристань Дафну, находящуюся в 5 верстах от Пантелеимоновского монастыря, чтобы там сесть на пароход, отправляющийся в Одессу.

В местной монастырской бухте к 6 часам вечера, 19-го мая 1995-го года, уже была гото­ва к отплытию в Дафну флотилия монастыря. На баркас и две лодки уселись около трехсот паломников. Багаж их уже был уложен раньше. Общий любимец всех поклонников, о.Никодим, сахМ вышел их провожать. И тут происходили умилительные сцены прощания. Энтузиазму, казалось, не была предела.

— "Прощай, дорогой Афон! Прощай, до­рогой отец Никодим"! — раздавались крики: ''благослови нас, чтобы благодать Афонской горы пребывала всегда с нами и с нашими близ­кими"!

Пока готовились отчаливать, некоторые по нескольку раз выходили из лодки, чтобы пере­дать что-либо о.Никодиму, или еще раз принять от него благословие, поцеловать еще раз его руку и одежду. И он с неиссякаемой любовью отверзал свои объятия всякому из случайных духовных чад своих, которых отпускал теперь с благословенного Афона в далекую Россию... А что делалось в лодках, того и не изобразить пером! Все друг перед другом старались погром­че, чтобы быть услышанным, прокричать свой прощальный привет Афону и святому старцу:

— "Прощайте! Благословите"!

Умилительная картина! У многих отъезжа­ющих текли слезы.

— "Благослови, о.Никодим, отчалить"! — крикнул вахтенный. О.Никодим поднял руку и благословил: — "Отдай"!

И с этим словом отданы были чалки, бук­сирный пароходик запыхтел, закачались лод­ки, — и флотилия двинулась. Паломники за­пели пасхальные стихиры и стали медленно удаляться от берега.

В день причастия, ради величия Таинства, я стараюсь безмолвствовать. Но как было тут безмолвствовать, когда, с отъездом двух моих товарищей по путешествию, порывались для меня последние две ниточки, связывавшие меня с дорогой моей родиной, с Россией?! Они сто­яли в лодке, на виду у меня, и делали мне ру­кой прощальные знаки. На сердце у меня за- шипало, холодом одинокой тоски повеяло в душе; но, с Божьей помощью, я скоро оправил­ся и предал себя всецело в волю Божию.

Скоро утешил меня Господь: с пятницы на субботу, во время бдения, отвели меня к о.Ар­химандриту Нифонту. Он вежливо, но кратко, спросил меня, что мне нужно. Я ему ответил довольно несвязно, что хочу монашества. Он спросил: почему? и задал еще несколько крат­ких вопросов. Затем благословил и сказал, что примет.

— "Седьмицу", — сказал он, — "походите по монастырю".

— "Нельзя ли поскорее?"

— "Хорошо"! — ответил он.

Я поклонился и, утешенный, вышел. Все представление о.Архимандриту, решавшее, казалось, всю мою судьбу, продолжалось не более 2-3 минут.

Вместо седьмицы прошло почти полторы.

Через полторы недели, в среду, меня опять повели к о.Нифонту. Раньше меня принял бла­гословение на поступление в монастырь один нижегородский старик, из богомолов. О.Архи­мандрит послал его на послушание в красиль­ню. Давая мне благословение после него, о. Ар­химандрит сказал:

— "И вы тоже пойдете в красильню".

Вот сегодня, в четверг, 2-го июня 1905-го

года, отведут меня, раба Божия, Димитрия, на место моего монастырского послушания, нача­ла моего монашеского подвига. Что ждет меня? Прощай, брат мой Ваня, прощай сестра, про- шай вся семья Ванина, такая мне дорогая и близкая!.. Конечно, ничто меня не смущает: я на раны готов; сам препоясываться не хочу — пусть Он, Господь мой, Сам меня препояшет и ведет. Всему я очень рад. Наконец-то наступи­ло время служения моего Богу безраздельно! Какое бы ни назначили мне послушание, — почетное или унизительное, — Его святая воля да будет! Желал бы я только одного, чтобы вре­мя не тратилось без пользы для монастыря и спа­сения моей души, и чтобы Бог помог приладить­ся к послушанию, да чтобы уж не слишком ломался внутренний строй моей жизни.

Царица моя Всеблагая во всем заступит и вразумит меня. Ей, Премилостивой, себя я по­ручаю в святом жребии Ее Афонском...

Сегодня благочинный о.Д., при о.Архиман­дрите, отвел меня и старика-нижегородца на место послушания к отцу В., заведующему кра­сильной. Благочинный заставил нас сделать по два поклона перед иконами, а третий отцу В. При этом о.благочинный посмотрел на меня и изрек:

— "Как я тебя провижу, не прожить тебе здесь более двух недель"!

Горько мне стало. Да не будет сего!

О.В. отпустил нас до вторника. В субботу, под Троипу, Бог сподобил меня причаститься в Покровском соборе. Бдение под Троицын день совершалось по новому афонскому уставу от 12 часов ночи до 10 часов утра. На этот раз Гос­подь привел стоять без особого труда. Пара­дная вечерня совершалась в 4 часа пополудни с коленопреклонением, а повечерие — с чтени­ем акафиста Пресвятой Троице.

Сегодня вторник: 7-го июня, день начала моего послушания. Я встретил его совершенно спокойно. Был в церкви и после ранней обед­ни, в 12 ч. дня, представился отцу В., как его послушник. Со мной пришел и старик-нижего­родец. О.В. ласково к нам отнесся и поручил своему монаху отвести на трапезу и накормить (трапеза мастеров бывает раньше общей).

Первое послушание нами выполнено было блистательно.

Затем нас одели в рабочую монашескую одежду, надели на голову войлочный черепен­ник, дали маленькую краскотерку и заставили тереть краски. Это было мне по силам. Затем, когда я стер краски, заставили таскать щелоч­ную золу. Это уже мне не было по духу, но я и это послушание понес без ропота, убеждая себя, что послушание есть венец монашеских подви­гов. Тут за стариком-товарищем пришел бла­гочинный и перевел на другое послушание.

На другой день, в среду, таскал в сарай сено с монастырской пристани.

Трудно мне привыкать к моему послуша­нию: оно грязно и непосильно — тяжело для меня; здоровье мое мне не позволяет быть на чер­ных работах. Но во всем полагаюсь на Цари­цу Небесную. Решил терпеть даже до крови. Благочинные не скупятся на дерзкие выго­воры: каждый день я получаю их в изрядной порции. Для новоначальных, быть может, это и требуется, но для меня трудно переваримо: та­кое обращение противоречит словам послания Св. Апостола Павла — "вы, духовные, исправ­ляйте таковых духом кротости", "все любовию у вас да бывает", или — "носите немощных не­мощи"...

Решился отправиться к о.Архимандриту просить облечь в послушническую одежду и дать келью. Едва до него добрался. Меня, ка­жется, от него оттирают. Не успел и рта я рази­нуть, как о.Нифонт сейчас же приказал выдать мне одежду, но насчет кельи вопроса не решил.

19-го июня оделся в послушническую одеж­ду и на этот же день получил записку о перево­де меня в канцелярию, под начальство к отцу С. Тут уже совсем другая атмосфера: писаря — народ деликатного обращения, и если куснут, то с вежливостью и исподтишка.

Атмосфера в канцелярии другая, а люди-то все те же. Главный наш всех порок — болезнен- но-развитое самомнение и самолюбие; все — учителя, и никому не хочется учиться. В солда­тах, в новобранцах, мне приходилось испыты­вать нечто подобное тому, что довелось понес­ти в канцелярии. Казалось бы, что общего? А между тем все то же: внешний устав соблюдает­ся, снаружи благочинно, а любви нет. Благо­дарение Господу, старец — начальник, о.С., че­ловек, кажется, кроткий, доступный н снисходи­тельный, да, кроме того, и тактичный, ибо уме­ет улаживать отношения и приводить к миру.

Понемногу начинаю свыкаться со своим пи­сарским званием. На товарищей стараюсь мень­ше обращать внимания, а все-таки, тяжело за себя и за них. Где цель наша — искание чистого монашества? Вечно в пересудах зависти, нелюбовности; все думаем о себе, что мы нечто, тогда как мы ничто без руководящего нас Господа.

Надоедают послушания во время утрени на кухне, надоедают и не нравятся. Кроме того, отрывают и на иные послушания: то в прачеч­ную, то на кладбище, то в усыпальницу, куда кладут черепа и кости, отрываемые из могил после трех лет со дня преставления.

Сегодня я был назначен с другими четырь­мя братьями сторожить тела двух утонувших по неосторожности в споре рабочих. Это слу­чилось в ночь с 26-го на 27-е июня. На горест­ное и вместе полезное размышление навело меня это послушание. Стоя против трупов, уже смер­дящих, лежащих на полу в рогожах (здесь так убираются тела усопших), тянул я четки и по­минал утопленников — Димитрия и Иоанна. Ужасное совпадение! Это имена — мое и моего брата, о котором болит и плачет мое сердце, и которого с волнами житейского моря я теперь оставил бороться без моей помощи. И нужно же было из тысячи Пантелеимоновских монахов попасть на это послушание мне!

Но не все для меня темно в обители, много и свету в ней для моего измученного сердца: по­стоянно, когда не на послушании, в церкви; благочестие и религиозность не вышучивают­ся, как в миру, и не высмеиваются. Приобщать­ся новоначальных обязывают раз в каждые две недели. Монахи причащаются еженедельно. Это ли не милость?

С радостью примечаю, что раздражитель­ность моя начинает ослабевать, и на ее место водворяется мир, почти ненарушимый; совесть уязвляется реже; мирской мятеж слабо отража­ется в сердце, несмотря на то, что из России до­ходят слухи о наших тяжких поражениях на Дальнем Востоке, о буйствах внутри родной страны, в Одессе в особенности. Волнует это все душу, но только пока слушаешь сообщение... А у меня не пылка ли любовь к родине! Но пре­даешь и себя, и все Богу, и становишься опять мирен.

24 июня приобщался Св. Христовых Тайн. Вот уже с Троицы не пью чаю во избежание простуды. Здесь многие болеют от простуды, несмотря на стоящие жары... Присматриваясь построже к своей духовной жизни, убеждаюсь, что она у меня замерла, и в обитель Царицы Небесной и Св. Великомученика Пантелеимона я прибыл как раз вовремя, а то нельзя было бы уж и возбудить к жизни мою омертвевшую душу. Да и теперь, — дышит ли еще она? жива ли? Чуть слышно мне биение ее пульса. А мусо­ру-то, мусору-то сколько! Много нужно пора­ботать, чтобы очистить всю грязь и копоть гре­ховную, и воскликнуть, вместе с пророком: "жив Господь и жива душа моя!"

Помилуй меня, Господи!

Кроме главного моего писарского занятия, идут своим чередом и неожиданно на меня на­лагаемые частные послушания: сегодня — уборка в трапезной, а 30-го читал псалтирь по усопшим. Благодарение Господу, житейс­кие мои скорби и превратности приучили меня к терпению, а то бы не вынести этой монашес­кой пробы моего характера. О.о. благочинные ни одного дня не пропускают без выговора в самой грубой форме, то за поклоны, то за шап­ку, которую забываю вовремя снять в церкви во время Богослужения. Все это — мелочи, но они раздражают и повергают в некоторое рас­слабление и даже уныние. Может быть, такое обращение и правильно, — судить не берусь, — но я покоряюсь ему с большим принужде­нием и очень смущаюсь. По-моему, оно не от­вечает учению свв. отцов и руководителей мо­нашеской жизни; нетактично и неспасительно применять ко всем без различия такую грубую, озлобляющую систему духовного воспитания. Я пришел в монастырь закаленным злобою мира, от скорби великия, а то бы исполнилось на мне предречение благочинною, о.Д.: не прожил бы я и двух недель в обители...

Время идет невидно: работа и передышка следуют друг за другом; некогда даже и на Афонскую природу полюбоваться. Все имеет свою и хорошую, и дурную сторону: хорошо на Афоне, но много и тяжелого...

27-го июня, в 5 часов утра по местному вре­мени (по-нашему, в половине первого ночи) было довольно сильное землетрясение. Я спал и проснулся, не понимая, в чем дело. Повернулся на другой бок и заснул, избежав тем тягостно­го страха и волнения. Говорят, такие землетря­сения на Афоне бывают довольно часто. Най­дется, кроме того, и другое кое-что — частые разбои и нападения греков на русских келлиотов...

Все неприятности, с Божией помощию, пе­реношу благодушно. Нашлись и благодетели, которые ободряют меня. "Все пройдет", — го­ворят они, и называют новоначалие в монас­тыре временем самого тяжелого искуса. Обеща­ют скорое пострижение.

Это время (по 8-е июля) шло мирно. Кроме писарского, других послушаний не нес из-за пореза пальца на левой руке. Только в прачеч­ной, где я в первый раз мыл свое белье, произош­ло у меня легкое столкновение. Простое это дело — стирка, но к нему, все-таки, нужно приспо­собиться. Расположение духа было неважное. Попросил у одного молодого монаха указания, как приступить к этому новому для меня делу, и получи насмешливый ответ:

— "Сам узнаешь"!

Этого было довольно, чтобы лишить меня мирности, и я ответил ему дерзкой фразой. Мы побранились, к счастью, не слишком горячо. Горечь этого события сменилась вскоре удо­вольствием: первый опыт стирки прошел до­вольно удачно, и белье мое мне показалось до­вольно чистым.

Мытье белья здесь обязательно для всех, даже для старцев-иеромонахов. За деньги здесь ничего не делают, и я уже второй месяц не знаю употребления денег и их совсем у себя не имею.

Это ли не рай на земле?!

Сегодня, 8-го июля, в день Казанской Бо­жией Матери, я сподобился причаститься Св. Христовых Тайн и теперь благодушествую в ожидании перехода из фондарика (гостиницы) в свою келью в монастыре. Время идет, но пере­мен в моей жизни не видится. У служб бываю только у литургии и повечерия: остальные службы заменяют послушаниями; чаще всего приходится быть на кухне. Послушание это тяжелое и грязное, да, кроме того, дышишь пло­хим воздухом.

С большим интересом ожидал я главного монастырского праздника Св. Великомуч. Пантелеимона. Перед праздником в монастыре все мылось, прибиралось и чистилось для встречи гостей. Гости эти — большею частью, почетные монахи Св. Горы, их приближенные и сиромахи, т.е., пустынники, живущие в самых диких местах Афона.

Гости прибыли в монастырь накануне праз­дника, утром.

Их встречал о.настоятель с братию торже­ственно; с колокольным звоном и ружейной пальбой. Гостей собралось около тысячи. Это была как туча черная. Вид сиромахов был ужа­сен: худые, бледные, изможденные; одежда рва­ная. Между ними попадались и иконописные лики маститых старцев, как видно, не вотще текущих.

С назначением меня к пожарным рукавам, для поливки монастыря во время вечерни, на­блюдения мои кончились. Я не видел знамени­того бдения, начинающегося в полночь и окан­чивающегося почти в полдень: эту ночь и утро я провел на послушании в кухне. От ранней обедни, на самый день праздника, я тоже был отправлен до вечера на кухню, и это меня очень огорчило.

В день этот мне пришлось участвовать в кормлении сиромахов. Они с жадностью набра­сывались на всякую пищу, какая только им ни попадала под руку. Монахи с ними обраща­ются с большим пренебрежением, не как с гос­тями, а как с презренными нищими, едва не тол­кая их по шее. Терпению и выносливости их я удивлялся. Покормивши их, им дали денег, и к вечеру во всем монастыре уже не оставалось ни одного сиромаха.

На второй день праздника монастырская жизнь потекла своим обычным порядком.

За время моего пребывания в обители со мною случилось два серьезных искушения: зае­ли, было, паразиты и вернулась старая моя бо­лезнь; но, милосердием Божиим, оба эти иску­шения скоро меня оставили. Много меня в это время утешал о.Никодим.

На этих днях меня освободили от частных послушаний. Это огромная для меня льгота.

Сегодня, 11-го августа, через о.В., из Сре­тенской кельи, получил письмо от сестры из Рос­сии: брат мой, Ваня, умер. Это известие меня как громом поразило. Первою моею мыслью было сейчас же лететь утешать сирот и заменить им собою отца. Но подумал, и решил предать и их, и себя в волю Божию.

Господи! не до конца прогневайся на нас, не погуби нас с беззакониями нашими. Обра­ти, Господи, гнев Твой на милость, не помяни грех юности нашея и неведения нашего, Человеколюбче!

Вот уже несколько дней прошло, как я по­лучил келью и ключ от нее. Остается испросить благословение настоятеля побелить и перехо­дить. Что будет мне келья эта: гроб ли, или доб­рая жизнь?

Пресвятая Богородице, помоги!

На Преображение приобщался Св. Христо­вых Тайн и, кажется, утолил несколько скорбь об умершем брате. Но что будет с сестрой на­шей, что будет с сиротами?..

Сегодня понедельник, 22-е августа. Пере­брался в келью. По первому впечатлению, хо­рошо. Размер кельи 5 ½ аршин на 3 ½. Внутри обелена известкой; мебель деревянная: кухон­ный стол, крашенный, внизу шкафчик; табу­рет; шкаф с занавеской для платья; кровать — доски на козлах — вот и все, да больше ничего и не нужно.

Но вскоре обнаружились и неудобства: единственное окно моей кельи выходит к ко­нюшням и помещениям наемных рабочих. Не­смолкаемый их говор и крики мулов — это не­приятно, да, кроме того, и помещение-то мое находится вне монастырской ограды. Самого- то главного и дорого — монастырской тиши­ны, — я, оказывается, и лишен, да, к тому же, и удален от центра всей своей деятельности, ко­торая вся проходит внутри обители. Говорят еще, что в холодное время вредный ветер дует именно с той стороны, куда выходит единствен­ное окно моего помещения. Пока это еще не страшно: хотя уже и 1-е сентября, но жара сто­ит невообразимая, и солнце палит ужасно. И такая-то погода стоит с мая, от которого до сих пор было не более двух — трех дождей. Ежед­невная температура — от 35 до 40°. Для меня это невыносимо. Хорошо еще, что по временам дует прохладный горный ветер.

Масса больных дизентерией и другими бо­лезнями. Больницы переполнены до того, что уже нет места для новых больных. Трудненек мне Афон, но Царица Небесная не дает совсем падать духом. Все мои старые болезни, которые я когда-либо имел, здесь все ополчились на меня сразу, как грозные кредиторы, с неумолимым требованием расплаты. Невольно напрашива­ется мысль: на что я годен? Работать не могу, писать трудно, петь и читать вредно. То не могу, то не умею, то вредно — весь немощен, весь ни к чему не потребен. Хочу носить немощи других, а сам для них являюсь бременем.

Но не в немощах ли наших сила Божия со­вершается?!

Вот уже и 18-е сентября. Вчера приобщился Св. Христовых Тайн. Какое истинное утеше­ние и благо! Его не заменить никакими земны­ми благополучиями и утехами...

Вчера вспоминал молитвенно моих именин­ниц и крестниц, — дочерей моего усопшего бра­та, а с ними и других близких. Болезненно за­ныло мое сердце при этом воспоминании: что теперь с ними?

Здоровье мое несколько улучшилось.

На днях ходил на виноградники, принад­лежащие Пантелеимоновскому монастырю, для резания винограда. На это послушание, по обычаю, ходят все монахи — и старые, и моло­дые — как на прогулку. Этим послушанием я остался очень доволен. Завтра отправлюсь в дальние келлии монастыря на 3 дня резать ви­ноград.

2-го октября. Вот уже второй день и Покро­ва. Это местный праздник, подобный дню Св. Великомученика Пантелеймона, но почему-то без особенной сутолоки. И этот праздник про­шел торжественно и спокойно.

Накануне праздника, в 2 часа пополудни, прибыл настоятель Андреевского скита и с ним братии до 10 монахов. Встретили их со звоном, со славою, ввели в Пантелеимоновский собор, отслужили краткий молебен, а затем проводи­ли на покой в царский фондарик, где гостям было предложено угощение. Здесь с давних пор заведено, что во время праздников настоятели обоих монастырей замещают друг друга для совершения Богослужения: Пантелеимоновские праздники служит в Пантелеимоновском мона­стыре Андреевский настоятель, а Андреевские в Андреевском — наш о.архимандрит Нифонт.

Сиромахи уже с утра толпились в нетерпе­ливом ожидании удовлетворения главного и неизменного их кредитора — чрева.

Увы, увы! насколько велико здесь стремле­ние к удовлетворению телесных потребностей, физического голода, настолько мал запрос на духовное питание. У всех на уме трапеза и "утешение" — сухарики, бараночки, конфек- ты, сливочное масло, яблоки, всякие сласти и... вино.

Чрево и самолюбие — это две главные пру­жины Афонской жизни; все остальное, чем жива душа человека, замерло. Есть, конечно, и доб­ре подвизающиеся, — иначе бы не стоять Афо­ну, — но их не видно, они скрывают себя, и я их не знаю.

Поживу подольше, может быть, и увижу...

Накануне праздника меня назначили в чай­ную, чтобы поить сиромахов, а после них — арагатов^[45]. Сиромахов пришло на праздник человек 300. Были и молодые, и старые — и те, и другие оборванные и худые, как скелеты. Аппетит у них волчий. Они пили чай с неимо­верной жадностью и все умоляли подбавлять сухарей из белого хлеба, которых им разнесли несколько больших мешков. Чаю они выпили неисчислимое количество. Нас, служащих, было 10 человек, и мы едва успевали подавать, несмотря на то, что чай с сахаром уже заранее был приготовлен в больших котлах, и наше дело было только разливать готовое. Бог с ними! Эти были хоть благодарны. Не то арагаты: им ничем нельзя было угодить, и они пили и ели чуть не с проклятием.

6 октября. Погода здесь, как у нас в августе.

24 октября тихо и безболезненно скончался праведной кончиной Архимандрит Нифонт. Несколько раз приобщался и был пособорован.

Царство ему небесное! К телу Архимандрита прикладывались монахи; был допущен и я. Лежит он на диване в своей келье, в обстанов­ке довольно бедной, в монашеском келейном одеянии, совершенно как живой.

Прислушиваюсь к разговорам и толкам, вы­званным кончиной настоятеля, и вывожу зак­лючение, что мы точно не аввы лишились, а какого-то дальнего родственника: большин­ство совершенно равнодушно; были бы и еще равнодушнее, если бы не неожиданность кон­чины. Шел толк о том, какие будут гости, да какое будет угощение. Смущает это меня, не­мощного.

26 октября. Сегодня на день моего Ангела, Св. Великом. Димитрия Солунского, удостоился причаститься Св. Тайн. Кончилась служба в храме, где я был, а через полчаса кончилась и литургия в Покровском соборе, где стояло тело почившего нашего настоятеля. Из Покровско­го собора тело после литургии было перенесено в Пантелеимоновский, где полагается отпевать всю старшую братию. Монашествующего лю­да собралось множество во главе с архиереем, несколькими архимандритами и игуменами. Картина отпевания была торжественная. При перенесении тела из собора в собор производи­лось фотографирование процессии. Блажен почивший, избежавший бедствий, грядущих на вселенную, в частности — на на­чальников монастырей! У меня невольно вы- зы вал ось восклицание: «Блаженны умираю­щие в Господе!».

Отпевание длилось около 3-х часов. Поми­нальная трапеза началась только в пятом часу, и ею закончилось земное странствование Архи­мандрита Нифонта.

После вечерни я пришел в свою келью и по­благодарил Бога за то, что день моего Ангела прошел так мирно и благочестно. Вспомнилось, что в миру не так проводился этот день... Нет, в монастыре все-таки лучше!..

Наступила ночь. В 4 часа утра я лег спать. Только что я заснул, как проснулся от страшно­го стука, повторившегося два раза: это, как ока­залось, бушевал психически больной, живущий в нашем коридоре. Какое-то смутное безпокой- сгво закралось мне в сердце, но я все-таки вновь заснул на короткое время. Без четверти в шесть часов я проснулся, но, по лености своей, опять лег, хотя до заутрени оставалось только час, и pro надо было употребить на канон. Без четвер­ти семь я снова проснулся и только хотел было встать, как — о, ужас! — затряслось все наше здание и запрыгали в моей комнате все предме­ты, как живые. Я вскочил и бросился на колени пред образом Спасителя, затем, стремглав, по­бежал в собор к утрени, чтобы хоть там обрести себе успокоение, ибо страшно был испуган. На этот раз все монашествующие, без отсталых, были в храме и все в великом страхе. И было с чего: живущие более 40 лет в монастыре старцы говорят, что таких голчков они еще не ис­пытывали на Афоне.

Перед началом утрени затрясло опять, но толчки были слабее. К общему удовольствию, вместо утрени, начали служить молебен Божи­ей Матери. Всем хотелось молиться, и молебен на всех подействовал успокоительно. Но вот пошли опять толчки все сильнее и сильнее; за­колебалось и застучало здание храма, в кото­ром мы молились. Но все-таки и это землетрясе­ние не было сильным. После молебна началась утреня, во время которой толчки повторялись. Молодежь едва владела собою, но старцы были довольно спокойны... Толчки продолжались, но легкие... Вот тут-то и постиг я впервые отчетливо-ясно все непостоянство и суетность зем­ного...

Только что возгласили: "Богородицу и Матерь Света в песнех возвеличим", — как уда­рил такой сильный толчок, что тут и старые, и молодые — все утратили душевное равновесие и устрашились. И было с чего, когда на наших глазах стали расседаться своды, а в алтаре из куполов посыпалась штукатурка и полетели кирпичи.

"Вот и конец тут всему"!..

Сердце заколотилось в груди, готовое из нее вырваться.

Утреня прервалась. Диакон взволнованным голосом стал тянуть четку:

— "Пресвятая Богородице, спаси нас"!

Все стали метать поклоны. После сотницы стали продолжать утреню и, слава Богу, окон­чили се благополучно. Толчки повторялись, но уже не такие сильные.

После утрени во всех храмах начались ран­ние обедни, а после них назначен был крестный ход вокруг монастыря. Во время ранней обед­ни был изрядный толчок, а затем все стихло.

В начале второго часа дня ударили в коло­кол к крестному ходу. Монахи собрались все до единого, и начались толки: один рассказывал, что видел знаменательный сон; другой, что это землетрясение было предсказано каким-то под­вижником и т.д., и т.д... Стенные часы, оказы­вается, остановились у всех вместе с куранта­ми на колокольне.

Крестный ход окончился благополучно, хотя почва все еще продолжала колебаться, но не сильно, не угрожающе. В 6 часов вечера все утихло, и все приступили к обычным своим за­нятиям.

В 8 часов вечера вновь начались довольно сильные толчки и земля опять заколебалась, и опять всеми овладел жуткий страх. Под землей слышался гул. По монастырю всюду поврежде­ны храмы и здания; сломаны дымоходные тру­бы; съехали черепичные кровли; своды и стены дали значительные трещины. Со всей горы идут известия о катастрофе, сопровождаемой повсе­местным разрушением. Страшно!

На повечерии опять сильно трясло, но толь­ко с расстановкой. После службы мало кто и пошел на отдых в свои кельи, боясь оказаться погребенными под их развалинами. Нервы у всех были напряжены до последней степени.

Некоторые монахи ночь провели в кущах, а кто пошел в свою келью, тот не спал. Я часочка два, от сильного утомления, успел вздремнуть, хотя небольшое трясение продолжалось еще всю ночь. Понемногу даже и к нему начинали при­выкать, но спокойствие едва ли кому удалось вернуть.

2